Мозес

– С танцев… – мечтательно протянул он и почесал щетину.

Фонарь погас, а из-за горизонта стали пробиваться сквозь туман первые лучи солнца, окрашивая в оранжевый цвет сереющую белизну.

– Должно быть, ты не узнал меня! – догадался, наконец, человек и рассмеялся. – Я Эдвин! – уголки губ Йозефа дрогнули, пытаясь улыбнуться. Он смутно припоминал события далеко детства.

– Момент! – воскликнул Эдвин и запустил руку в карман. Йозеф напрягся, но он всего лишь извлек измятый обрывок бумаги и протянул его удивленному подростку. Первые же строки точно ведро холодной воды обрушились на Йозефа, пробудив ото сна давно забытые воспоминания.

– Эдвин?! – раскрыв в удивлении рот, сказал Йозеф. Тот заулыбался и, сняв шляпу, театрально отвесил поклон.

– Он самый. Хотел, увидится напоследок и еще раз взглянуть на свои руины.

– Напоследок?

– Да. Я покидаю Германию, – сказал Эдвин, – то, что сейчас происходит, вся эта истерия с «объедением всех немцев в одно государство», предвещает войну. Никто долго не позволит безнаказанно аннексировать соседние страны, особенно после оккупации Чехословакии. Какое это к черту немецкое государство?! – воскликнул Эдвин. Он достал новую сигарету и закурил, – Еще не успело поседеть «потерянное поколение» прошлой войны, а страна уже готова повторить свои ошибки. Я не могу этого изменить, но и видеть это вновь тоже не хочу.

– И куда же ты теперь?

– Во Францию.

Повисло неловкое молчание. Эдвин дымил сигаретой, пристально всматриваясь в собеседника ожидая, когда тот, наконец, спросит.

– Где ты пропадал всё это время? – задал правильный вопрос Йозеф.

– О да, всё что со мной было благодаря одному смелому мальчику достойно того что бы он узнал, – Эдвин выкинул сигарету, не докурив и до половины и начал рассказывать: – Через несколько месяцев с нашей последней встречи я уже был свободен. Письмо бережно хранил и скрывал сначала от полицейских, затем от санитаров и докторов. И как только я вышел за порог больницы, то сразу же отправился по указанному адресу. Так себе была деревушка, но где-то там должны была жить моя Элли. Повзрослевшая, возможно, замужем и с детьми, но я так хотел увидеть её еще хоть раз! И готов был, смирится с тем, что мы уже не сможем быть вместе. Но всё было совсем не так… – он внезапно погрустнел и полез за куревом, но портсигар оказался пуст, – Её престарелые родители узнали меня. Я так и не понял, рады были они меня видеть, или ненавидели, но сказанное ими чуть не ввергло моё сознание обратно в безумие. Элли мертва. Чахотка, или если по-научному туберкулез легких, который подхватила, как считают доктора при переезде. Она умерла еще, когда я лежал в психлечебнице, думая, что она с семьей погибла под снарядом бомбардировщика. Оказывается, я не так уж сильно ошибался. Я остался в той деревне, считая своим долгом помогать несостоявшимся тестю и теще. Это было время простой жизни и тяжелой работы. Но когда там построили рабочий лагерь для заключенных, и слухи о происходящем в городах и всей Германии я лицезрел лично, то понял, что это место снова не для меня. И пока не стало совсем поздно, я эмигрирую. – Йозеф остолбенел не в силах что-либо сказать. Этот человек давно стал для него только воспоминанием далекого детства, а теперь он врывается в его жизнь и ведает историю, в которой от части повинен сам. Эдвин по-дружески смотрел на него и сквозь возмужавшие черты видел всё того же семилетнего ребенка. На его лице уже пробивался светлый пушок юношеских усиков, а глаза еще сверкали детским озорством. Сейчас Йозеф был немного младше чем Эдвин, когда ушел на войну и сердце его сжалось при мысли что и Йозефу возможно предстоит побывать на полях сражений еще даже того как он начнет бриться.

– Главное меньше слушай, что тебе говорят голоса из вне, но чаще прислушивайся к себе, к своему сердцу. Оно никогда не захочет убивать, сеять страх и ненавидеть, это нужно только тем, кто хочет тебя использовать. И они будут проникать к тебе в разум, сея свои воинственные идеи, выдавая за патриотизм, а ты по ошибке можешь принять это за волю сердца. Но это не так. Воевать хочет только тот, кто на войне никогда не был, или если он собирается ею только руководить из уютных кабинетов.

– Добровольцем я точно не пойду, – уверенно сказал Йозеф.

– Этому я очень рад. Ты правда меня успокоил. Но боюсь, что никто не будет спрашивать твоего желания. Эта новая власть за шесть лет своего правления свела на нет понятие личности. Нация, народ, вот что важно, говорят они. Но, а что такое нация как не совокупность многих личностей? Неуважение к личности – неуважение к нации. Но они, похоже, так не думают. И не задумываюсь, отправят на верную гибель сотни тысяч таких разных, неповторимых личностей ради безликого призрака нации. И еще неизвестно, ради неё ли, или ради своих собственных амбиций.

Солнце полным кругом повисло над горизонтом, стало совсем светло. Йозеф смог лучше рассмотреть старого друга. Руки его стали грубыми и темными от тяжелый работы и табака. Лицо изъели глубокие морщины, хотя Эдвину не было и сорока.

– Мне правда уже пора. Надо попасть домой до того, как проснуться родители. Они не знают о моих похождениях на танцы.

– А ты всё тот же! – засмеялся Эдвин, – Всё тот же маленький бунтарь. Да, иди конечно. Мне и самому пора собираться. Покинуть Германию сейчас довольно трудно, она с неохотой выпускает своих детей из стальных объятий. Что бы добраться до Франции мне придется изловчиться, прямо как тебе сбегать из родительского дома, только я в случае неудачи понесу куда более серьезной наказание чем домашний арест или даже порка.

Эдвин крепко обнял Йозефа, который был уже почти одного с ним роста и, попрощавшись, они разошлись в разные стороны.

– А как твой брат Мозес? – крикнул вслед Эдвин.

– Боюсь, что и он всё тот же, – ответил Йозеф.

Фигуры растворились в тумане, и фонарный столб остался в одиночестве встречать новый день.

12.

1930 г.

Листья падали с трепетных ветвей чахлых деревьев. На заброшенном, давно не знавшим ухода центральном парке Нью-Йорка сгущались сумеречные краски. Здесь собирались бродяги, случались убийства, и мало что могло напомнить о том, что этот островок природы посреди мегаполиса место отдыха и теплых встреч. Лишь забетонированные каркасы лавочек, перекладины которых давно сворованы и пущены на дрова далёким эхом напоминали о лучшей жизни.

Амрам возвращался домой после очередного не самого удачного дня. Словно специально он шёл через парк, надеясь на легкое решение своих проблем через внезапную смерть от рук голодного и отчаивавшегося человека. Родные составили бы некролог, каким был Амрам всегда уверенным и сильным, контролировал свою жизнь и почти был в шаге от успеха, но вдруг ушел во тьму и вечность.

Кусты позади зашуршали, и желание смерти сменилось отчаянной жаждой жить, как угодно, но жить. Однако Амрам не стал убегать. Пусть хоть сегодня он не будет пытаться всё удержать и бросится на волю случая, чего всегда стыдился. Шорох стих, сменившись на легкий топот. Амрам не оборачивался. Он не хотел видеть искривленное голодом и мукой лицо несчастного человека. И решив, что это возможно последние секунды его жизни, Амрам прошептал:

– Мозес, прости.

Топот стих прямо за спиной. Послышалось тяжелое дыхание. Ничего не происходило, и Амрам обернулся. Эта была плешивая и тощая, точно герб Великой депрессии собака. В глазах её не было злобы. Она смотрела на Амрама как на потерянного хозяина. На собаке был потрепанный ошейник, а изъеденная плешью шерсть скаталась в комки. Но узнавалась в животном благородная порода гончих. Оставалось только гадать, что стало с её хозяином. Выгнал ли он её из дома не в состоянии прокормить или умер, оставив наедине с тяготами жизни, Амрам не знал. Рука сама потянулась погладить, но вид пса оттолкнул и он убрал её обратно в глубокий карман пальто. Он топнул ногой, и собака отпрянула назад. Амрам развернулся и больше не оборачиваясь, пошел дальше. Он удивился, почему именно сейчас вспомнил о брошенном сыне.

Все попытки начать здесь бизнес сломились под тяжестью внезапного кризиса. Подстрелили птицу на взлете, ведь всё так хорошо начиналось. От чего он бежал, к тому и пришел на другом конце света, словно это он привез с собой все несчастья. До дома оставалось совсем немного. Амрам часто останавливался, стараясь отсрочить встречу со своим безутешным настоящим. Что он там увидит? Свою женщину донашивающие платья, купленные еще в Германии и дочь лишенную нормального детства в чужом краю. Но они никогда за это на него не жаловались. Ненавидел себя он только сам.

Поздний вечер. Дочь Сара уже должны была спать, и потому отец тихо открыл дверь и вошел. Свет включен. Никто не спал. Сара склонилась над сидящей в кресле матерью. Мария обернулась и посмотрела на мужа.

– Письмо. Письмо от Ицхака, – сказала она.

Время неумолимо приближалось к полуночи. Амрам в третий раз вдумчиво перечитывал письмо, пропустив скромный семейный ужин. Голод заглушился мыслями и сомнениями.

– Ицхак, судя по всему, меня не предавал. Деньги уже должны быть на счету. А ведь, сколько лет я его проклинал! Столько лет необоснованной ненависти! – каялся жене Амрам. Он сел за стол писать ответ.

– Расскажи ему про Мозеса, – сказала Мария. – Раз уж мы не можем признаться Мердерам…

– Ему незачем знать.

– Но…

– Нет.

Амрам был тверд в отказе. Он закончил писать письмо и отошел на пару минут. И тогда Мария добавила мелким почерком между строк пару предложений.

Амрам запечатал конверт не заметив изменений.

– Как бы я хотела его увидеть. Каким он стал, – сказала Мария.

– Перестань. Сейчас там опасно, особенно для таких, как мы. Только не все это понимают.

– Всё я понимаю. Но там наш дом, сын, друзья, – сказала она. Амрам нахмурился.

– Здесь наш дом, дочь и новые друзья! Забудь Германию! Думай о настоящем и насущных проблемах. Да ты хоть знаешь, с кем наша дочь общается? Это тебя не волнует? – Амрам покрылся румянцем от злости.

– Джон отличный парень. Почему ты его так невзлюбил? Ты ей уже и друзей выбирать собираешься?

– Ей тринадцать и это уже не похоже на дружбу. И не хватало мне еще зятя католика, – сказал Амрам и непримиримо сложил руки на груди.

– Опять ты за своё. А сам-то когда последний раз был в синагоге? Мы же не в Германии, тут боятся нечего, так ведь? А тут вдруг вспомнил про традиции.

– Это другое! Один такой брак и всё наше поколение из Циммерманов превратиться в… как фамилия этого Джона? Смит?

– Фостер.

– Не важно! Я не хочу внуков с такой фамилией. Замуж только за кого-нибудь из наших! – громко сказал Амрам решив поставить точку в разговоре.

– И чем же мы тогда лучше этих нацистов? – От этих слов Амрама пробрал по спине холодок.

– Ты с ума сошла?! Не сравнивай нас с этими псами!

– По-моему очень похоже.

– Нет! – раздалось в полуночной тишине, – Разве мы громим их магазины, избиваем в темных переулках?

– Нет, – неуверенно прошептала Мария.

– Не слышу!

– Нет! – крикнула она. В стену начали стучать сонные соседи – Утром разберетесь, жиды проклятые! Это что, сионский заговор, не дать людям выспаться?! – супруги притихли.

– Я просто хочу процветания своего народа, и сохранить через столетия традиции и кровь наших предков, – сказал Амрам с ноткой торжественности.

– …вернуть нашу историческую землю, создать национальное госудаство, восстановить справедливость, – добавила Мария.

– Да, этого я и хочу всем сердцем.

– Жертвуя свободой реальных людей ради народа? – Муж молча кивнул.

– Как и нацисты.

Амрам устал спорить. По лбу стекали капли пота, исчезая в густых бровях. Он ничего более не сказал и направился спать.

– Глупая! Глупая женщина! – бормотал он, ложась в постель.

В приоткрытую дверь падала линия света из гостиной. Любопытный глаз, смотрящий через щёлку на представление родителей, скрылся во тьме. Сара легла в кровать. Она думала об услышанном и воскрешала в памяти расплывчатые черты брата и старого дома, до тех пор пока в окно не ударил камешек. Она вскочила с постели и открыла окно. Еще один камень чуть не прилетел ей в лоб.

– Сара! – донесся с земли мальчишеский голос.

– Давай не сегодня, Джон!

– Что случилось?

– Потом! Сейчас мне надо побыть одной, – сказала Сара и закрыла окно. Еще три камня прилетело в несчастное стекло, но подруга не отвечала на призывы Джона. Просидев час под её окном, он ушел.

Утром Амрам бросил письмо в почтовый ящик, и оно отправилось в далекое путешествие через страны и океаны, неся с собой кусочек тайны, оставленный мелким почерком Марии между строк – «Приёмный ребенок Мердеров – наш сын Мозес. Узнай, как он?».

13.

Последняя неделя перед летними каникулами тянулась дольше, чем весь учебный год. За окном уже манил теплом свободный от школы мир, но таким далёким он казался, когда учитель диктовал очередной закон или формулу, тщательно следя, что бы дети записывали.

В классе не хватала двух учеников: Рольф Браун сломал ногу, и потому каникулы начались для него раньше, хоть и на костылях, а второй – Макс Беккер не явился сегодня в очередной раз на занятия, но по другой причине.

Макс был старше своих одноклассников, и это открывало для него возможности недоступные другим еще в течение года. Прошел всего месяц со дня торжественного принятия его в гитлерюгенд, но Макс уже хвастался о своих приключениях, спортивных играх и грандиозных планах. К тому же часто напоминал, что когда одноклассники тоже вступят в гитлерюгенд (ни секунды в этом не сомневаясь), он уже будет старше по званию и станет командовать. А пока, они просто вместе смеялись над этим.

Монотонный голос Хермана Хермана прервал удар в дверь и она распахнулась прямо перед его носом. На пороге стоял Макс Беккер в коричневой рубашке, черных шортах и ярко красной повязкой со свастикой на руке. Сейчас детям трудно было представить, что перед ними всё тот же Макс, всего на год старше их. Он выглядел взрослее и серьезнее, особенно это подчеркивал черный галстук и ремень с блестящей бляхой. Одноклассники одобрительно закивали.

Макс ничего не сказал, только ухмыльнулся, глядя в глаза учителю, и прошел в класс. Из наплечной кожаной сумки он вынул стопку листовок и раздал каждому в классе. Покрасневший от зависти Мартин Мердер вцепился в бумажку, жадно рассматривая картинку с шагающим в форме мальчишкой: «Все десятилетние в гитлерюгенд» – гласила надпись.

Учитель Гер Херман не рискнул прервать нарушителя порядка. Этот обычный ребенок, надев на себя форму, заручался силой мощной организации. Учитель прекрасно знал, что могут с ним сделать, если сочтут, что он препятствует её работе. Когда Макс сел на своё место, словно ничего и не произошло, учитель продолжил урок. А дети в нетерпении ожидали перемены.

– А вам дают оружие? А летом вы едите за город? Маршируете? Поете? – обрушился шквал вопросов на Макса Беккера. Многие он даже не успевал расслышать, но ему нравилось быть в центре внимания.

– Мы между прочем там не только веселимся! Быть в гитлерюгенде значит куда больше, чем вы думаете! – гордо заявил Макс. – Мы работаем. Сегодня в три часа на ****ой площади с соратниками постарше будем проводить демонстрацию с музыкой, флагами и плакатами.

– Я приду посмотреть! – взорвался от радости Мартин.

– Нам же в 4 ехать на озеро, ты что? – возразил Йозеф брату.

– Успею, – недовольно ответил он.

– Братец, только попробуй променять озеро на этот балаган, – после сказанного Йозеф на мгновение стал врагом всего класса, но ненадолго, ведь озеро дети тоже любили.

Уроки пунктуальности в гитлерюгенде не прошли зря. Ровно в три часа на площади выстроилась не меньше двух дюжин ребят в одинаковой форме, с транспарантами, листовками, а еще двое тащили самый настоящий граммофон. Парень с родинкой над губой поставил пластинку и завел механизм. Из рупора раздалось хоровое пение под звуки оркестра. То была запись марша гитлерюгенда:

«Vorwärts! Vorwärts!

Schmettern die hellen Fanfaren,

Vorwärts! Vorwärts!

Jugend kennt keine Gefahren.

Deutschland, du wirst leuchtend stehn

Mögen wir auch untergehn».

(Перевод:

«Вперёд! Вперёд!

Гремят звонкие фанфары.

Вперёд! Вперёд!

Молодёжь не знает опасностей.

Германия, ты будешь стоять во всём блеске

Даже если нам придётся погибнуть»).

Музыка, флаги, выглаженная униформа и горящие решимостью глаза юнцов создавали атмосферу торжественности и почти мистического единства.

Мартин подошел в самый разгар мероприятия, а вокруг собралась небольшая толпа сочувствующих. Макс Беккер шнырял между рядами, и раздавала листовки. Он был самым младшим в отряде, но энтузиазма ему было не занимать.

– Макс!

– Мартин! Иди сюда!

Он пошел на зов в такт ритму марша подпевая уже знакомые слова.

Макс вручил ему часть своих листовок. Мартин радостно кинулся помогать, продолжая напевать песню, это был его любимый момент:

«Jugend! Jugend!

Wir sind der Zukunft Soldaten.

Jugend! Jugend!

Träger der kommenden Taten».

(Перевод:

«Молодежь! Молодежь!

Мы будущие солдаты.

Молодежь! Молодежь!

Вершители грядущих свершений!»).

Он будто танцевал, кружась с бумажками ловко протягивая каждому встречному. Несколько знакомых его отца одобрительно улыбались, а кто-то даже почтительно снимал шляпу, приветствуя маленького борца за будущее Германии.

Мартин врезался в высокого парня, самого старшего из отряда гитлерюгенда – командующего мероприятием. Он обернулся и взглянул на мальчишку.

– Кто такой? Почему не в форме? – сурово произнес командир.

– Мне еще только девять. Но я помогаю!

– Молодец! Как исполниться десять, ждем тебя в наших рядах. Нам всегда нужны сильные и решительные немцы!

Размашистый удар ноги повалил граммофон на землю. Музыка стихла. Ребят в коричневых рубашках взяли в кольцо молодые коммунисты. Их было раза в два больше чем нацистов.

– Проваливайте! – закричал один из коммунистов.

– Нет! Мы не отступим перед жидоприхвостнями! – ответил командир отряда гитлерюгенда, высокий парень лет пятнадцати. Мартин смотрел на него как на кумира и уже решил, что готов бок о боком сражаться с ним против всех. Но кольцо начало сжиматься. Коммунисты смыкали ряды. Их больше, они старше. Решимость Мартина драться сошла на нет и, пользуясь отсутствием формы, он отбился подальше от коричневой толпы.

Стороны столкнулись в неравном бою. Самые маленькие, получив пару оплеух, убежали из горячей точки. Мартин видел, как убегает в слезах задира Макс Беккер, и даже осудил его, несмотря на то, что сам стоял в стороне. Дрались только те, что постарше и самые отчаянные.

Мартин восхищенно глядел на то, как смело бьется обожаемый им командир отряда. Его удары были отточены и быстры. Он валил одного коммуниста за другим и наверно справился бы со всеми один, но внезапно опустил руки. К нему прижался один из коммунистов и что-то нашептывал. Затем командир рухнул на землю. Огромная рана на животе сочилась кровью. Он отчаянно зажимал её руками. Мартин закричал, словно это ему только что всадили гигантский нож в брюхо. Умирающий командир запрокинул голову и его угасающий взгляд встретился с глазами Мартина. Губы беззвучно шевелились, пытаясь что-то сказать. Мгновение и его глаза остекленели, глядя куда-то в пустоту. И там где еще недавно горело пламя, сейчас был лёд и холод.

Полиция не рискнула вмешиваться, но при виде служителей закона и коммунисты и нацисты кинулись в рассыпную. Только командир отряда никуда не бежал. Его уже не арестуют. Мартин не стал подходить к телу. Он побежал домой. Ехать на озеро, уже не хотелось.

14.

Сегодня глава семейства Мердер – Вилланд надел новую форму и приказал семейству в этот понедельник никуда не уходить. А сам отправился на службу в необычайно приподнятом настроении. Дети были и рады такому приказу, ибо третий день за окном завывал промозглый январский ветер.

В заданный час Селма и дети должны были включить радио и прослушать, как сказал Вилланд, очень важное и радостное сообщение. Ничего более не сообщив, он заинтриговал всё семейство.

Время тянулось. Пойти гулять в такой холод желания не возникало даже у детей. Ко всему прочему уже больше недели болела Роза. Братья давно не видели её. Но и до болезни она стала редко выходить на улицу, а после школы почти сразу убегала домой. Братья обвиняли друг друга, споря, кто из них обидел Розу. Часто доходило до драк и ссадины никогда до конца не заживали на детских лицах. Но Мартин и Йозеф всегда мирились, а родителям говорили, что в очередной раз упали.

Час настал. Селма повернула ручку, и радио загорелось желтой лампой. Дети расселись вокруг в ожидании. Снова голоса каких-то министров усыпляющим тоном говорили что-то о социальной нестабильности. Ничего интересного, но вдруг ведущий произнес: «А я напоминаю, что сегодня, 30 января 1933 года рейхканцлером Германии был назначен Адольф Гитлер, лидер национал-социалистической рабочей партии. Рейхпризедент Пауль фон Гинденбург поздравил его с назначением, – затем говорил другой человек, – Адольф Гитлер – очень неоднозначная фигура в германской политике, у него много как ярых сторонников, так и непримиримых врагов. Его идеи идут вразрез со многими принципами современного общества, но тем не менее их принимают, ему верят и уважают многие наши граждане. Эксперты считают, что это начала нового витка в истории Германии, и каким он будет, покажет время».

Щелчок ручки прервал голоса экспертов. Радио выключил отец.

– Собирайтесь! Это нельзя пропустить!

Над городом уже сгустились ранние зимние сумерки. Ветер стих, а на улицах было непривычно много народа. Люди стояли по краям дороги в ожидании. Издалека, послышалась барабанная дробь и топот сапог. Горизонт осветился оранжевым заревом. Ровными рядами шли колоны штурмовиков, держа в руках факелы. Йозеф и Мартин стояли подле матери и восхищенно глядели на шествие. Среди коричневого потока они старались разглядеть отца, но идущих было слишком много. Под светом горящих факелов, казалось, что и лица у всех одинаковые словно идут близнецы. Когда последние штурмовики замкнули строй, на улицы вышли отряды гитлерюгенда. Они проходили мимо с гордой осанкой со знаменем впереди колоны. Один вышел из строя и дал затрещину Мартину.

– Отдай честь флагу – сказал он. Ребенок был ошеломлен. «Надо играть по правилам, и тогда станешь одним из них и сам сможешь раздавать затрещины» – понял тогда Мартин.

Не прошло и месяца, как отец вновь собрал семейство у радио послушать речь из Берлинского дворца Шпортпала: «На сцену выходит Доктор Геббельс, гаулейтер Берлина – Вы являетесь свидетелями в этот вечер события такого значения, которого ни в Германии, ни в остальном мире никто не видел. Я считаю, не будет преувеличением сказать, что сегодня, по меньшей мере, двадцать миллионов человек в Германии и за её пределами смогут услышать речь канцлера Германии Адольфа Гитлера. Когда еврейская пресса жалуется, что наше движение даёт канцлеру всей Германии такое широкое освещение по радио, мы можем возразить, что только платим им той же монетой. И если еврейские газеты думают, что могут запугать наше движение, и если полагают, что могут игнорировать наши чрезвычайные постановления, пусть они остерегаются! Однажды наши терпение кончится, и наглым евреям заткнут их лживые рты! – под общее ликование и вскинутые руки через весь зал на сцену идёт Вождь всей Германии Адольф Гитлер – Наш Фюрер – Рейхсканцлер Адольф Гитлер! – Адольф Гитлер начинает своё выступление на сцене – Мои немецкие соотечественники, 30 января этого года было сформировано новое национальное правительство. Я, и вместе со мной национал-социалистическое движение вошло в него. Я верю, что то, за что я сражался прошлые годы, достигнуто. В 1918, когда кончилась война, я чувствовал, как и многие миллионы немцев, что не несу ответственности за причины этой войны или её развязывание, ни за ведение войны, не отвечал я и за политическую ситуацию в Германии. Я был солдат, один из 8 или 10 миллионов других. Настало время, когда немец мог гордиться только своим прошлым, в то время как настоящее было чем-то постыдным. С упадком внешней политики и разложением власти началось внутреннее разрушение: распад наших великих национальных устоев, разложение и коррупция в нашей власти – так начался упадок нашего национального духа. Всё это было вызвано, всё это было создано «людьми ноября 1918». И теперь мы видим крах одного класса за другим. Средние классы в отчаянье. Сотни тысяч жизней разрушены. Каждый год положение становится всё более отчаянным для десятков тысяч. Сотни тысяч становятся банкротами. И сейчас ряды безработных разрастаются. Один, два, три миллиона, четыре миллиона, пять миллионов, шесть миллионов, семь миллионов – сейчас может быть семь или восемь миллионов. Как долго это может продолжаться?