Мозес

– Например?

– А то, почему среди заключенных много больных тифом, гепатитом, холерой и даже тропической малярией?

– Это же лагерь, тут всякая зараза бродит.

– А вот и нет. Подумай головой, – Томас постучал костяшками пальцев по каске Мартина, – откуда здесь взяться тропической малярии? – Мартин в ответ пожал плечами. Адлер продолжил, снова перейдя на шепот, – Есть пару бараков, они… там проводят эксперименты. Для блага нашей армии, конечно же. Заключенных заражают разными болезнями и наблюдают, как она протекает, и пытаются разработать лекарство. Многие, конечно, умирают.

– Твоя история про инопланетян казалась мне правдивее, – сказал Мартин, – больше похоже на роман о безумных ученых, как те, что ты берешь в библиотеке по пятницам.

– Дурак ты! Не узнав и половины, уже обвиняешь во лжи!

– Кажется, я тебя уже достаточно узнал. Тебе лишь бы болтать.

– Не в этот раз! – вскрикнул Томас. Его выводило из себя, когда кто-то сомневался в его правоте, потому многие сослуживцы смирились и, кивая, слушали его истории. Томас продолжил – в отличии от остального, в этом ты можешь убедиться сам. Ты здесь каждый день, оглядись, пошевели мозгами, парень!

– Ладно, остынь, – примирительно сказал Мартин, – всё таки вполне возможно, ведь крематорий и правда работает больше, чем на пару умерших на аппельплац. Тем более если эти эксперименты нужны для фронта…

– А я тебе, о чем толкую?! Связь очевидна.

– Ладно, хорошо, верю, – сказал Мартин и Томас засиял от гордости и заговорщицки шепнул:

– Но это еще не всё.

– Господи, Адлер, нам осталось метров сто идти, а ты хочешь, меня до конца замучить?

– Еще бы! Пока ты готов слушать, ты должен выслушать всё, а не хватать крупицы. Есть ведь еще масса других экспериментов, помимо, как заражение болезнями заключенных.

– Томас, прекращай…

– Я слышал, что проводились эксперименты на низкие температуры – заключенного окунали в холодную воду и оставляли до его смерти. Проводили опыты с высоким давлением, от которых узники царапали себе лица и просто сходили с ума, пытаясь понизить его. Делали безнаркозные болезненные операции. И ещё много других экспериментов. Почти все опыты над заключёнными приводили к их смерти.

– Ты опять сочиняешь!

– Слушай же! Даже большинство пленных не знают о медицинских исследованиях, – продолжал Томас, – А еще есть у нас такие камеры, куда приводят заключенных под предлогом помыться. Там им говорят, что сейчас они будут принимать душ и что им необходимо снять свою одежду и оставить на полу. Но вместо освежающего душа, пускают смертельный газ, а затем наш крематорий дымит целыми сутками! – обнажив ряд желтых зубов, заулыбался Томас Адлер.

– Нет! Это уже слишком. Твоя фантазия и ложь переходит все границы. Мы же не садисты, Томас!

– А разве тут идет речь о садизме? Это же преступники и недочеловеки! С ними даже заговорить тошно!

Мартин не ответил. Охранники дошли до развилки и разошлись.

– Увидимся вечером! – прокричал Томас, удаляясь.

– Увидимся. – едва слышно ответил Мартин.

***

Мартин смотрел на вздымающийся дым крематория, вверх, туда, где на полпути к небесам пепел начинал свой путь обратно на грешную землю. В мягких лучах закатного солнца, за пять минут до мрака, ожидали коменданта сотни людей в полосатых робах, но вместо него, подошел помощник и начал перекличку. Мартин хотел еще раз взглянуть на того парня, каким-то чудом воскресивший в нём запертые за стальной дверью воспоминания. Мартин слушал имена, но вот уже строй подходил к концу, а парень не объявился. «Если его здесь нет, – думал Мартин,– то, что из сказанного Томасом могло с ним произойти?». По спине пробежал озноб. С другими заключенными могло случиться то же самое или хуже, но Мартина заботил только тот подросток. Кто-то ему рассказывал, что каждый день в мире умирает более ста пятидесяти тысяч человек – две секунды – смерть, и это, причем в мирное время. Но мало кого заботит, пока это лишь обезличенные цифры. А вот гибель близкого, известной личности или единоразовая смерть десятка человек при аварии, это уже трагедия, о которых пишут газеты, говорит радио. Но что такое плюс, минус десяток человек к ста пятидесяти тысячам, стабильно умирающих ежедневно? Если быть честным, подумал Мартин: каждый день – траур.

Мартин услышал знакомое имя. «Он жив!». Но парень стоял далеко, зато прямо под ярким фонарем. Однако ум не давал ответа. «Кто это? Помнит ли меня он? И при каких обстоятельствах…»

Мартин пробивался сквозь устало бредущую к баракам толпу. Вот уже он отчетливо видел рану на голове подростка, протянувшуюся ото лба, до самого затылка, со свежей запекшейся кровью. Подросток свернул за угол барака, и преследователь перешел на бег, и по пути снес с ног пару истощенных заключенных лишь слегка задев их плечом. Подросток зашел за угол, и Мартин последовал за ним.

– Я ведь тебе говорил, что это не всё! – хриплым голосом, грозно проговорил незнакомый заключенный. Он уселся на грудь, лежавшего на сырой земле подростка.

– Ничего я тебе больше не должен, – ерзая под ним, ответил он. Голос подростка, не показался Мартину знакомым.

– Тебе этого мало да? – заключенный ткнул указал на рану, – могу еще полоснуть! – в его руках появилось самодельная заточка. Подросток начал сопротивляться, но незнакомый заключенный крепок сжал его руки между ног.

– И вышел он на другой день, и вот, два еврея ссорятся; и сказал он обижающему: зачем ты бьешь ближнего твоего? – подойдя, словно пастор, сказал им Мартин.

Обижающий резко обернулся, и бросил лезвие, при виде охранника с винтовкой. Он скатился с подростка и сам припал к земле.

– Гер охранник, только не убивайте, – взмолился он, без доли былой дерзости, – всё этот щенок, – указал он пальцем на подростка, – понимаете он…

– Заткнись и проваливай, – не желая слушать оправданий, сказал Мартин, – а ты, – он кивнул на подростка, – останься. – Незнакомый заключенный незамедлительно встал и покинул то место.

– Встань, – скомандовал Мартин, тщательно скрывая радость, что наконец до него добрался – Расскажи, как ты сюда попал? – парень удивленно посмотрел на него.

– Пару лет скитался по стране, пока меня не поймали.

– А до этого?

– Что? – переспросил парень.

– До того, как ты начал скрываться, где и кем ты был? – скалясь, спросил Мартин, и подросток сделал шаг назад.

– Еще ребенком я учился в религиозной еврейской школе, тут, в Мюнхене. – его голос стих, вместе с дыханием охранника. Глаза Мартина открылись. Замок спал с дверей памяти. Хрустальная ночь, беспокойная и шумная. Погромы, грабежи или как принято называть «Народная месть». И этот парень. Тот пухлый ребенок, который сбежал. Его испуганные, но полные решимости выжить глаза – вот что запомнил Мартин. А сейчас? Худоба отлично замаскировала подростка. Глаза еще не покинул дух жизни, но смирение постепенно обволакивало его.

– Что вы со мной сделаете? – спросил парень.

– Ничего. Иди, – сухо ответил Мартин. Мальчик из религиозной школы Мюнхена, с опаской повернулся, оставив охранника за спиной, и медленно пошел.

– Эй, подожди, – крикнул Мартин ему вслед, тот остановился, и вжался худой шеей в костлявые плечи.

– М?

– Прости меня, если сможешь. – Ему показалось, что парень кивнул и затем, ускорив шаг, он ушел прочь. Мартин тяжело вздохнул и посмотрел вверх, на небе сияла полная луна.

***

– Да нормально всё, правда, – отвечал Мартин, натужно улыбаясь. Он стоял на выходе из родного дома с двумя набитыми продуктами сумками. Мать не унималась и продолжала расспрашивать.

– Точно? Кормят хорошо? Там не опасно? А условия?

– Всё хорошо, мам, считай военный, но не на фронте, Я всего лишь в шестнадцати километрах от вас.

– А для меня, словно в шестнадцати тысячах, – сказала Селма, – Там же все эти заключенные, преступники, ненормальные.

– Мам, у меня оружие, а по периметру вышки с охраной, к тому же, заключенные довольно обессилены и… – он прервался, чтобы не сболтнуть чего лишнего. Большинству лагерь представлялся как обычная тюрьма. Да, тюрьма с крематорием и строгим режимом, ни для кого это не было уже секретом, но более того было неизвестно.

– Обессиленные, потерявшие надежду люди, порой самые опасные, – сказала Селма.   – Ты часто теперь будешь приезжать?

– Не знаю. Но чаще. Раз в неделю, или в две. Теперь, когда я там освоился, мне это позволяют.

– Это прекрасно. В доме часто так не хватает мужчины.

– Эй, мам, отец еще найдется. Я уверен.

– А я совсем не уверена, – тихо сказала она и посмотрела на сына, – Так, приедешь, курицу съешь в первую очередь, а то пропадет, вон какая жара стоит, – Селма указала на улицу, где над раскаленной дорогой дрожало марево. – И съешь сам, а не делись со своим этим стариком приятелем!

– Томас не такой уж и старый, – усмехнулся Мартин.

– Ты сам называл его старым.

– Ну, для меня все старые.

– Ну, спасибо, сынок.

– Ма, я же не…

– А, Роза.

– Мартин! Ты же не собирался уже уходить? – спускаясь по лестнице, спросила Роза, одетая в просторное платье, в котором был почти не заметен живот.

– Нет, конечно. Пока не взгляну напоследок на свою прелесть, никуда не уйду, —Роза хихикнула в ладошку.

– Звучит слишком слащаво для грозного охранника, – сказала Роза, подойдя вплотную к жениху.

– И ему разрешается порой быть простым человеком.

– А ты изменился, – Роза провела ладонью по копне его темных волос, и Мартин почувствовал, как пробежала приятная дрожь по всему телу.

– Это плохо?

– Ни плохо, ни хорошо. Просто, кажется, ты стал взрослее.

– Эй, мама, слышала? Я уже совсем взрослый!

– Пора бы вам уже обвенчаться, взрослые мои. Я знаю одного священника, он может сделать всё быстро.

– Мам, я же тебе говорил. Сначала должны быть готовы документы, разрешающие вступить в брак.

– Придумают же! Еще лет десять назад такого не было. Если два человека любили друг друга, они просто шли, и заключали брак. А это всё…

– Такие сейчас порядки, уж прости, – пожав плечам, сказал Мартин.

– Не дело беременной не замужней ходить, – пробормотала Селма, словно старуха пуританка.

– Это ничего, – повернувшись к будущей свекрови, сказала Роза, – я сейчас всё равно почти никуда не хожу. Мартин, – она снова обратилась к жениху – здесь такая тоска без тебя!

– Да, мы с тобой умели загулять в своё время.

– Это время было всего полгода назад…

– А как будто бы больше, намного больше.

– Я могу переехать в этот городок, Дахау, снимем там жилье и тогда будем вместе каждый день.

– Нет! – воскликнул Мартин, и женщины удивленно посмотрели на него. Мысль о том, чтобы растить ребенка возле лагеря и труб зловонного крематория вызвало отвращение. – То есть, зачем? Я скоро продвинусь по службе, и смогу каждый день приезжать вечером домой, в Мюнхен. А что тебе этот Дахау, так деревня.

– Лучше в деревне с тобой, чем одной в городе, – произнесла Роза и смиренно опустила голову.

– А когда-то ты и видеть меня не хотела.

– Считай ты взял меня своей настойчивостью, – вздернув вдруг нос, ответила она. «Если бы дело было только в этом. Ведь я для тебя, последняя связь с ним. Не уйди брат на фронт и всё было бы иначе. – Мартин лишь улыбнулся ей в ответ, погладил её по щеке, и дотронулся до живота. – «Да и какая на самом деле разница».

– Я должен идти.

– Иди. Не надо растягивать момент расставания. Главное возвращайся.

– Эй, женщины, – сказал громко Мартин и поднял руки, – вы меня не за океан провожаете, всего лишь в пригород, максимум на две недели, не вешать нос, ну!

– Мой маленький оратор, – усмехнулась мать.

– Ешьте хорошо, не перетруждайтесь, но дом держите в чистоте и порядке, – скомандовал он.

– Вот теперь я узнаю прежнего Мартина, – торжественно сказала Роза.

– Иди, уже. Нам и правда пора бы заняться уборкой. Ушли те дни, когда Амалия делала всё за меня, доходы нынче не те, чтобы платить ей.

– Ничего мам, когда-нибудь и я буду хорошо зарабатывать, и мы снова наймем домработницу.

– Ты мне уже привел помощницу, сынок.

– А что же фрау Шульц, не хочет переехать к нам? Дом большой, на всех хватит.

– Моя мама предпочитает покой, – безразлично ответила Роза. Часы забили пять часов. Жара уже начинала идти на спад.

– Время! Через полчаса поезд. Дамы, – Мартин артистично отвесил поклон, – мне надо бежать.

– До встречи, Мартин, – попрощалась Роза и поцеловала жениха.

– Пока, Мозес, – сказала Селма. «Да, – подумал он, уходя, – тут я Мозес. Но там, в лагере, я могу быть только Мартином».

***

В жару в концлагере становилось еще тошнотворнее. Воздух был сладковатым, мерзким, тяжелым и тягучим. А запах завершал картину последним штрихом, который не могла передать ни одна фотокамера. С трудом дышалось и в бараках, где вместо двухсот человек, на которые они рассчитаны, селили до тысячи. Рядами стояли трехъярусные кровати, сдвинутые вплотную друг другу, на которых днем запрещалось лежать, а ночью сложно уснуть, однако ценные часы сна, были той потаенной дверью для побега от действительности, что еще не отняли.

Мартин шел к воротам в концлагерь. Требовалось сопроводить новых заключенных. Неприятные мысли он старался заглушить, напевая песню. Но вот последняя строчка в пятый раз молча пропета, и магистрали мыслей оказались пусты. «И откуда они их столько берут? – задался он вопросом, когда из грузовиков стали выходить прибывшие, в еще своей нормальной, гражданской одежде, испуганные, но не подавленные. – Ах да, ведь такие как я, работают неустанно, а когда все вместе, получается без перерыва и сна, как один организм, что сам себя по кусочку разрушает, считая инородным телом всё, что сочтет таковым. Точно нерадивый врач, что вместо лечения гайморита делает ампутацию всей головы. И я, один из зубьев ампутационной пилы».

Новоприбывших вели в барак для осмотра, и заполнения личных карточек. Мартин это уже проходил – очереди голых тел, мужчины и женщины, все вместе. Офицер с серебряной ручкой задает каждому одни и те же вопросы: Имя, фамилия, возраст, вероисповедание и так далее. Потом каждому нашьют на воротничок треугольники, согласно личному делу и отправят в новую, нелегкую жизнь. Но, сегодня, к счастью, Мартину не придется при этом присутствовать. Его и тогда смущали обнаженные женщины возрастом годящиеся ему в матери и бабушки, а, казалось бы, более приятный вид молодых нагих девушек угнетал еще больше, зная, как скоро здесь увянет их красота.

   Мартин сопровождал с другими охранниками новоприбывших, слабо представляющих, что будет дальше людей. Одна женщина в бежевом платке на голове завязанном «по-голливудски», и в длинном ситцевом платье в ромбик от которого рябило в глазах, посмотрела на Мартина. Она была ухожена и опрятна, резко выделяясь в окружении лагеря, словно приезжая заграничная актриса. Мартин отвел взгляд от толпы, мысленно радуясь, что сегодня не придется видеть их всех голыми. «А вот Томасу, уверен, это нравится», – подумал Мартин, решив, что сегодня обязательно у него об этом спросит, хотя такое, Адлер обычно рассказывает сам.

Подул сухой горячий ветер и поднял столб пыли. Мартина снова поймал на себе пристальный взгляд карих глаз женщины в бежевом платке, из-под которого виднелся локон осветленных волос. Он сделал вид, что не замечает её, но странное чувство тревоги не покидало груди. «Наверное, цыганка, шепчет проклятия», – подумал Мартин, хотя никогда не верил в это. Женщина в платке так и шла, без отрыва глядя через плечо на испуганного охранника, пока людей не начали заводить в барак для осмотра. Казалось, она изучила каждый участочек его лица настолько, что умей рисовать, без труда запечатлеет его портрет спустя долгое время. Напоследок Мартин снова посмотрел на женщину – в глазах её не было злобы, а тревога в груди, внезапно ушла, растворилась как медуза на солнце. От женщины веяло уютом, согревая приятным теплом и растекавшийся чуть ниже шеи, между лопаток. И когда женщина в бежевом платке и ситцевом платье в ромбик скрылась за дверью барака, он продолжал чувствовать это тепло.

«Не хватало мне еще одного призрака», – придя в себя, думал Мартин, бродя в патруле. Но в отличие от парня из религиозной школы, лицо той женщины, ему было не знакомо, не память, а то странное чувство тепла, дало толчок к очередным потугам. «И её пристальный взгляд, словно она меня знает. Может я когда-то увел её сына, ворвавшись в один из рейдов незваным гостем в их дом. И вполне возможно, её сын сейчас где-то здесь, совсем рядом с матерью, если конечно не развеялся в пепле на ветру». Он старался отбросить эти мысли, а в обед забыться в бестолковых разговорах в столовой.

***

– Мы, черт возьми, счастливчики, – сказал Томас Адлер, намазывая здоровенный ломоть масла на хлеб.

– С чего бы? – спросил Мартин, доедая свой менее царский обед.

– Да потому, мой юный друг, что наши соотечественники сейчас где-то далеко, воюют, кто в снегах, а кто в пустыне, без нормального пайка и ночлега, в окружении орд дикарей. А посмотри на нас! – он демонстративно провел рукой с куском хлеба по столовой, – сыты, одеты, в тепле и опасности почти никакой, а если кто из Мюнхена, то и до дома рукой подать.

– Мне иногда кажется, что взамен этой роскоши, мы отдали свои души, – сказал один молодой охранник, сидящий напротив Адлера.

– Эй, что ты тут развел про души? Ты ведь здесь только потому, что не взяли на фронт, болен чем-то, да? – Молодой охранник резко встал, скрипнув стулом по полу, и не доев суп, вышел из-за стола.

– Я жизнь прожил, – повернувшись обратно к Мартину, сказал Томас, – и при империи, и при республике и мне комфортнее всего сейчас! Наконец-то служивый человек может быть спокоен! – словно тост сказал Адлер и поднял бутерброд, точно бокал с вином и разом его умял.

Вторая половина дня. Набежали облака, и жара понемногу спала. Мартин патрулировал по внутреннему периметру лагеря, предвкушая конец смены. Скоро он опять поедет домой, а это значило на время отстраниться от происходящего. Уже не первый раз у него возникала мысль подать прошение на перевод в город, аргументируя это беременной невестой, и одинокой матерью. Но это значило застой в карьере, но теперь, он не знал, нужна ли она ему, или он просто желал одобрения отца. Но ни отца, ни его самого, прежнего Мартина – нет. Стала бессмысленна та гонка, что он вел с самых ранних лет. Вдруг мир его так уменьшился, ведь ни брата и ни отца, ни солидарности с товарищами (по крайней мере, искренней) не осталось. Он механически проживал день, безрадостно и бесцветно, и только по возвращению домой, в те редкие дни, глядя на Розу и на мать, понимал, ради чего продолжает держаться.

Заключенных вели на аппельплац на вечернюю перекличку. Мартин равнодушно шел мимо них, желая поскорее упасть в постель и забыться сном. В ушах гудел топот сотен человек, иногда среди сбитого ритма проскальзывали голоса, затухающие так же незаметно, как и возникающие. Он не думал об этих разговорах, пропуская мимо своего внимания, пока в фильтре сознания не застряло одно увесистое, точно самородок в сите золотоискателя слово.

– Мозес… – Он напрягся, услышав ненавистное с детства имя, но сразу выбросил из головы, ибо здесь людей с таким именем могло быть много как нигде больше. Это имя продолжало его раздражать, точно камень в ботинке – не смертельно, но хочется поскорее от него избавиться.

Снова кто-то позвал Мозеса, голос стал ближе. Мартину хотелось быстрее дойти до аппельплац, чтобы все замолкли. Но еще раз имя прозвучало прямо возле его плеча. Женщина. В еще чистой и не рваной робе поравнялась с ним и шла, глядя в упор. В ней Мартин едва узнал ту, что утром в бежевом платке и платье в ромб так взбудоражила его. Женщина, беззвучно шевеля губами, произнесла имя, и Мартина окутал страх. На лбу выступили капли пота, несмотря на то, что жара давно спала. Он хотел сделать вид, что ему нет дела до заключенной шепчущей, словно проклятие его настоящее имя, но глаза предательски выдавали его, бегая по всему, что могло отвлечь. До аппельплац оставалось совсем немного, но теперь это не утишало, ведь с ним останется беспокойная мысль об этой женщине шепчущей «Мозес», а это еще больнее, подозревать, накручивать себе, чем знать наверняка. Мартин не выдержал, и, схватив за грудки, вытянул женщину из толпы.

– Чего уставилась? Кто ты вообще такая?

Мартин скалился, стараясь запугать, но женщина заулыбалась и рукой провела по его щеке.

– Мозес.

– Я не понимаю, о чем ты! – он говорил это, но глаза начинало щипать, как обычно бывает, кода сдерживаешь слезы, – Мартин, меня зовут Мартин, и всегда так звали! – не унимался он. Женщина сделала шаг назад, и влилась в толпу, шепнув напоследок

– Я знала. Знала, что ты жив, что найду тебя.

***

– Так вот как всё было, – сказал Мартин крывшись за бараком после переклички. Он присел, опершись на стену. Мария стояла над ним.

– Прости, я не должна была так поступать с тобой.

– Наверное, – ответил он и, откинув голову назад, стукнулся макушкой о стену барака.

– Точно. Мы могли бы и не спешить так, забрать тебя с собой, в Америку.

– Я теперь вообще не знаю, может ли хоть что-то быть «точно», – потирая место ушиба на макушке, сказал Мартин.

– А ты, знаешь, у тебя есть сестра Сара, – стараясь разрядить обстановку, сказала Мария.

– А еще у меня был брат Йозеф.

– Что? Селма всё-таки смогла родить?

– О чем это ты? Мы почти ровесники.

– Вот чудеса. Так и что с Йозефом?

– Погиб на войне.

– О, мне жаль, малыш.

– Не называй меня так. Ты меня не растила.

– Знаю, знаю! И бесконечно об этом жалею. Кто мог знать, что в этой стране дела пойдут таким образом, что ты не будешь знать правды о себе столько лет. Кто знал, что мать решившая вернуться за своим ребенком, будет сродни преступнику, отправлена, этими зверями за колючий забор!

– А тебя не смущает, что я один из этих зверей? – глядя исподлобья, спросил Мартин.

– Ты не знал, ты был в неведении и лжи.

– Да, как и многие из них.

– Мне нет дела до них. Ты мой сын, и я хочу восполнить всю ту любовь, что не смогла дать тебе.

– Здесь? Сейчас? – Мартин резким рывком встал и, пошатнувшись, чуть не упал, – Ты многого не знаешь об этом месте. Долго тебе здесь не протянуть. Да и как я смогу смотреть на то, как моя мать, пусть даже и бросившая меня младенцем будет голодать, валиться с ног от истощения, или того хуже… – он запнулся, чуть не рассказав о том, что ему поведал Томас. Мартин всё еще надеялся, что это не более чем домыслы Адлера, – Теперь всё стало еще сложнее! – сказал он сам себе, но вслух, – Я должен тебя вытащить отсюда!

– Всё же Мердеры воспитали тебя достойным человеком, – спокойно ответила Мария, словно её сын не сказал ничего страшного.

– Если я спасу тебя, может искуплю всё то, что натворил до этого.

– Нет. Это моё наказание. И я не позволю тебе рисковать собой из-за меня. Мне достаточно того, что ты жив и здоров.

– Нет, Нет! Я не могу теперь так. Уверен, можно провернуть всё законно. Перевести тебя на работу в более безопасное место. Да, точно! Я смогу!

– Ох, мой Мозес, ты так похож на отца. Такой же самоуверенный и бескомпромиссный. Но таким, больнее всего падать.

– Да, так оно и было, – Мартин посмотрел на часы, и вздохнул, – Пора. И тебе и мне. – Да, и… завтра встретимся, я принесу тебе что-нибудь из столовой. Паек здесь у заключенных совсем никудышный.

– Спасибо тебе. Я не могла о тебе заботиться, а ты всё же не бросаешь меня.

– Прекращай, сейчас расплачусь, – сухо сказал Мартин и пошел своей дорогой. – Кстати, – уходя, сказал он, – А ведь ты, скоро станешь бабушкой.

– Большего счастья мне и не надо, дорогой.

Мартин покачал головой и, собравшись с мыслями, пошел прочь, продолжая играть свою роль.

– Эй! – окликнул Мартина Томас, когда тот подходил к бараку охраны.

– Что?

– Я всё видел, – хитро улыбаясь, сказал он.

– Что?

– Всё. Ну и вкусы у тебя. Она и для меня старовата, а ты, юнец, пф! Тут столько молоденьких есть, а ты с той за бараком уединялся.

– Адлер, заткнись! Ты чего себе напридумывал, больной ты старик?

– Природа придумала, а я рассказываю, всё как видел. Спрятался с ней, а что дальше, догадаться нетрудно.

– Вот так твои бредни и рождаются на свет. Иди, спи уже. Вам старым нужен крепкий сон.

– Тебе виднее. Ты же тут спец по старью.

– Адлер, черт тебя дери, у тебя что, зубы лишние? – злобно сказал Мартин, но Томас ехидно улыбаясь, забежал в барак. Мартин выдохнул и решил, что пусть будет его, Томаса мерзкая правда, чем та, опасная, что была на самом деле.

***

Третий день Мартин приносил Марии продукты, всё то, что можно было утащить за пазухой. Он даже обратился к Томасу с просьбой достать что-нибудь пожирнее да покалорийнее. Каждый вечер, после переклички на аппельплац мать и сын встречались в назначенном месте. Она ела и рассказывала про жизнь до эмиграции, про лавку его отца, сестру и жизнь в Америке. Мартин всё больше убеждался – это его родной человек. Он всё слушал о той жизни, которая могла быть его собственной, но ускользнула в самые ранние годы. Но совсем мало рассказывала она о трех годах, проведенных в Европе, когда одна женщина решила вернуть сына, а на пути её стояло целое государство и война. Лишь ступив с корабля, на землю Старого Света начались проблемы, затем бега, случайные ночлежки и другие тяжбы.