Бабайка

Лю жмёт плечами.

– Нормально, – говорит он. – Что тут такого… если он дал нам свободу воли, то, стало быть, дал право соперничать с собой. Примерно так.

– Смешно, но он прав, – говорит бармен. У него неожиданно оказывается красивый звучный голос. Где-то я его слышал. Я смотрю на бармена внимательно, тот чувствует мой взгляд, смотрел на меня и улыбается мне. Господи, думаю я, я его знаю. Я определённо его где-то видел.

Черепаха печально смотрит на бармена.

– Сколько грустных историй началось с того, что отцы разрешали сыновьям слишком много, – говорит она.

– И потом, – говорит Лю, – теперь-то мы знаем – это был ненастоящий дракон, не бог.

– Вы знаете, по-моему, это всё несущественно, – говорит председатель.

– Прошу прощения, – смиренно говорит бармен, и я замечаю: многие улыбнулись на эти слова.

– Давайте уже двигаться дальше. Кто у нас следующий?

Люди начинают шевелиться, поглядывая друг на друга, и вот уже от углового столика к нашему дивану шагает основательный человек.

– Здравствуйте, председатель. Здравствуйте, мастер.

– Здравствуйте, констебль.

– Здравствуй, Джефф.

– Что вы можете сказать по существу данного дела, констебль?

Джефф Хёрст смотрит на председателя.

– Самое главное, – говорит он неторопливо, – ему не хватает веры.

И тут у меня сдают нервы.

– Джефф, – вскакивая, ору я так, что рвутся связки, – мент поганый! Ну ты-то куда лезешь? Что вы все заладили!

Ко мне тут же подскакивают Лю и еще какие-то люди. Со своего места ухмыляется, глядючи на меня, оранжевый поэт, и ухмылка эта взрывает меня.

– Чё ты лыбисся, ублюдок! – и я швыряю в него чашкой, кстати попавшей под руку. Меня тут же ухватывает за запястье Лю. Крепко, ничего не скажешь.

Как в тиски зажал.

– Не надо, Григорий, – говорит он. – Ты только хуже себе делаешь.

Я смотрю в его бесстрастные жёлтые глаза… и успокаиваюсь. Видимо, хоть чему-то жизнь меня научила.

– Простите, Джефф, – говорю я. – Я погорячился.

Констебль кивает. Несколько секунд все смотрят на меня, а потом Лю отпускает моё запястье.

– Товарищи, – говорит председатель требовательно, – прошу всех вернуться на свои места. Нам надо продолжать.

Он дожидается, когда все усядутся на свои места, и обращается к констеблю:

– Можете продолжать.

Констебль же смотрит на меня. Лицо его бесстрастно, и всё так же глядя на меня, он говорит:

– Он не знает себя. Не знает, что может. Иногда он словно бегемот в гостиной. Не трудясь узнать обычаи тех мест, куда попал, оскорбляет людей небрежением к традициям. И он может переступать через тех, кто любит.

Становится тихо.

Я поднимаю глаза – похоже, все они смотрят на меня. Из-за столов, от стойки, из углов все смотрят на меня. На человека, способного шагать через любовь.

– Ну что ж, – удовлетворённо говорит председатель, – это уже серьёзно. Спасибо, констебль, я думаю с вас достаточно. Давайте перейдём к следующему… фигуранту.

Констебль кивает и идёт к барной стойке.

И тут начинается удивительное.

– Можно, я буду говорить отсюда?

Это говорит из-за столика стоящего в дальнем углу человек, которого я не знаю. Свет от лампы, стоящей на его столе, падает вниз, и лица его я не вижу. Голос его звучит из фиолетового полумрака чуть глуховато, и он также мне незнаком.

– Суд не возражает, – говорит председатель.

– Собственно, сказать мне особо нечего, – говорит незнакомец и кладёт руку на стол, в круг очерченный светом.

И я вижу, что рука – голубого цвета. Ага, говорю я себе. Тут нечего волноваться, ему нечего сказать, меня там не было, я ведь сразу попал из зелени в синеву, а сердце всё равно сжимается, и по спине бежит холодок, и рука моя становится ватной.

– Я видел то его живым минуты три, не больше. Он появился в «Устрице», словно с потолка упал. Прям на стол, – фыркает он. – Петру это не понравилось, они повздорили, слово за слово, и Пётр его убил.

Что?!

– Что?! – говорю я.

– Ты сказал: «Да пошёл ты», и назвал его сволочью. Убили тебя справедливо.

Наверное, я выпал на пару минут из действительности.

Я был убит. Я лежал на полу, и кровь текла из треугольной ранки. Сознание медленно покидало меня, и наваливалась тьма, и я уже не дышал. Прошла ли передо мной вся моя жизнь в эти мгновенья?

Я ничего об этом не помню.

Звенит ложечка. Это председатель мешает сахар в своей чашке с кофе. Кофе у него чёрный и с лимоном. То есть темно-фиолетовый и с долькой какого-то фрукта.

– Это можно считать отягчающим обстоятельством, – говорит председатель и делает глоточек.

– Да, – грустно соглашается черепаха.

Председатель ставит на стол чашку, снимает очки и аккуратно протирает их кусочком замши.

– Я всё сказал. У меня нет впечатлений, только факты. Я слишком мало его видел, – говорит голубой незнакомец.

– Хорошо, – говорит председатель. Без очков видно, что глаза его красны, и вообще он кажется усталым.

– Я что-то не понял, – говорю я громко.

– Мы до вас ещё дойдём, – говорит председатель. Надевает очки, и голос его тут же крепнет, набирая металл. – Всё в свой срок.

– А можно мне ещё кофе? – говорит незнакомец из-за своего столика.

– Конечно, – говорит бармен.

Доктор, меня все игнорируют. Следующий, пожалуйста.

А на сцене появляется синий цвет.

Аристарх выглядит здоровым и спокойным. Это сколько ж времени он тут находится? Такие раны в три дня не затягиваются. Синий человек улыбается мне и говорит:

– Здравствуй, Григорий.

Я молча киваю в ответ. Ничего хорошего я от него не жду. С какой стати? Все, с кем я сегодня здоровался, топили меня. Так что…

– Что вы можете сказать по данному вопросу, товарищ?

Аристарх в затруднении чешет средним пальцем переносицу.

– Ну-у… даже не знаю, с чего начать.

– Не волнуйся, – говорит черепаха.

– Да я не волнуюсь. Чего тут волноваться-то. Просто странно всё как-то, – улыбается Аристарх, и тотчас лицо его делается серьёзным. Он молчит недолго, а потом говорит твёрдо:

– Он может жертвовать главным ради второстепенного.

– То есть? – удивляется председатель.

Что-то я сейчас услышу, что-то такое, очень для меня неприятное.

– Я же ему даже не товарищ. Так…, – щелкает он пальцами, – случайный попутчик. На его месте я бы не стал рисковать из-за себя. Особенно в его положении.

– Так ты это про своё ранение, – говорит догадливый Лю. При этом хлопает рукой по столу и показывает указательным пальцем этой же руки на Аристарха.

Шикарный жест.

– Это хорошо, это ценное показание, – говорит председатель, и удовлетворённая улыбка искажает его лицо. Именно искажает, поскольку неуместна она на этом лице.

– Да, – говорит черепаха и закрывает глаза.

– Пожалуй, – говорит Лю, теребя мочку уха.

Я понимаю, к чему они все клонят. Я плохой отец – вот что хотят они доказать. Не знаю, как они договорились со всеми, но как-то вот сговорились и теперь хотят отнять у меня сына. Может быть, он действительно очень им нужен, может быть от этого и в самом деле зависит что-то очень важное, но ведь я – отец, и сын мой меня любит, я это точно знаю, он скучает (скучал, поправляю я себя), когда меня нет, он любит взобраться ко мне на колени и смотреть телевизор, я гуляю с ним, я играю с ним, я учу его разным стишкам, говорю ему: если кто-то в садике тебя обижает, дай сдачи; смотри, сына, самолёт; спрашиваю – ты угостишь маму? мы вместе рисуем, я помогаю ему собирать игрушки, это что, всё это, это как же – не в счёт?!

Ну и что, говорит черепаха, любовью ничего нельзя оправдать, любовь – это, конечно, прекрасно, но ведь вы любовью всякую мерзость готовы прикрыть… Это ведь даже не зло во имя добра, это хуже гораздо, все эти «я лучше знаю, что тебе нужно, сынок»… Вот и братья ваши любимые, сказал бармен, о том же говорят – мать говорит: думай, как я, и это уже преступление, и притом весьма тяжкое, добавлю от себя, почти как трусость.

Может быть, вполне может быть, но ведь на этом всё держится, вся эта немыслимой длины цепочка, которая тянется из доисторической тьмы к свету, и каждый… ну почти каждый стоит на плечах своего отца, и поэтому видит чуть дальше и может чуть больше.

Дальше ли, усмехается бармен. К свету ли, говорит черепаха.

Но всё равно, упрямо говорю я, работает ведь схема, а как ещё я идеи свои сыну передам, и вообще, зачем от добра добра искать. Не мной придумано: лучшее – враг хорошего. Здорово, говорит Лю, как ты сказал, лучшее – враг хорошего? Это надо запомнить.

Знаешь, говорит черепаха, уж поверь мне – старой-престарой черепахе. Уж кто-кто, а я видала всякое… Пока земля была плоская, фыркает кто-то за столиком. Бог с ними с идеями, вы же ведь не идеи передаёте, а убеждения свои затвердевшие, закалённые своим кривым житейским опытом убеждения.

А если это поможет ему выжить, говорю я невесело. Это ведь не простая наука – выживать, если кто-то подскажет, как поступать, когда сдачи дать, как с девочкой познакомиться, ему же легче будет, ведь правда? Выживать – вот оно это слово, господи, да когда же вы, наконец, начнёте жить, а не выживать, что вы всё время выживаете и не живёте, сказал бармен. Да, что вы говорите, вам видать не приходилось девочек-малолеточек из петли вытаскивать, как другу моему, фельдшеру скорой помощи, несчастная любовь прости господи, и ведь некому было их остановить, никто ведь им не показал, какая жизнь замечательная штука, и всего-то в ней полно, и радостей и горестей, и этим-то она и прекрасна, и всё будет в вашей жизни, девочки… Да, покорно согласился бармен, не приходилось. А как меня по малолетке прессовали, продолжал я, вам не доводилось жить на Шишковке? Это сейчас смешно и глупо, а пацану – трагедия из трагедий, и подумать даже не мог рассказать родителям.

Тебе было очень плохо, сынок? Да, папа…Так что же ты мне ничего не сказал? Не знаю, папа…

Я открыл глаза.

Бармен смотрел на меня, и тысячелетняя скорбь дрожала в его глазах. Черепаха лежала на столе, изредка помаргивая своими сонными глазками. Тихо постукивал ложечкой Лю, мешая чай. Что-то шептал, склонив голову к своей симпатичной соседке, поэт, и та тихонько смеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой.

Председатель откашлялся.

– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, – сказал председатель.

Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.

Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.

Председатель откашлялся.

– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.

Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?

– Протестую, – сказал бабайка. – Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.

– Положим, не совсем сам, – сказал поэт.

– Какие судьи? Здесь же были только свидетели? – спросил я.

– Ну да, – сказал председатель. – Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.

– Давайте продолжим, – согласилась черепаха.

К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.

– Можете говорить, – кивнул председатель.

И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.

– Он сильнее, чем кажется, – сказал один из них.

Черепаха кивнула вроде как сама себе.

– И он готов ответить за того, с кем шёл, – сказал второй.

И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.

– Это что… всё? – спросил наконец председатель.

– А что ещё? – ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.

– Разве этого мало? – добавил второй.

– Да, – сказал Лю, – это немало. Это очень даже немало.

– Разве что… – начал было первый и замолчал.

– Что? – тут же цепко спросил председатель. – Что именно?

Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.

– Может, мы и ошибаемся, – сказал первый неуверенно. – Может, нам просто показалось.

Председатель нетерпеливо дёрнул головой.

– Он может убить.

Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.

– Хорошо, – сказал председатель. – Ещё что-нибудь?

– Нет, – сказал второй быстро и твёрдо.

Председатель развёл руками.

– Ну, на нет и суда нет, – сказал он. – Следующий!

– Следующего придётся немного подождать, – сказал Лю.

– А что такое? – поинтересовался председатель.

– Он вспоминает, – пояснил Лю.

– Вспоминает? Ах да… – председатель почесал в замешательстве переносицу. – Перерыв! – объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.

Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит – вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.

«Мне было пять лет», – сказал Санька. Мы сидели у него дома – играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит – дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит – потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».

И мы стали играть дальше.

А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.

– Добрый день!

В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.

– Добрый-добрый, – улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и тоже улыбались.

– Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, – говорил он, усаживаясь на диван. – Вам не понять, как это приятно. Привет, дружище, – хлопнул он меня по плечу.

– Здравствуй, – сказал я.

Значит, всё-таки есть у него имя.

– Мы слушаем вас, – сказал председатель. Он, пожалуй, был единственный, кто не улыбался.

– Он мне понравился, – заявил мой оранжевый товарищ, принял из рук официантки чашку с кофе и сделал глоточек. – Не жалей сахару, дорогая, – сказал он официантке.

– Сейчас я принесу сахарницу, – сказала та, улыбнувшись смущённо.

– И бисквитов!

– Что еще вы добавите к сказанному вами? – порушил обозначившийся флирт председатель.

– Ничего, – легко сказал оранжевый.

– Как это ничего? – председатель по-моему даже растерялся слегка.

– А что тут можно добавить? – улыбнулся оранжевый. – Он сделает из своего сына хорошего человека, будьте покойны. Я в людях разбираюсь. Вы мне лучше вот что скажите… – теперь он смотрел на бармена.

– Нет-нет-нет, – покачал тот головой, улыбаясь. – Не мной назначено, не мне отменять.

– Но поговорить-то с ними можно?

– Поговорить поговорю.

– Хорошо, – всё так же легко сказал оранжевый. – Я с вашего позволения погуляю. У меня ведь всего-то до вечера времени осталось.

И ушёл.

Допил свой кофе и ушёл.

– Меня батя научил врезать замки, – сказал Тимур. – Взял прямо за шкирку, сунул в руки долото, замок и приставил к двери.

Я молчал. Нечего мне было на это сказать, и Тимур продолжил.

– Я был двенадцатилетний подросток с манией величия. Однажды разорался, хлопнул дверью и убежал из дома. Когда вернулся к вечеру, такой весь мрачный, вид был у меня «ну ладно, так уж и быть, я вас всех простил». А батя молча взял меня за шкварник, инструмент дал и заставил новый замок врезать – взамен того, который я сломал… в порыве эмоций. Я до ночи возился почти. Замок врезал. Из дома больше не убегал.

Тимур помолчал.

– Как-то тупо было убегать, когда в двери, которой ты собираешься хрястнуть, стоит твоими руками вделанный замок.

– Только один день? – спросила Линда. Лю молча кивнул, не отводя от неё глаз.

– И потом я вернусь назад?

Лю снова кивнул.

– И всё забуду? – слеза катилась по её щеке из уголка левого глаза – того, что ближе к сердцу. Лю всё так же молча кивнул, глядя на свою любимую сухими отчаянными глазами.

– Спрашивайте, господин председатель, – сказала Линда, глядя на Лю.

Председатель откашлялся. Было видно, что ему немного неудобно.

– Что вы можете сказать вот об этом человеке?

Линда перевела взгляд на меня.

– Из него бы вышел хороший солдат, – сказала она. – Он будет стоять, где поставили. Он любит своего сына. Мне трудно говорить о нём хорошо. Из-за него я потеряла любимого человека.

– Ясно, – сказал председатель.

– Нет, на самом деле у меня нет к нему претензий. Контракт есть контракт. Просто не повезло.

– Ясно, – снова сказал председатель, помолчав. – Если хотите, вы можете остаться здесь.

– Спасибо, – сказала Линда, – я так и сделаю.

И села рядом с Лю, взяв его руку в свою.

– А ещё однажды мой отец подрался с дядей Жорой, – сказал Тимур. – Дрались в деревне, за картофельным полем. Широко, размашисто так. Потом я узнал, что дядя Жора сказал, что инженеры и учителя – это дерьмо. Отец молча вывел его и навсекал. Тогда мне лет пять было, а когда узнал из-за чего – уже лет пятнадцать. И я решил, что не буду ни учителем, ни инженером.

И всё равно попал в пед.

– Продолжим, – сказал председатель.

И снова на сцене появился Джефф Хёрст.

– Ты? – удивилась черепаха.

– Видите ли, – сказал зелёный констебль, – снова буду говорить я. Джоанна не захотела свидетельствовать. Он разбивает сердца, сказала она, и идёт по осколкам.

– А что скажете вы? – спросил председатель.

– Знаете, я как-то привык примерять всё на себя. Как у нас говорят, чтоб понять овцу – надо влезть в её шкуру. Я рос без отца, и жизнь свою достойно проживаю, но вот если бы у меня был такой отец, как мастер Григорий, то… то это было бы хорошо, – твёрдо закончил он.

– А один раз он на спартакиаде заводской гол забил, – сказал Тимур. – Решающий. Все вообще охренели. Мы с братом маленькие были. Сидели на трибуне и ныли, помню. Отец вообще смешной был, у него уже тогда пузо было, в 30 лет… Он вышел на замену, счёт ноль-ноль, играет его цех с кем-то. Поле большое, все сдохли, бегают вяло, шутят друг над другом, но выиграть хотят. Отец вышел, все давай ржать, мы с братом тоже. А он ка-а-а-ак почешет с мячиком, там ещё один у них был нормально играющий, кричит: дай пас, отец ему вщи-и-их! пас, вратарь и защитник на того кидаются, а тот из-под них хрясь отцу пас обратно, тот побежал, вратаря ещё раз обвёл и закатил в ворота.

Ходил потом такой гордый.

– Я так понимаю, – сказал бармен, – вам, констебль, он пришёлся по нраву.

– Да, – ответил тот.

– Я же говорила, – сказала черепаха.

– Да, ты говорила, – улыбнулся бармен.

– Давайте двигаться дальше, – сказал председатель. – Простое же дело, а мы уже полдня заседаем.

Большой, гибкий синий зверь мягко запрыгнул на стол и лёг рядом с красной черепахой. Та покосилась на него своими немигающими глазами, но ничего не сказала.

– Добр-рый день, – сказал кот.

– Привет, Матроскин, – сказал я и краем глаза заметил, как улыбнулся за своей стойкой бармен.

– Почему Матроскин? – тут же спросил кот. – Теперь-то ты мне скажешь?

– Ты похож на одного кота, которого зовут именно так, – сказал я.

И даже не соврал, по-моему.

– Давайте поближе к делу, – сказал председатель. – Товарищ, э-э-э, Матроскин, что вы можете сказать об этом человеке?

– Мало могу сказать, – сказал кот. – Он спас волка.

– И всё? – спросил председатель. Формально спросил, безо всякого удивления. Просто уточнил.

– Мне этого достаточно, – сказал кот.

– Краткость – сестра таланта, – откликнулся от своего столика оранжевый поэт.

– Кто-нибудь ещё? – спросил председатель, обращаясь ко всем.

– Да пожалуй, хватит, – сказал бармен.

– Пожалуй, хватит, – согласилась черепаха.

Все зашевелились за своими столами

– Голосуем? – спросил председатель.

– Здесь сказано достаточно, чтобы решить вопрос без голосования, – сказал Лю.

– Да, – сказал констебль, – здесь есть кому решить.

– Совершенно с вами согласен, – сказал поэт.

– Мне 14 лет, – начал Макс, – естественно, самое главное желание – быть взрослее. Ну а как? конечно делать то, что делают взрослые.

Машины из этой "взрослой жизни" – самое главное… у меня вообще только один есть знакомый мужского пола, который не проявляет интереса к машинам… угадай кто? – Макс улыбнулся.

– Ну вот… живем в Туркмении, в то время там военные могли делать вообще что хотели, какая нафиг местная милиция… ВС СССР – это было мегакруто… только военная же прокуратура могла с ними управиться.

И вот, значит, я на протяжении недели веду себя хорошо, по дому помогаю, все выполняю, естественно, оценки в школе только "5", а ближе к пятнице начинаю выпрашивать "посидеть за рулем"… типа премия такая.

А! время, когда все это происходило – весна либо осень, потому что зимой – опасно, а лето я всегда у бабушки проводил. В принципе получалось через раз только, потому, что отец не всегда в выходные дома был – дежурства в части, учения, еще что-нибудь…

– Вот так и получается, – сказала черепаха и посмотрела на бармена.

– Так и получается, – согласился председатель. – Всё-таки они судят нас. Наши дети судят нас.

И я увидел, что сидит он, сгорбившись, словно что-то придавило его к земле. Руки его бессильно лежали на столе – большие, неподвижные, с набухшими ветвлениями вен.

– Вот и хорошо, – сказал бармен. В руках его было полотенце, и он протирал стаканы. И очень ловко у него это получалось, и видно было, что занятие это ему нравится. – Так тому и быть. Пусть это решит твой сын.

И вот тут я испугался по настоящему.

– Вы с ума сошли, так нельзя, он же маленький, что он понимает?

– Нет, – в тон мне сказал бабайка, – вы не заставите… это нечестно. Я соглашусь с любым…, но не заставляйте меня…

– Отчего же? – вежливо поинтересовался Лю.

– Вы же знаете…

– Ничего мы не знаем, – мягко сказал бармен. Бабайка исподлобья бросил на него быстрый взгляд. – А вот ты знаешь – выбор есть всегда.

Бабайка кивнул головой несколько раз, соглашаясь. Лицо его стало отрешённым, он словно удалялся в какое-то далёко, прямо у нас на глазах.

– Нет, – сказал он наконец, – вы всё-таки знаете, что я скажу. Раз вы дали ему дойти досюда…

– Поконкретнее, – жёстко сказал председатель.

– Да, – сказал мой сын. – Пусть они возвращаются.

Так решил мой сын. Я хотел встать и подойти к нему, но остался сидеть на диване. Мне ещё надо было привыкнуть, уложить в голове тот факт, что бабайка и Никита суть одно и то же.

– Значит, решено, – сказала черепаха.

Я встал.

– Сядь, – сказал бармен. – Не надо никуда идти. Твоего сына сейчас приведут.

– Да, – сказал я, – конечно. Просто… понимаете?

– Да, – сказал бармен, – понимаю. Выпей кофе.

– Спасибо, – сказал я, принимая чашку из его рук. Сделал глоток и поставил чашку на стойку.

Все молчали, а во мне, словно комариный зуд, чесался и нудил вопрос. И я хотел, и всё никак не решался его задать.

Есть у меня такое – иногда мне надо усилие делать, чтобы что-нибудь спросить.

– А что будет с нами?

Как видите, я всё-таки решился.

– Вы вернетесь домой, – сказала черепаха. Так быстро сказала, словно ждала этого вопроса.

– А что будет с Никитой?

– Твой сын забудет обо всём, – сказал Лю. – Но не до конца. Знание об убийстве будет сидеть у него внутри (я зябко повёл плечами), и когда выпадет случай, он не будет сомневаться.

– Ага… – сказал я. Это всё понятно, но не об этом я хотел спросить. – Только… Какой он сейчас?

– Что значит какой? – недовольно спросил председатель. – Это твой сын.

– Да, конечно… Но ведь он вроде взрослел?

– Прости, пожалуйста, – сказала черепаха.

– Да? – повернул я голову и понял, что она обращается не ко мне.

– … я задам вопрос тебе, – продолжала меж тем черепаха.