Вихорево гнездо

На пол уселась, спиной к кушетке устало прислонилась и головой рогатой покачала:

– Два балбеса из разных сказок. Откуда вы такие выискались?

Крепко спали Людвиг с Пылей. Не могли они услышать Юшку. Но Он услышал. И Он задорно усмехнулся.

Сказочник-затейник, блин.

Глава 9. Под крылом

На закате дня, когда последний луч солнца прячется за линией горизонта и ветер холодит разгоряченную кожу, мир кажется тихим и спокойным. Но древние земли не спят. Они не ведают покоя, полнясь голосами тех, кто в них когда-то пал. Голосами тех, кому в них суждено пасть. Если ты довольно смел, чтоб не затыкать уши, то скоро услышишь их зов. Но помни: не отзывайся!

Заброшенный помещичий пруд на окраине леса – мрачное место, объятое мертвой тишиной. Поросший бледными кувшинками и шепчущим камышом, он спит и видит сны, а во снах к нему являются тени. Приходили к тому пруду на кровавый поклон и те, кто ненависть жнет, и те, кто вкушает любовь. Многих несчастных за свой век приняла мутная вода.

Бредет фигура одинокая, как тень беды среди дороги. Сотней черных зенок с белоснежных стволов глядят ей вслед березы. Шлепают под поступью нервной доски гнилые, дорожкой узкой выложенные поверх землицы мозглой. Просачивается грязь сквозь щели, заляпывает подол платья, будто ставит клеймо позорное – свидетельство пути сюда.

Замерла фигура у самой кромки воды. Долго-долго взирала на неподвижную темную гладь, словно в зеркало, в душу свою. И не по сердцу было ей то, что отражалось в той душе. И не по сердцу ей было то, что хотела она сотворить. Но как иначе быть? Как быть?! Ведь прознает кто, и беды не миновать! Не единая кровь прольется на землю! Дурная кровь. Проклятая кровь проклятого рода.

Отняла женщина от груди руки со свертком. Сдержала плач утробный, ее разрывающий. «Разожми пальцы, опусти руки, – шуршали резные листья берез. – Пусть покоится на дне илистом. Никто не должен прознать твою тайну. Никто! Отпусти, отпусти…». Почти разжались над водой сведенные отчаяньем пальцы, почти выпустила она кулек из рук, и вдруг услышала шепот тихий и острый, как нож:

– Не сметь, не сметь…

То сыч пронесся над кустом, крылом разрезая ночь. Бухнулась женщина на колени. И горько-горько принялась слезами заливаться. И некому было разделить боль и страхи ее. Некому было утешить. Да и чем утешить того, кто волен решиться на самые жуткие вещи? Того, кто не страшится, что дрогнет опосля рука, не выдержав кровавой ноши? Того, кто без оглядки бежит от себя? Нет тому несчастному слов утешения.

Тихонько заплакал младенец, что слепой кутенок, прижатый к вздымающийся от слез груди матери своей. Матери, едва его не сгубившей. Ах, как он был румян и славен! Да какая родительница не была бы ему рада! Да коле не коровий хвост.

↟ ↟ ↟

Ай, и многолики! Ай, и богаты Пустоши Орлиного Озера! Делят реки буйные и озера глубокие сие богатства чу́дные. Делят по уму, да не поровну. Делят по совести, да не по людскому хотению.

На семо берегу Козлиной реки житье-бытье неспешное кипит, что та каша в котелке варится. Деревушка Сент-Кони там обосновалась, поля и пастбища заливные тянутся, горы в небеса высятся, скот пасется, люд прокармливает. На овамо – худое место для доброго человека притаилось. Лозняковое Болото да Гнилой лес на той стороне царствуют. Ничего там, окромя гибели, сыскать нельзя. Топь ту землю уж какой век пожирает, а куда трясина ненасытная не добралась, так пожар подсобил лихой бедой! Несколько верст земли выжег он. Головешками трухлявыми, пусто колья чумных столбов, торчат погибшие деревья. Зверье голодное по тому пепелищу рыскает, чего-то вынюхивает – кости сгоревших из сажи выкапывает. Нет там жизни. Для человека.

То ли дело Лисицын бор! Жемчугом в навозной куче сверкал из мертвого лона Гнилого леса. Грибов и ягод водилось в том бору видимо-невидимо! И не властвовали времена года над той кладовой природы. Но что за радость местным с тех лесных даров? Не мог отведать их никто, ибо обитал в чаще зверь невиданный, но дюже зловредный. Ни единому человечьему духу в лес ступить не давал: кого в болото уведет, кого и вовсе изведет. А коль находились смельчаки ступить на ту лесную тропку, дык и те уходили ни с чем! Вот какая незадача: не желают ягодки-грибочки в корзинки лезть, под листочками хоронятся, в травке-муравке затаиваются. А под каждый-то листок не заглянешь, каждому кусту поклон не отобьешь! Кто спину не пожалел, и то остался с носом! Ягодки-то, поди же, заговоренные, из корзинки прыг да скок, прыг да скок и обратно на полянку катятся.

Никому не отдавал зверь свои сокровища. Кроме тех, кого сам же и взял под крыло.

↟ ↟ ↟

По лопастям водяной мельницы бурно вода ниспадала. Крутились и крутились старые жернова. Не мололи те муку, но мололи жизнь, в привычный круг воротившуюся. Поднявшаяся прежде кутерьма, почитай, что взбаламутившая ногами вода, вся в мелкой иловой взвеси, не видно ни зги, но дай токмо срок – осядет на дно. Все устаканится, все сложится. И ясная картина предстанет пред очами.

Людвиг притерся на мельнице-колесухе котом блудным, прикормленным. Ночи ночевал в деревне, где продолжал снимать комнатушку. Зарабатывал себе на кров подработками там-сям. Умельцем парень сыскался на все руки мастер. Коль руки с ногами иной раз не подводили. Залатал-таки церковную крышу заместо горемычного Карла. Гвоздей не наглотался, но тоже отличился, вниз котелком навернуться успел, благо, тот и раньше дурной был, да и куст подсобил, смягчил падение. И пусто, что куст шиповника. Долго Юшка реготала над везением черным молодца, покуда Пыля из него колючку за колючкой выковыривала. За сие правое дело сыскал МакНулли у деревенских почет и уважение. На мельницу же захаживал без малого каждый день, верно, медом ему намазано тут было. Пособлял с хозяйством, на пару гогоча, выпекал с травницей пироги, донимал баггейна расспросами про народец скрытый. Фейри перво́й рявкала, а позже уяснила, куда проще ответить – скорее отвяжется, репей приставучий.

Бывало, засядут вечерами томными на завалинке оборотень и человек. Первый слово держит, «мудростями», сокрытыми от людского ума, делится, покуда второй неистово строчит под лучину.

Изъяснялась Юшка, лениво пережевывая травяную жвачку, что бывалые моряки табаком жевательным балуются. Намедни полюбопытствовал Людвиг, мол, а чаво это она время от времени срыгивает? А фейри возьми и брякни сдуру – яд сцеживаю. Ух, как взбудоражился молодец! Проходу баггейну с ядом этим проклятущим не давал: а что за яд? А как работает? Смертельный? А он с клыков капает яко у змеи, иль то слюна ядреная? А кусать надо иль достаточно плюнуть? Юшка, не будь дурой, возьми да плюнь! Прямо МакНулли в лицо. Яда у нее, знамо дело, не имелось (а жаль!), одначе травяная жвачка, щедро сдобренная соком желудочным, оказалась гадостью дюже клейкой. Полдня отдирал ее Людвиг, и то вместе с ресницами вышло. Впредь стоило фейри срыгнуть, как молодец прытко укрывал глаза ладонью. Мало ли.

– Есть оборотни по рождению, а есть обращенные по проклятию.

– А ты?

– А я по дурости.

– Значит, по проклятию, – кивал Людвиг, черкая пометки очередные.

– Смекаешь! У тебя-то, поди, в дурости опыта не меньше нашего, – не упускала шанса поддеть рыжего за живое, гнусно подмигивала Юшка. – Не запамятуешь, чаво мы тут с тобой научили, ученичок, а?

– Не запамятую, – сдержанно выдавливал молодец с улыбкой вымученной, не отрывая от бестиария глаза свои зеленые, точно озера лесные. – Для этого и записываю…

– Ну-ну, ну-ну.

Опосля к ним непременно заглядывала Пыля, приглашая отведать чаю с плюшками, пирогом, овсяными лепешками, кексом, ватрушками, кренделями или на что ее сегодня «пронесло». Сдоба завсегда была хороша собой, а чай нередко приходилось заваривать вдругорядь, стоило баггейну едва нюхнуть. Горе-знахарка вновь и вновь перепутывала мешочки со сборами.

Ходили в леса и болота по травы. Точнее, по травы ходила Пыля, а у МакНулли единый интерес по жизни – фейри. Ой, и ненавидела сие вылазки Юшка! Да за выводком сотни свежевылупившихся цыплят уследить проще, нежели за этими двумя! О многочисленных попытках травницы скоропостижно свести счеты с жизнью оборотень знавала не понаслышке. Девушка кичилась, дескать, знает в лесу каждую опушку и тропку. А фейри глумливо напоминала, как та едва не утопла в багне77, постыдно спутав стороны света.

– Ну, ошиблась чутка. И вообще, там было всего по колено!

– Ага, токмо ты нырнула туда вниз башкой!

С Людвигом дела обстояли, куда хуже. Юшка доподлинно уяснила – животное чувство самосохранения молодец посеял вместе с тенью. За травницей следи, чтоб та поганки заместо опят в корзинку не сунула да в канаву не провалилась. А МакНулли – напасть иного рода. Спасу от него неуемного нет! В каждую нору пролезет, в каждое дупло заглянет, до зверья мимо бегущего докопается, зубы ему пересчитает, чай не фейри обращенная? Особо худо делалось оттого, что Людвига учуять никак нельзя. Ну немыслимо оборотню не приметить человека, засевшего на суку в каких-то жалких нескольких сажен! А Юшка возьми и не приметь. Диво! Признаться, по совести нечистой, имелась парочка хитроумных трюков, коими стрелянные охотники пользуются, чтоб нос звериный чуткий обмануть. Взять хоть дедовский проверенный метод: натереться борец-корнем78 (в простонародье его еще «козьей смертью» кличут, отчего Юшка гадливо скалилась). Он-то любой дух отобьет! Но и натираться им нужно знающи. А то, того и гляди, дух из самого охотника выбьет – борец, поди, ядовитый. А Людвигу-то борец-корень и без надобности вовсе. Не пах рыжий ничем. Не водился за ним дух людской. Сливался он с окружением, как лягушка с ряской. Был в лесу – пах лесом! В деревне – деревней! Знамо ело, нет тени у тебя – нет и привязки прочной к миру прямому. Будет шлюпкой мотылять тебя по волнам, швырять о берега. Нет тени, значит и тебя будто нет. А ты есть. Незадача. Ворожба на МакНулли тоже косо ложилась. Оставалось надеяться на глаз зоркий да слух острый. Благо, молодец вечно мурлыкал что-то себе под нос. Заткнуть его – другой вопрос.

Почти еженощно пасла Юшка двух недотеп, диву давая, как сие выкидыши судьбы исхитрились дожить до своих лет. И когда, скажите на милость, она успела из оборотня в пастушью овчарку заделаться?! С кого спросить, а?

Стоило токо отвернуться, и нате! Как-то раз сладкая парочка умом обделенных, ветки бузинные наломал, не скумекав справиться у Бузинной Матушки позволения. И всего-то надобно молвить: «Старуха, старуха, дай мне свое дерево, а я тебе свое дам, когда деревом вырасту». Разразилась гневом праведным Матушка, порчу навести вознамерилась, да встретила хмурого баггейна (какого хрена?!), восторженного Людвига (ой, сработало!) и неловко мнущуюся Пылю (простите, мы забылись). В иной раз, покуда крыжовник собирали, под шумок Крыжовничную женушку79 умыкнули! Клятвенно заверял МакНулли, дескать, вернул бы ее всенепременно опосля изучения тщательного и зарисовки дотошной. Последний же гвоздь в крышку гроба Юшкиного терпения забили, когда в мельничную дверь постучался – да робко так, тихохонько – Баламутень80. Лист кувшинки в руках своих склизких заместо балморала мнет, на тоненьких кривеньких ножках покачивается. Прямо на баггейна глядеть стыдится. Вздохнул раз, вздохнул второй, а потом, как возьми и на одном духу выпали, дескать, рыжий аспид его домогался! Его! Баламутенья! Оборотень от эдаких предъяв чуть не поседела. А потом так заорала благим матом, что в Сент-Кони овцы траву щипать перестали с испугу, да младенцы в люльках заплакали! Юшкиных «лечебных» люлей, от щедрот души, досталось всем! И Людвигу, аж покрасневшему со стыда до корней волос, кой из-за своей больной одержимости скрытым народцем у оного заделался местным «срамником». И Баламутню, резко пожалевшему, что пришел, кой, блядушка81 плешивый, не мог просто-напросто притопить чутка божедурье конопатое. И Пыле, дурехе шибко сострадательной, с ее «ой, ну разве можно на них злиться?». Еще как можно и нужно! Сидели вслед за тем дружненько рядком на скамеечке – Людвиг, Пыля и Баламутень – подзатыльники украдкой почесывали и чай молчком прихлебывали. Разошлись, почитай, товарищами «боевыми» – тумакам сплоченные! А дури, поди, ни на грамм не убавилось! Ни у кого. Тьфу! Так они и жили.

Дни проходили за днями. Старилась осень. Отцвела горечавка, отцвел и вереск на ветряных пустошах. Желтела и опадала с деревьев листва, лишь вечно моложавая хвоя заносчиво поглядывала с макушек сосен. Наливались алым соком рябиновые гроздья на радость свиристелям. Дул знобкий ветер с гор. С каждым днем все холоднее делалось. Редкое солнышко скорее дразнило, чем грело. Ясные деньки, пусть и на краткий миг, отвлекали от привычных хлопот. Мир застывал, ловя в свою паутину последние золотые лучи. Зима будет долгой, и все это знали.

На каменном предпорожье мельницы, блестя пепельными чешуйками, грелась ящерица. Сороки-белобоки скакали по крыше, выковыривая из поросшей мохом дранки82 какой съестной мусор. Юшка лежала на куче нагретой золы и лениво прядала ушами. Все кругом навевало дремоту, даже крошечные мошки вились над оборотнем неторопливо, словно в киселе барахтались.

– Хм, подозрительно спокойно, – подала голос баггейн, не поднимая веки. – И когда же затеется разброд неминуемый?

Заскрипели несмазанные колеса телеги, затряслась земля под беспокойными ногами. Песком прибрежным зашуршала зола с навала.

– Юша! Юша! Где ты? А, сыскала! Мне помощь твоя надобна!

– Началось в деревне утро.

И кто дернул оборотня за язык?

– Юша, нам нужно спешно собираться! – затараторила беспокойно травница, нарезая круги вокруг кучи, где фейри возлежала. – Я в деревне была, в церковь завозила выпечку – у них там скоро благотворительные сборы – перебросилась парой слов с кузнецом Махоном. Он обещал подновить телегу, а то оглобля расшаталась и… А Людвиг, где? Он, вроде, с тобой оставался?

Потянулась Юшка по-кошачьи, дыбя шерсть на спине.

– Конопатый благерд вконец меня достал, и я послала его на чердак за киллмулисом83.

– Но у нас нет никакого киллмулиса! – непонимающе нахмурилась Пыля. Авось в лучшие времена на мельнице и вековал сей домовой фейри, но с заселением сюда девушки он ни разу не повстречался. – На чердаке живет одна Куня… Юшка!!!

– Уаааа!!!

От поднявшегося крика сороки испуганно сорвались с крыши и, растревожено треща, черно-белым хороводом закружили над домом. Дверь тихонько приоткрылась, и во двор бочком прошмыгнул МакНулли. Вид у того был, как у человека, зверски подранного крайне недружелюбной куницей. Впрочем, так оно и было.

– Ну что, хех, сыскал киллмулиса? – с мстительным удовольствием, сладко вопросила баггейн.

– Сыскал, – слегка пошатываясь, бесцветным голосом отозвался молодец. Из рассеченной брови текла кровь. Глаз нервно поддергивался. Рукава рубашки болтались бахромой. Однако все конечности были на месте. Свезло! Людвиг сделал пару неуклюжих шагов и начал опасливо сползать по стеночке. – Я видел истинный ужас. Его теперь не развидеть. С вашего позволения, я чутка посижу. А может, и полежу.

Травница поспешно бросилась ловить полуживого друга под локоть.

– Я принесу бинты! Хм, и, пожалуй, нить с иглой, – изучив рассеченную бровь, порешила девушка, а после с осуждением обратилась к оборотню: – И не стыдно тебе?

– Мне-то?! – коротко и обидно хохотнул Юшка. – Не-а. Впредь будет ему наука.

– Какая?

– Не все то правда, что фейри мелят.

– Справедливо, – сипло выдавил Людвиг.

– Ничего подобного! – От возмущения Пыля сгоряча хлопнула МакНулли по плечу, и тот зашипел от боли. – Ой, прости, пожалуйста! Я нечаянно. Просто вы мне сегодня оба целые нужны, а вы, вона, чаво творите!

– Значит, в остальные дни можно калечиться сколько угодно?

– Нет! Юшка, не путай меня! Нам срочно надо в деревню.

– Говоришь «надо», будто нам оно надо. С какой радости? – насторожилась фейри. – Чаво ты, блаженная, удумала?

Травница с такой непоколебимой решимостью посмотрела прямо Юшке в глаза, что у той екнуло в животе от догадки жуткой.

– Погодь. Какой нынче идет месяц?

– Тот самый. Тот самый.

– Ядрен батон!

– И мне нужна ваша помощь! И нет, ты не отвертишься! Раньше нужно было в лес тикать.

– Да твою ж…

– Простите, что вмешиваюсь, – подал голос, позабытый Людвиг, – Я с вами за любой кипиш, но что, собственно, происходит?

Вид и тон у Пыли был такой, будто она, без малого, собралась вести друзей на бой правый и непременно смертный:

– Марта разродилась!

Укрылось солнце за облаками. Мир вновь сделался серым и мрачным. Порыв ветра согнул еловые макушки, затрещали перезрелыми плодами их стволы. Жабий Хвост медленно тек меж берегов, поросших водяной зеленью. Прочистив глотку, пронзительно заквакали лягушки. Юшка кидала тоскливые взгляды на темную лесную гряду. А может, того, бежать и не оглядываться?

МакНулли робко поднял руку, осмелев задать вопрос животрепещущий:

– Кто такая Марта?

Глава 10. Страшные вещи

Знаешь, в чем соль? Вы, грешные, в поисках искупления приносите проку, куда больше праведно живущих.

Поговаривают, бабки лютые коромыслом от злости гнуты, ежели кто дурен и намеревается оборотнем заделаться, то должён уйти в чащу лесную глухую, подальше от человеческих сел и духа. Найти там пень вековой, воткнуть в него нож медный, хранимый за пазухой к сердцу поближе. А следом обойти вокруг пня, вторя заговору:

На море, на океане, на острове Буяне,

На полой поляне светит месяц на осинов пень,

В зелен лес, в широкий дол.

Около пня ходит волк мохнатый,

На зубах у него весь скот рогатый

А в лес волк не заходит,

А в дол волк не забродит

Месяц, месяц, – золотые рожки!

Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины,

Напусти страх на зверя, человека и гада

Чтобы они серого волка не брали,

Теплой шкуры с него не драли.

Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской84.

Ежели опосля трижды перепрыгнуть через пень – волком серым вовек тебе на луну выть.

В чащу вошла девка горемычная, шкуру козью носить не сносить, проклятая. А вышел зверь неслыханный тому, у Кого Нет Имени служить повязанный.

↟ ↟ ↟

Сидело солнце, почто сыч в дупле. Моросило уж какой день к ряду. С экой погодкой никакое белье не просохнет, хоть ты лопни! Но то отговорки для нерадивых хозяек. У миссис Гурни белье сохнет при любой погоде! Оно высохнет, даже ежели весь Схен сгинет в пучине морской, ибо у миссис Гурни все всегда в порядке. И это закон.

Самое главное правило жизни миссис Гурни гласило: всё должно быть, как у людей. А самый главный страх звучал: что подумают люди? И миссис Гурни не важно, хорошо иль худо это заветное «все, как у людей». Да пусть хоть муж распоследний забулдыга и пьяница, коему охота жену с детьми поколачивать. Пущай! Коль у всех оно так. Осудили без суда и следствия бедолагу какого несчастного? Добро! Чай народу виднее! Надобно тоже камень бросить, покуда не бросили его в тебя. Ишь, чаво удумали, отбиваться от толпы! Назавтра повелит король оставить дома свои да кинуться со скалы высокой прямиком в море – раз надо, так надо. Все, глядишь, пошли, как миленькие! Стыдно вороной белой быть, стыдно. И пусто, что едино живой и со своей головой на плечах. Жить и помирать положено порядочным людом. А порядочный люд делает, что велено. Порядочному люду не пристало думать своей головой. Это, вон, непорядочный люд вечно надумывает себе не весть чего, а после вытворяет беспредел! Не живется им, дуракам, как положено. А кем положено? Да, фейри его знает! Фейри, к слову, не знают. У них почивай свои порядки. И над людскими они потешаются в голосину.

Миссис Гурни осторожно выглянула на улицу, осмотрелась: чист ли горизонт? Порядочному человеку скрывать нечего. Но есть и то, что порядочному человеку не надобно вытворять у всех на виду. Заодно и сад свой зорким взглядом окинула: нигде ли листвы с соседских деревьев не нападало? Нигде ли крот свежую кучку не вырыл? Все у миссис Гурни было чин по чину.

Выкатилась женщина из дома. Была она круглой на коротких ножках, верно, пивной бочонок на низких козлах. Если человек тощий, стало быть, он мало ест. Раз он мало ест, стало быть, совесть у него нечиста, коль кусок в горло не лезет. Миссис Гурни аж трещала в боках! А это о многом говорило.

Миссис Эвелина Гурни работала в мясной лавке, сколько себя помнит. Но односельчане знавали ее не едино мясником, но и самой добропорядочной жительницей Сент-Кони и пятикратной призершей цветочных корзинок, о чем она неустанно напоминала при всяком удобном случае. У миссис Гурни росли самые чудесные бегонии в горшках на окошках и висели самые чистые тюлевые занавески – загляденье!

Ходила женщина потешно, быстро-быстро перебирая своими чуточными ножками, ну чисто песчаный краб! Сегодня миссис Гурни особо поспешала, отчего ее круглое тело раскачивалось маятником. Добредя до края деревни, женщина поневоле встревожилась. За всю свою пятидесятилетнюю жизнь она ни разу не казала носу дальше Сент-Кони. Даже этакое гулянье, чуть ниже привычной улочки, было ей не по нутру. Миссис Гурни мнила, чай ты не купец какой, то на кой лад вообще покидать родные края? Чаво ты там не видел? Человек, где родился, там и сгодился. Нечего себе выдумывать.

Старый мост через Козлиную реку тоже не по нутру был миссис Гурни. Приходить к нему, покуда на Пустошах Орлиного Озера творится бесовщина – дело худое. Вдобавок, после пропажи старины Рассета, тутошний фонарь продолжал гореть и по сей час. Огонь его не затухал ни днем, ни ночью. Не иначе, как фейри зловредные шалят, ух! Ни за что по доброй воле миссис Гурни сюда не сунулась, кабы не дело привычки. А привычкам она верна.

Заступила женщина на деревянные доски, облизала пересохшие губы и мотивчик спасительный, скрытый народец отпугивать должный, насвистывать айда! Идет себе, посвистывает, и тут, оп, встала как вкопанная. Мерещится, верно, кто-то чужой передразнивает ее. Постояла, послушала-послушала, да окромя ударов собственного сердца и плеска воды ничего не услыхивала. «Чудится, небось», – решила миссис Гурни. Сделала пару шагов и вновь замерла: а может, и не чудится. Свистит кто-то, этак тихонько, будто прямо под ногами. Головой своей, что капустный кочан, повертела женщина – влево, вправо – никого. Повела зябко плечами, э нет, так дело не пойдет. Опустила миссис Гурни корзинку, яку несла, на мостки скрипучие, открыла крышку плетеную, выудила мешок холщовый. Вздохнула. Неприятно, а надо. Подошла к перилам. Перекинула, через них мешок. Едва выпустить поспела, как нечто с силой боднуло ее под зад! Плеск женщина уж и не расслышала.

– Ай, ай, ай!

Завопила миссис Гурни. Перекатывается на спине, яко черепаха опрокинутая, а встать никак не могет. Не весть сколько бы лежала и дрыгалась, коль над самым ухом со страшащей ясностью не прозвучало сварливое:

– Вставай, хорош уж прибедняться, ка́лех85.

Тут-то женщина вмиг подскочила! И, что есть духу, припустилась бежать, как можно дальше от места сего худого! У миссис Гурни имелось уйма талантов. Но углядеть в обратном мире фейри, ежели те того не желали, – она не могла.

Баггейн стояла на мосту, смотря женщине вслед. Ишь, как драпанула! Да на таких-то коротких культяпках! Любо-дорого глядеть! Покончив с любованием, оборотень свесила морду с мостка. Внизу воровато замаячило морковное темечко, повернулось – конопатое лицо Людвига озарилось лучезарной улыбкой. Молодец показательно поднял большой палец вверх – успех. Юшка оскалилась и смачно плюнула. Увернулся. Жаль.

Фейри спустилась к реке. Из камышей ей на встречу выползли – гордые до нельзя – причины мнимой седины. Пыля любовно прижимала холщовый мешок к груди. МакНулли проворно сматывал простыню, насвистывая незатейливый мотивчик. Вид сей полоумной парочки вызывал у Юшки диковинную смесь раздражения, усталости, глухой злости, жалости, отголосков давно утраченной нежности и отчаянного желания разорвать обоих на мелкие кусочки. Присела травница на корточки и развязала горловину мешка. Баггейн деловито сунула внутрь морду. Попискивая, оборотня тотчас лизнули в нос. Юшка дернула ушами. Фейри, хрен знает, сколько минуло, и вот, чем спрашивается, она занимается? Прознает кто – подымет на смех!

↟ ↟ ↟

По-настоящему страшные вещи случаются не в темных чащах с голодными зверьми, а в маленьких домиках с тюлевыми занавесками. По-настоящему страшные вещи порой делают по-настоящему нестрашные люди. И самое страшное, что эти нестрашные люди отнюдь не считают, будто они творят страшные вещи. Для некоторых ужасы так же привычны, что солнце, которое встает по утрам. И как с такими быть?