Город для кита

Кроме гаваней, которых здесь полным-полно, есть еще грузовой порт с другой стороны острова и огромная куча полупустых пляжей. Все основное же из первой необходимости располагается на главной улице. И, черт бы ее побрал, у нее тоже непроизносимое название из межзубных звуков и свиста. Там, помимо очевидного рынка и гавани, рядком втиснуты магазины одежды с их странными широкими штанами и рубашками, бары, рыбные ресторанчики, аптеки, сувенирные лавки, прачечные, стройматериалы, раздвоенная лавка шляпника и работника по дереву, книжный, типография, специальный праздничный магазин, ломбард, почта, пекарня, цветочный (откуда берутся почти все голубые растения в нашем доме) и еще невообразимая куча всего, что только может громоздиться друг на друге, вытесняя соседей и до невозможного не помещаясь на первый взгляд. Чуть дальше, если углубиться в город или прогуляться по побережью, идут жилые шестиэтажные дома. Там на штормовом ветру бешено вертятся флюгеры на черепичных крышах, и в теплое время сидят мальчишки, запуская воздушных змеев. Но здания стоят так часто, что продаются только квартиры. И счастливчик тот, кому достался последний этаж. Еще дальше, после главной площади, где располагается библиотека, больница и деревянная, словно сложенная из спичек, церковь с их странным символом вместо креста, начинаются уже частные дома, окруженные крошечными двориками без вида на море. Затем они попадаются все реже и реже, пока вы не наткнетесь на одинокое строение с амбаром возле полей или, если вы выбрали путь по побережью, на наш с Геннадием Аркадьевичем и Кличкой домик возле песчаной косы у пляжа. Дальше стоит один из немногих действующих маяков, еще дальше – порт только для владельцев парусных старинных судов.

За три с небольшим недели я успел исколесить здесь все вдоль и поперек на старом красном велосипеде Геннадия Аркадьевича, найденном мною на чердаке. Банк мне отыскать так и не удалось, я то ли забывал, то ли забивал, но мои сбережения остались валяться на дне сумки, никому не нужные. За проживание я не платил. То есть не платил деньгами. На меня повесили всю работу по дому, и никаких возражений по этому поводу я не имел. Я не из тех мужчин, которых воротит от домашних обязанностей. Так что мы вместе с Кличкой раз в неделю обегали все три этажа с веником, пылесосом, шваброй и тряпками в звенящих металлических ведрах. Она – за дополнительные карманные деньги, я – за право жить в этом чудесном месте. Раз в четыре дня мы спускались в катакомбы: надо было протереть пыль на всех рамах стариковских картин. Я лез на стремянку, чтобы достать до самых верхних (и по совместительству почему-то обрамляющих самые жуткие полотна: кишащие утопленниками, тьмой и внутренностями жертв), а Кличка дулась, что ей постоять на стремянке никак не дают. Еще в мои обязанности входило поливать каждое растение (которых, мягко сказать, было немало), ходить за продуктами и выгуливать Соломона. И я не был против всего этого. Не был против неприятных рыночных продавцов – вороватых и шумных стервятников, – не был против балансировать в этом заваленном до отказа коллекциями доме, чтобы добраться до гортензии. Но заляпанные грязью в форме собачьих лапок джинсы, обслюнявленное каждым утром лицо и пожеванные носки терпеть было невыносимо. Оказалось, в этой швабренной собаке жизнелюбия и желания вести активный образ жизни было куда больше, чем я рассчитывал. А если просуммировать все эти факторы с его неподъемными размерами и моей невнушительной мускулатурой, получается форменный кошмар. Я думал, может, дело в недостаточной дрессировке?

– Он не дрессируется, – со светлой улыбкой отмахивался Геннадий Аркадьевич.

– Это еще как? – спрашивал я, оттирая щеткой джинсы.

Он лишь пожимал плечами. Морщинки играли вокруг голубых глаз, делая его лицо еще более добрым.

– У него есть сила воли, вот и все. Его нельзя заставить что-то сделать.

Кличка с этим суждением была крайне несогласна. У детей есть такие периоды дикого увлечения, когда они не могут оторваться от познавания мира динозавров, автомобилей или минералов. У Клички в ее восемь с половиной тоже было нечто подобное: сначала правившие монархи Англии, потом устройство судебной системы, а затем дрессировка. Я считал, что она деградирует, Геннадий Аркадьевич – что стагнирует. А Соломон ничего не считал, этой своевольной массе шнурков просто нравилось то обилие вкусностей, что ему выпадало за часы бессмысленных безрезультатных тренировок. Мне казалось, что у них с Кличкой нечто вроде поединка. Пока я сидел там, со скучающим видом подперев щеку, на булыжнике у моря, в нескольких метрах происходила настоящая битва умов. Но, к сожалению, в дрессировке я был полный профан, и Кличка имела бы все права надо мной посмеиваться, умей она вообще смеяться.

Дня через два, когда я уже начал засыпать на этом многочасовом мероприятии, участия в котором все равно не принимал, я решил воспользоваться освобожденным временем. Брал велосипед, блокнот с ручкой и ехал искать зацепки. В переулках стояли телефонные будки со справочниками, но проблема в том, что телефоны были установлены далеко не у всех, а родственники мамы там уже давно не жили. Один день я потратил на то, чтобы съездить в их старый дом и убедиться, что новые жильцы ни о какой девушке моего возраста не знают. Мне дали пирога с собой и выразили свое сочувствие. Через неделю я обзвонил всех с похожими именами или вариациями имени моей сестры, звучащими круче. Раздражения, неуместных соболезнований и предложений помощи получил примерно поровну. Геннадий Аркадьевич пообещал спросить всех знакомых, и я не сомневаюсь, что спросил еще на первой неделе. Он не хотел меня расстраивать отсутствием новостей. А я не хотел с надеждой интересоваться и получать отказ.

– Может, она уже приехала домой, – говорила мне Кличка, сидя рядом на крыше и болтая босой ногой.

– Не приехала, – отвечал я. – Я точно знаю, что она еще здесь.

Так проходил день за днем, пока все мои идеи обрывались в пропасти.

И постепенно, во время бесконечных поисков, обнаружился один странный факт о Буревестнике. Отсюда хрен вообще уедешь.

Когда я спросил, в какое время в следующий раз приедет паромщик, мои слова проигнорировали, посчитав шуткой. Потом выяснилось, что паромщик лишь перевозит чудаковатых материковых, подобных мне, которым что-то понадобилось на острове. А такие здесь большущая редкость. В городе была железная дорога, но не было мостов, и поезда ходили только по суше. Был еще аэропорт. Брошенный на середине строительства, где в заболоченных участках окрестности поселились цапли и выпь. Рыбаки на длинные дистанции везти «туристов» категорически отказывались. Тем более бесплатно. Владельцы других плавательных средств были чересчур придирчивы, и вот этим самовлюбленным товарищам говорить, что денег у меня нет, очень не хотелось.

А туристы там все-таки были. К моему огромному удивлению, на остров приезжали настоящие люди с настоящим намерением отдыхать, и даже небедные люди. Местные звали их «Морскими Львами». Надо полагать, за гордое имя на контрасте с заключенной в жирном теле ленью, но кто я такой, чтобы додумывать местный сленг. Морские Львы всегда прибывали с намерением: они оставались чуть дольше, чем на сезон (это была моя причина не спрашивать их пока о перевозке), отлично разбирались в окрестностях со всеми опасностями таившего рифы моря и прикатывали обязательно под долбящую басами музыку на громадных многопалубных яхтах, сиявших боками на солнце. И, так как отелей, достойных Морских Львов, в городе не было, ночевали гордые туристы в своих же плавательных средствах.

Но что-то я немного отошел от темы…

Есть еще одна уникальная особенность в Буревестнике, которую я упомянул уже, наверное, дюжину раз. Это люди. И чем дольше тут живешь, тем утомительнее становится с ними взаимодействовать. Я уверен, что глубоко в душе сами жители острова сыты по горло друг другом. Просто отлично это скрывают. Ну, или не все…

В самый первый день, на утро после моего прибытия, я никак не мог понять, что за необычное у Клички имя. Геннадий Аркадьевич рассказал, что ей дико хотелось какое-нибудь прозвище, как у преступников из книжек, и она настолько часто об этом упоминала, что один знакомый из соображений весьма дешевой иронии так ее и нарек.

– Теперь я обязана носить этот крест, – сурово объяснила мне девочка, когда я спросил, почему она не представляется по-другому. – Иначе будет нечестно.

Так вот, этот знакомый.

Он сидел на бочке, раскидывая во все стороны рыбу, словно щедрый чаячий магнат. А мы втроем стояли поодаль, пристально за ним наблюдая.

– Может, спустить Соломона с поводка, – вслух подумал я.

– Он не знает команды «фас», – с искренним сожалением ответила Кличка.

Мы вместе вздохнули, умолчав, что Соломон вообще ни одной команды не знает.

– Ладно, – решительно сказал я, хлопнув себя по карманам. – Не упадем же в грязь лицом перед… физиономией врага.

Соломон обрадовался движению и завилял хвостом. Кличка моей смелостью впечатлена явно не была. Но она очень любила взрослых и понимала, что для меня этот момент довольно нервный.

– Никакой пощады, Мария-Антуанетта! – торжественно кивнула девочка.

Я смахнул фальшивую слезу, крепко пожал ей ручку, брезгливо потрепал Соломона по голове и направился к бочке.

Парнишка, наконец заметив меня сквозь пелену птиц, поднял колено к подбородку и усмехнулся.

– Иностранец! Какой сюрприз!

Знакомьтесь: горе побережья. Пичужкин.

В нашу первую встречу я сначала даже не обратил на него внимания. Вряд ли я вообще ожидал увидеть кого-то у нашего уединенного уголка под скалами, когда прогуливался вдоль песчаной косы, отдыхая от беготни дня.

– Близковато ты, – задумчиво сообщил мне чей-то голос с местным акцентом.

Я вздрогнул и обернулся. В песке по-турецки сидел парнишка, внимательно на меня глядя. Засекши незваного гостя и вспомнив, где я нахожусь, я сразу успокоился. В конце концов, у них тут совершенная норма раздавать советы незнакомцам.

– В смысле? – переспросил я.

– Не подходи так близко. Море погрузит тебя на дно. Отнесет на глубину своим течением. И отшлифует. Сделаешься гладким-гладким. Как яйцо.

Дрожь тронула мои плечи. Нога боязливо отступила.

Парнишка провел кончиком языка по верхней губе, не отрывая от меня взгляда с прищуром. Рука юркнула в карман куртки. Он что-то достал, и на секунду мне даже показалось, что настоящее яйцо… Для наглядности. Но это был всего-навсего собачий бог – круглый камень с дыркой.

– Хватай, иностранец, дарю.

Пичужкин зашвырнул в меня подарком с таким размахом, что я увернулся. Камень упал в песок у кед.

– Бери-бери, пока дают. Носи к сердцу близко. Чтоб не стало оно таким же.

Подарок я положил на полку возле кита. Не совсем разобравшись, что я чувствую по поводу этого мальчишки и стоит ли следовать его указаниям. А со временем моего расположения он так и не заработал.

Существуют такие люди, которые собой не слишком хороши и далеко не красивы, но притягивают исключительно за счет харизмы. Пичужкин не из таких. Это маленький загорелый парнишка, коренастый, но с узкими по-женски плечами, и будь у дворняги человеческое воплощение – это, несомненно, был бы Пичужкин. Непонятно, откуда он тут взялся, чем занимается и куда потом девается, но он есть, гуляет сам по себе и выглядит, словно нуждается в кормежке, хотя подойти к нему вы ни за что не решитесь. Мало ли чего подцепите…

Он младше меня. Пичужкину лет семнадцать – девятнадцать, но относится он к моей персоне исключительно как к уличной шпане. И, несмотря на нашу общую родину, все равно зовет меня иностранцем, потому что я не понимаю их странный креольский с примесью какого-то неизвестного науке языка. Что, кстати, наталкивало меня на мысль, что образовался этот сумасшедший язык из пиджина, появившегося в результате торговли, судя по всему, с инопланетянами. Иначе мне этого месива звуков не объяснить.

На Пичужкине всегда штормовка на полосатую майку, перевязывающая лохматые волосы бандана и строительные ботинки с металлическими носами. Он носит одновременно часы, барометр и компас на правом запястье, и я имел неосторожность поинтересоваться, зачем ему трое часов, на что получил снисходительную улыбку, покачивание головой и предложение рассказать анекдот о том, как один сухопутный крысенок потерялся в море, ведь не смог отличить один прибор от другого. В самых глубоко оскорбленных чувствах я вежливо отказал.