Забери меня, мама

* * *

Двадцать минут шестого показал телефон перед тем, как Аня убрала его в карман, поднялась на крыльцо и толкнула обитую металлическими листами дверь. В нос ударил затхлый воздух, и всё же было в нём нечто от того воздуха, который она вдыхала двенадцать лет назад.

Решив не сидеть в сенцах и пройдя сразу в избу, в дальнюю комнату, Аня первым делом посмотрела на остановившиеся невесть когда старые ходики. Часовая стрелка перевалила за пятёрку, а минутная только-только начинала отрываться от четвёрки.

Привет. Как же долго.

Её здесь ждали.

На столе лежали пожелтевшие газеты родом из начала нулевых, на выцветшей клеёнке валялись мёртвые мухи. Зазывно приоткрылась дверца шкафа, откуда выглядывала давно изъеденная молью бабушкина одежда.

Аня бросила рюкзак на диван, посмотрела на своё отражение в грязном зеркале и заметила, что её волосы почему-то потемнели; но это, наверное, было из-за недостатка освещения. Она удивилась тому, как почернели у неё, должно быть, от грязи ноги и какая сухая на них кожа.

Вновь подойдя к столу, Аня взяла в руки газету, увидела дату седьмого июля две тысячи шестого – и провалилась куда-то вниз, упала, стала совсем маленькой. Посмотрела на мир по-другому, нечеловечески, почти со всех сторон. Скрипнула дверца шкафа, мелькнули перед глазами загнутые края клеёнки и стоящая под столом банка с многолетней давности остатками чего-то белёсого. Аня выпуталась из своей одежды, оставив её на полу, и теперь была ростом немногим выше плинтуса. За дерюжку – бабушкин коврик, связанный из рваных старых тряпок, – зацепились неизвестно откуда взявшиеся когти.

Теперь и оно твоё.

Аня расправила крылья, впервые услышав их взмах так близко и ощутив его своим, вспорхнула и сразу же упала. А потом ещё, ещё и ещё раз, пока не перелетела на диван, где лежал её рюкзак и покрытые бурыми пятнами тряпки. Оттуда – на стол.

Там стало заметно, что за окном кружатся вороны. Аня никогда не видела их здесь. Она снова перемахнула на диван и посмотрела в зеркало чёрными, как бусинки, глазами. Скользнула взглядом по чёрным перьям и опять вспорхнула, чтобы выскочить в приоткрытую форточку, но больно ударилась в стекло ниже.

Привыкнешь.

То и дело теряя высоту, она облетела избу. Теперь этот дом со всеми его пожитками, которые уже двенадцать лет никто не трогал, сделался до ужаса понятным. Он правда о ней помнил. Годами слал намёки через время и пространство, заманивал в ловушку. Аня попалась туда и не хотела искать выход: здесь всё было такое родное.

И эти дурацкие крылья, которыми непонятно было как управлять, принадлежали ей. На гумфаке, показавшемся теперь таким далёким, говорили, что русская деревня умирает и нужно во что бы то ни стало успеть её узнать. Но Озеровка умела ждать, а Аня училась – и наконец они друг друга дождались.

* * *

Аня летала по избе, пока не начало темнеть и не скрипнула дверь. К тому времени она увидела, что дыру в потолке кто-то заделал. Может, этим занялась мама в один из своих приездов, а может, позаботились о целостности дома озеровские.

Нета появилась у входа в избу и ахнула, чуть не закрыв дверь обратно, но потом в её глазах мелькнуло понимание.

– Я так и знала! – закричала она. – Шу! Заканчивай!

А Аня не знала, как всё это началось и как это можно закончить. Так же, как таяли остатки дня, меркли слова и истощались силы, но она всё быстрее летала по избе, надеясь, что её выбросит обратно в привычное тело. Что же теперь делать с Настей, Сашей и работой? Вдруг Аню начнут искать или, хуже того, уволят за прогул в самом начале?

Нета схватила со стола газету, и мёртвые мухи с шорохом упали на пол.

– Шу! Шу!

Ничего не менялось. Нета осела на диван рядом с застарелыми кровавыми тряпками, сжала висевший на шее крестик в кулак и начала что-то бормотать себе под нос. В глазах у Ани окончательно помутилось. Она только и успела что опуститься на диван рядом с Нетой, перед тем как снова начать становиться большой и быть в человеческом теле.

Мышцы рук болели. Болели и ногти на ногах, теперь уже нежной кожей пяток чувствовавших под собой коврик-дерюжку. Нета сидела отвернувшись. Аня поняла, что лежит совсем голая, и её окатило стыдом.

– Одевайся, и пойдём. Уже почти ночь на дворе, возвращаться надо, пока Никитин собак не спустил.

Она была права – но как же теперь объяснить всё это ей и себе самой? Если раньше, в детстве, это всё можно было списать на её причуды – они ведь у всех есть, – то теперь… И сама Нета – на неё ведь не действует. О чём они будут разговаривать дальше – или, как это раньше бывало в семье Антипиных, замолчат и сделают вид, что ничего не случилось?

Аня оделась и, потрогав напоследок печь, вышла из дома первая. Сильно похолодало. Стрекотали сверчки, и где-то далеко за Кривулей, у озера, квакали лягушки. Спустившись с крыльца, Аня ощутила худую, но тёплую руку Неты у себя на спине.

– Пойдём, пойдём скорее.

На ходу она сделала то, что стоило сделать уже несколько часов назад, – позвонила Насте. Голос той звучал уже взволнованно. Всё ей знать точно не стоило, и Аня ограничилась тем, что решила навестить мамину подругу в одном из соседних сёл. Это ведь правда? Правда.

Григорий – казалось, он почти не изменился – уже отпирал ворота, чтобы выпустить на ночь собаку, когда они проскользнули мимо его двора и свернули на Боковую. Стёжка то расширялась, то сужалась, хлестал по щиколоткам мурок.

Нета была права и явно знала лучше: Аня даже не подозревала, почему не сможет заночевать в бабушкином доме. А что, если бы она всё-таки осталась? Как бы то ни было, впереди её ждал уличный душ из нагревшейся на июльском солнце бочки, звёзды в ковше Большой Медведицы, а потом тепло живого дома. Пол ещё с самой Троицы был устлан травой, и Нета её почему-то не убирала. Аня бросила в пыхтящий старенький холодильник колбасу и села за стол перед кружкой молока.

– Об этом потом, – многозначительно сказала Нета. – Ты пока успокойся, привыкни. Лучше мне вот о чём расскажи – ты как росла всё это время-то? Чем жила? А то мать твоя молчит и молчит, и не позвонит первая.

Это было неудивительно.

Аня мысленно отмотала назад столько, сколько нужно, и стала рассказывать.

Глава 2

Летом две тысячи шестого, когда умерла бабушка, мама провела с Аней больше времени, чем обычно. Они ходили в кино на новые мультфильмы, много гуляли по жаркому, утопающему в зелени городу, будто пытались забыть о том, что случилось и как именно. Аня знала, что это невозможно, но её жизнь продолжалась – теперь уже по-новому.

Через полтора месяца она стала готовиться к тому, чтобы пойти в четвёртый класс. Вместе с мамой они поехали в магазин «Глобус», который Ане всегда так нравился, и положили в сетчатую корзину красивый дневник, тетради, альбом, ручки, карандаши, ластики и точилку, цветную бумагу, картон и клей. Добавили ещё и несколько календариков с блёстками, и всё это Аня выбрала сама. Разве что портфель решили оставить прежним, как бы она на них не глядела.

Всё это было у неё потому, что мама много работала. Мама работала в институте всегда, сколько Аня себя помнила; она читала лекции и проводила практики. Студенты старших курсов, у которых она вела занятия, тоже работали, и пары начальство нередко ставило на вечер. А когда выдавалось свободное время, мама бежала на вторую работу – финансистом в фирме. Она уходила из дома рано утром, а возвращалась поздно; по выходным прибиралась, прося помощи у Ани, и готовила еду на несколько дней вперёд. Аня мыла окно в своей комнате изнутри и думала о том, что скоро похолодает и опять станет меньше света. Будет трудно вставать по утрам из тёплой постели.

Начался новый учебный год. Радостная суматоха быстро улеглась, и Аня поняла, что теперь нужно просто учиться, даже если это чуточку скучно. А мама снова работала и возвращалась, когда уже начинало темнеть. В подъезде был хорошо слышен стук её каблуков. Она заходила уставшая, переобувалась из красивых высоких сапог в мягкие тапочки, стаскивала с себя плащ и кашне, шла на кухню с пакетом. Доставала оттуда гостинцы и молча клала их на стол. Потом, уже в комнате, распускала длинные, густые каштановые волосы из тугого пучка, расчёсывала их и переодевалась в домашнее. Ставила на плиту вчерашний ужин, гладила Аню, сидящую за столом, по плечу и не говорила ни слова. За день её голос уставал – это было преподавательское.

Мама молчала совсем не так, как бабушка. Тут всё было проще и не так страшно. Если бабушка в своём молчании была похожа на природу перед грозой, то мама – на тихие круги, бегущие по водной глади. Она своим молчанием как бы говорила: всё в порядке, я с тобой и делаю всё для тебя. Но чувствовалась в нём и грусть за то, что она не может дать столько, сколько хочет. Потому что она просто человек – какой бы неземной и таинственной она порой ни казалась.

Человек со своими мечтами, причудами и секретами, любовью и неприязнью. Со своей дорогой в жизни – совсем не той, которую Аня когда-нибудь собиралась пройти. О том, что Аня говорит и думает про другое, мама тоже иногда грустила.

Она не любила говорить о детстве и о том, как относится – то есть относилась – к бабушке. Аня знала только, что мама родилась в Озеровке, и удивлялась тому, что там её воспринимали как городскую; но в душе она, похоже, истинно такой и была. Мама приезжала туда и не хотела переодеваться, как говорили местные, в людское, оставалась в своей привычной одежде, деловых брюках и рубашке, а то и в пиджаке с подплечниками. Она курила тонкие сигареты, которых в Озеровке никогда не было, работала на непонятной для её жителей работе, воспринимала в штыки идею ещё раз выйти замуж. Мама бежала от озеровской тишины, глухоты, молчания, пыталась построить что-то новое и опереться на это. Она во многом достигла успеха, но от прошлого так до конца и не сбежала.

Хотя бы потому, что от неё всегда, даже сквозь городские духи, еле уловимо пахло травой, которую в Озеровке называли чемерикой, – там она росла по берегам речки Кривули, на задах улицы Боковой. Когда Аня говорила обо всём маме, та вздрагивала и отвечала, что чемерика не пахнет. Может, это была и правда, но теперь Ане не дано было это проверить – свозить её в Озеровку мама наотрез отказалась.

Но Аню всё равно туда тянуло. Она никогда не считала себя городской, кто бы что ни говорил. Особенно после смерти бабушки – и после того, что началось потом.

* * *

Утром того дня мама, как это часто бывало, ушла на работу рано. Аня допивала из кружки чай с мятой и дожёвывала бутерброд с колбасой, а на ветке дерева прямо за окном сидела и смотрела на неё своими чёрными глазами-бусинками ворона.

Ворона крутила головой и всё пыталась каркнуть, но что-то мешало ей это сделать. Она была такая увесистая, что ветка под ней покачивалась – того и гляди, пришлось бы расправлять крылья и взлетать. Но ворона смотрела на Аню, а Аня на ворону до тех пор, пока чай с бутербродом не кончились и не настало время пусть нехотя, но идти в школу.

Выйдя из подъезда, Аня поняла, что на улице гораздо холоднее, чем говорила мама, и захотела вернуться обратно, чтобы переодеться. Но вспомнила, как боится проскальзывать мимо зеркала, заново уходя, и решила не возвращаться. В конце концов, до школы идти было совсем недолго, и днём уж точно обещали потепление.

В школу пришли вовремя все, даже те, кто частенько опаздывал, так что класс сразу забился под завязку. Первым был урок основ православной культуры. Этот предмет добавили с нового учебного года, и вести его взялась пожилая учительница рисования. Одноклассники раскладывали по партам тетради и ручки, а Аня уже сделала это и сидела в ожидании звонка, но когда звонок прозвенел, она поняла, что её тошнит.

В класс вошла учительница, привыкшая, что перед ней все встают, и все встали. Аня закрыла рот рукой. Она не могла устоять на месте, шагала то туда, то сюда и наконец услышала «тебе плохо?».

Да, ей было плохо, и вслед за кивком учительницы она выбежала в коридор, чтобы через него оказаться в туалете. Урок начался без неё.

Не бойся – задребезжали оконные стёкла, и Аня, стоя перед унитазом, поняла, что всё вроде бы в порядке. Она подошла к перечёркнутому решёткой окну, не понимая, может ли вернуться, и страх снова хлынул волной. Страх из-за того, что это вот-вот случится. Но что же здесь такого страшного? Что?

Неясно. Аня простояла у окна в туалете чуть ли не половину урока, пока туда не заглянул кто-то из одноклассников, и, предупредив учительницу, пошла в медпункт. Там на неё, конечно же, поворчали, сказав о том, что завтракать нужно нормально, а не бутербродами с колбасой из туалетной бумаги, и ничего не дали, потому что всё испарилось само собой. Аня побродила по школьным коридорам, решив не идти в тот день на православную культуру, и вернулась в класс уже тогда, когда на замену учительнице рисования пришла их классная руководительница.

Аня не хотела рассказывать ей о том, что случилось, и дёргать маму с работы, а потому промолчала. Она всё же беспокоилась о том, что это вернётся, и думала совсем не об уроках. Но всё было хорошо, и домой Аня добралась тоже благополучно, пусть и без сухариков из ларька по пути.

Вечером она призналась во всём маме, и та решила, что нужно сходить к гастроэнтерологу. Рассказала о том, что значит «глотать лампочку», и о том, что теперь это нужно сделать. Лёжа перед сном в темноте, Аня представляла себе, как врач проталкивает ей в горло настоящую стеклянную лампочку в форме груши, но та всё никак не лезет; и ей почему-то хотелось плакать.

На деле это оказалось не так уж невозможно, но всё равно страшно и противно. А самое главное – зря. Врач не увидел ничего существенного, сказал, что по его части Аня здорова, и порекомендовал сходить… – на этом месте он немного запнулся – к неврологу.

И через несколько дней Аня с мамой были уже у него.

– Стрессы в последнее время переживали? – спросил невролог, глядя Ане почему-то в лоб.

– Бабушка умерла летом, – ответила мама, сидевшая на кушетке сзади.

Врач взял бумажку из блока для заметок, чиркнул на ней что-то, протянул маме и сказал:

– Тогда вот, попейте.

Она с недоверием посмотрела на врача, и тот добавил:

– Реакция на стресс. В школе, главное, не наседайте сильно. А то начнёте там, грамоты, олимпиады…

* * *

Грамоты и олимпиады начались, но чуть позже. А пока, придя на урок православной культуры через неделю, Аня опять просидела его в туалете и не могла вернуться в класс. Там её ждало то, от чего начиналась тошнота. Потом же, когда пожилая учительница рисования уходила и начинались другие уроки, всё продолжало идти своим чередом.

Может, она боялась эту учительницу? Так первым делом и подумала мама. Аня отмела эту версию сразу же, ведь на уроках рисования всё было хорошо. Дело было именно в уроках православной культуры, и не только в здании школы – когда их класс повели на экскурсию в церковь, дорога прошла нормально, а вот на месте Ане понадобилось выйти на улицу и ждать, когда перестанет волнами накатывать страх.

Мама не была ни атеисткой, ни истово верующей, и Аня относилась к религии так же спокойно. Непонятно было, в чём проблема и почему она реагирует именно так. Мама с Аней недоумевали, раздумывали, смеялись и наконец решили, что нужно отказаться от уроков православной культуры индивидуально.

Такая возможность в школе была: некоторые Анины одноклассники не стали посещать эти занятия, потому что их воспитывали в другой религии. Мама написала такое же, как и их родители, заявление. Отпросившись с работы, она пошла вместе с Аней ко второму уроку и понесла его в школу.

Аня стояла за углом и подслушивала разговор.

– Ну что ж вы сразу не сказали, что не будете ходить… – голос учительницы звучал расстроенно.

– Она хотела, – ответила мама таким голосом, какой бывал у неё при виноватой улыбке.

– В любом случае мы не собирались на вас давить… Захотите – ждём обратно.

Нет.

Мама попрощалась с учительницей, вернулась к Ане. Потрепала её за щеку, поцеловала, обдав запахом мятной жвачки, и ушла на работу.

Вернувшись домой в тот день, Аня залезла в сервант, стоявший в зале, отыскала среди хрустальных бокалов маленькую иконку и через тошноту и страх закинула её на антресоли. Жить сразу стало легче.

* * *

Дела вообще шли на лад, и по остальным предметам Аня стала продвигаться гораздо легче, чем раньше. Особенно много было пятёрок по русскому языку и чтению – учительница радовалась всё больше и больше, а Аня и не знала, можно ли ей объяснить. Нужные слова для ответов будто сами появлялись в голове так быстро, как это вообще было возможно.

Однажды после уроков учительница попросила её остаться ненадолго и предложила вскоре поучаствовать в олимпиаде по русскому – они начинались как раз с четвёртого класса. Аня не смогла отказать – ведь ещё совсем недавно, объясняя, что такое переносное значение слова, учительница назвала её первой ученицей. Первая – значит лучшая, – вспомнила Аня, густо покраснела и подумала, что надо бы соответствовать.

Она взяла предложенные ей книги, которые нужно было прочитать, чтобы подготовиться, но дома всегда было что-то интереснее. Аня полюбила сочинять рассказы, стала придумывать то, что хотела бы прочитать сама, и в лучшие свои дни исписывала по тонкой тетрадке за вечер, чем по-доброму смешила маму. Так что книги вернулись к учительнице в шкаф непрочитанными.

В очередную пятницу Аня осталась после уроков на олимпиаду вместе с несколькими учениками параллельных классов. Сидя за партой, она читала напечатанные на листке задания, и буквы оживали, складывались в нечто большее, чем просто их сумма. Делали то же и слова, и предложения. За ними что-то стояло – теперь уж точно. Что-то слишком большое для неё.

Это что-то вспышками из ниоткуда прорывалось внутри. Той страшной, наполненной болью ночью в Озеровке, тем утром в школе и потом ещё много дней.

Сейчас оно было здесь, наполняло весь класс и не давало начать писать. Оно существовало долгие годы, даже века до её рождения и до того, как появились на свет её мама и бабушка. Но ей было всего лишь десять лет – хотя и её соперникам тоже. Учительница отправила сюда её, а значит, верила; но почему и зачем?

Оставалось двадцать минут до конца олимпиады, только и шуршали по бумаге чужие шариковые ручки. Аня посмотрела в окно. Сначала вдаль, на серую пятиэтажку напротив, а потом ближе – на ветви дерева, росшего у окна. На одной из них сидела, покачиваясь, ворона. Разве что издалека не было видно её глаз, да и Аня чувствовала себя совсем не так, как в тот день, когда впервые её заметила и потом на уроке православной культуры потеряла над собой контроль.

Бояться не нужно – давило на голову то, что наполняло весь класс. Бери – говорило то, что было здесь, вокруг, и стояло за буквами и словами.

Но как это взять? Четвёртый класс – даже не середина школы. Когда-нибудь она вырастет, узнает много, окончит школу и институт, станет по-настоящему умной и узнает как. Но сейчас она просто не может. Наверное, другие знают лучше, а учительница, назвав её первой, просто ошиблась. Взрослые ведь и вправду знают не всё.

Ворона вспорхнула с ветки. Блестя чёрными крыльями, она сделала круг и села у окна. Стукнула клювом в стекло, и стали хорошо видны такие же чёрные, как и крылья, глаза-бусинки.

Не думай и просто бери. Твоё – пульсировало в голове.

Незнакомая учительница, наблюдавшая за участниками олимпиады, и остальные заметили ворону и зашушукались. Аня, наоборот, забыла про неё и начала выводить на двойном листке буквы, слова, предложения.

Но это было не то, чего она хотела. Это были всего лишь буквы. А то, что нельзя было выразить словами, так и висело над ней. Висело оно и тогда, когда Аня разгладила исписанный двойной листок, встала с места и пошла к учительскому столу.

«Так быстро? – спросила наблюдательница, взяв листок в руки. – Может, ещё подумаешь?»

Думать было больше не о чем и писать тоже нечего. Взять это всё равно было невозможно. Хотя бы пока.

Но и отделаться от этого Аня тоже не могла: теперь оно было везде. Случайно услышанные чужие слова будто дёргали за нить, крепившуюся к чему-то в голове, и опять начинало мутить. Нить уводила туда, где Аня ещё не бывала, к тому, чего она ещё не видела и пока не могла понять. Аня села на скамейку в раздевалке, накинула ветровку прямо не снимая рюкзака и стала ждать, надеясь привыкнуть.

Новенькая вышла из класса одной из последних, уже после звонка.

– Ну чего, пойдём? – спросила она.

Аня встала и молча кивнула. Вместе они пошли к новенькой в гости, как и договаривались: тут было недалеко. Шли и ели сухарики из ларька – желудок теперь не беспокоил, и было можно. Говорили про олимпиаду: новенькой задания показались несложными. Может быть, другие могут взять своё, а Аня нет?

Пройдя сквозь лежащий в низине частный сектор, через берёзовую рощу, и аккуратно, как говорили им взрослые, преодолев железнодорожный переезд, они добрались до своего микрорайона. Эти дома построили тут, ещё когда только родилась мама, и теперь они стояли, напоминая всем, что такая эпоха была. И жили в ней по-другому – совсем другие, наверное, люди, не такие как сейчас, и было перед этими людьми за что-то немного совестно.

Дом новенькой смотрел на заросшее кустами побережье, откуда тянуло сыростью, а вот в подъезде запахло мусоропроводом. Притаившийся в углу у лифта большой паук быстро уполз, когда открылись двери. Аня с новенькой зашли внутрь, и пол даже под их весом качнулся, а потом они поехали наверх, мимо всех, кто жил на каждом этаже, в каждом крыле и в каждой квартире. От них к Ане всюду тянулись те самые еле видимые нити.

Сердце новенькой билось совсем рядом, отстукивая слова, которые просили их расшифровать, и Аня затаила дыхание. Восьмой этаж – говорило сердце.

Выйдя из лифта, новенькая открыла железную дверь. Аня шагнула за ней в узкий, как змея, коридор, а нити всё тянулись и тянулись следом. Триста двадцать шесть – продолжало биться сердце новенькой, а Анино вспыхнуло: берегись.

Она остановилась, глядя на то, как новенькая подходит к двери, медленно достаёт из дальнего кармана ключ и проворачивает его в замке.

– Ты идёшь?

Аня шагнула вперёд, подошла ко входу, и в глаза ей хлестнул крестик над дверным проёмом. Вмиг оборвались десятки нитей, так аккуратно тянувшихся за ней до того, и подкатил к горлу кислый комок.

Сгинь. Сгинь. Сгинь.

Никуда не укрыться – годами, веками, грозою ли стать или словом, псом или вороной.

Аня бросилась обратно, только и услышав вслед непонимающее: «Дура». С новенькой они больше никогда не разговаривали.

* * *

– Ты чего так рано? – спросила мама, открыв дверь, и добавила, когда шагнула в сторону: – И чего такая растрёпанная?

Пока Аня бежала до дома, волосы прилипли ко лбу. Зайдя в прихожую, она с трудом отлепила натёртые до крови пятки от задников туфель и молча пошла умываться холодной водой.

Выяснилось, что на кухне сидела тётя Оксана – мамина подруга. Она была родом из Кривинцев, соседнего с Озеровкой села, и когда Ани ещё не было на свете, они с её мамой уехали в город вместе. Только тётя Оксана потом вернулась, а Анина мама осталась.

– Чего смурная такая? – сказала тётя Оксана вышедшей из ванной Ане, пока мама что-то проверяла в духовке, и пошла вслед за ней в зал. – Кто обидел? Рассказывай.

Аня чувствовала себя как робот из старых мультиков – руки и ноги двигались так же механически и бессильно. От того, что было сегодня в школе и в доме новенькой, от вспышек и от десятков нитей, соединявших её со всем на свете, не осталось и следа. Может, она просто так сильно устала на олимпиаде – да и когда обзывают дурой неизвестно из-за чего, не очень-то приятно. Не сказала же она те слова вслух? Хотелось верить, что нет.

– Как в школе? – тётя Оксана была из тех, кто, в противоположность Аниной маме и бабушке, не умел молчать. Как только хоть на секунду повисала пауза, она считала необходимым заполнить её, даже если это было не обязательно, и была очень въедлива.

Аня отвечала односложно, и болтовня тёти Оксаны понемногу получала выход. Она не только говорила, но ещё и ходила по комнате, брала в руки то одно, то другое, приглядывалась к книгам на полках и к сувенирам в серванте… пока не увидела что-то и не пошла к маме на кухню. Аня прислушалась.

– А где святая Ирина, которую я тебе привозила?

– Как где? – голос мамы дрогнул.

– Вот так-то ты ценишь подарки, – ответ тёти Оксаны прозвучал то ли шутливо, то ли обиженно.

Аня не успела выйти из зала, прежде чем обе они оказались здесь и мама полезла в сервант.

– Так ведь тут же была… – с недоумением проговорила мама и оглянулась на Аню. – Ты здесь лазила?