Урманов дар

И вообще, рассвет скоро – вставать пора, а не думать о всяких цветочках. Матушка с отцом и младшие еще спали. Тоже скоро проснутся, а у нее до тех пор куча дел. Позевывая, Ульянка вышла во двор, умылась и села расплетать косу. И что за волос ей такой достался? Темный, тонкий, вьющийся. Как ни заплетай – к утру на голове воронье гнездо получается.

Ульянка, ойкая, расчесывала спутанные кудри, когда нащупала пальцами какие-то крохотные листики. Младшие что ли баловались, пока она спала? Она потянула прядь, поднесла к глазам. Так и есть – какая-то мелкая веточка запуталась.

Ульянка дернула, но побег держался крепко. Рванула посильнее и вырвала волос. Ой! Что за чепуха? Листья росли как будто прямо из волоса – словно он превратился в тоненький побег. Ульянка бросила его под ноги. Нет, глупость какая. Просто в волосах стебель запутался, вот и показалось. Она суеверно перекрестилась, ощупала голову – все, больше никаких листьев – и заново переплела косу. Потом подхватила чистое полотенце и скрылась в сарае, откуда уже доносилось недовольное мычание.

* * *

Лавочек было три, и стояли они буквой «П» у подножия большого холма, под березами. Место хорошее, укромное, на отшибе, но главная улица отсюда хорошо просматривается.

Лавки эти сколотили и поставили когда-то Аленкины братья – чтобы сестра с подружками там вечеряла. С тех пор так и повелось. Собирались на закате солнца кологреевские девушки – щелкали семечки и орехи, венки плели, сплетничали, пели песни, гадали на суженого…

Ульянку в этот круг пустили только в прошлом году. И то постараться пришлось. Верховодила всеми, конечно, Аленка, дочка старосты. Она и решала – кто к вечёркам будет допущен, и как для этого надо постараться.

Ульянка очень старалась. Таскала из дома угощения, глиняные фигурки, что лепил отец-гончар, платок для Аленки вышила… Конечно, пришлось ради этого и насмешки потерпеть, и гордыню поумерить, зато теперь она была своей. И с полным правом могла быть тут в компании подруг.

Подружки уже собрались и беспокойно ерзали на лавках – незадолго до посиделок по деревне пронесся слух, что в дом к старосте Всеволоду Гордеевичу приехали сваты. И теперь девок просто распирало от любопытства.

На двор старосты их все равно не пустят, да снаружи и не увидишь ничего. Остается только Аленку ждать. Будущая невеста на сватовстве долго не задержится. Ей всего-то показаться ненадолго надо – выслушать родительское решение да принять подарки. А что решение будет благоприятным, и подарки не отвергнуты – в этом никто не сомневался.

Главы Кологреевки и Большой Покровки уже давно сговорились поженить детей. Соседского старосту Козьму Бондарева и его сына Егора в деревне знали хорошо. Повезло Аленке, что тут сказать. Видный достался жених – высокий, красивый, из зажиточной семьи…

– Первой, значит, наша птичка улетит, – вздохнула пухленькая Любава, залезла в лакомник, отщипнула кусочек сладкого воска и закинула в рот.

– Ты погоди, вдруг не доторгуются еще, – ответила бойкая Веська. – Нынче сваты разборчивые пошли: глянут, что невеста слишком пригожая – и заартачатся. Мол, не готовы мы к такому счастью.

– Типун тебе на язык твой длинный!

– А ко мне сватов никто не засылал, – вздохнула Ульянка. – Зато ночью цветы кто-то принес и на окне оставил. Даже не знаю, на кого и думать…

– Степка это. Мельника сын, – уверенно заявила Веська.

– Откуда знаешь?

– Да не знаю я! Наугад ляпнула.

– Да что ты за сорока такая! Сначала каркнешь, а потом подумаешь.

– Не… Думать теперь ты будешь, – Веська хихикнула и разгрызла орех. – Кто к тебе там приходил, что оставил…

– Хорошо, если бы Степка, – мечтательно сказал Ульянка. – Только зачем так втихаря-то?

– Да кто их разберет, парней… О, смотрите: идет, кажется!

Аленка шла к холму – медленно, важно, с осознанием значительности момента. В самом нарядном красном сарафане и таком же красном платке, повязанном на голову.

– Ну что, сговорились?

Она потянула паузу, улыбнулась, а потом радостно рассмеялась в голос:

– Сговорились.

– А-а-а! – подружки завизжали и бросились ее обнимать и поздравлять. Суматоха длилась несколько минут, после чего все опять расселись на лавках и достали семечки. – Ну, рассказывай же, не томи!

– Ой, ну что там рассказывать, – махнула рукой Аленка. – Козьма Иванович сам приехал, с братом и со свахой. Пирог праздничный привезли, медовухи, платки, рушники вышитые. Батюшка с ними сурово так поначалу говорил – я за стенкой стояла, через щелку подслушивала. Но ясно же было, что он в шутку.

– И что, и что?

– Сваха шумная что Бобриха. Она батюшке говорит: овечку, мол, ищем белую да пригожую, ходят слухи, что она у вас в хлеву прячется.

– А он?

– А он отвечает: есть у нас такая – статная да стройная, не худая, не хромая. Только молода ещё, да с характером. А пастух твой хорош ли? Не заведет ли ее в бурьян, сам того не заметив? А сваха ему отвечает, не моргнув глазом: наш пастух за своим стадом глядит и не путается. Если овечка хороша – будет пасти на мягкой травке, да ещё и песенку напоёт. В общем, сговорились. Отмечают теперь.

– И когда свадьба?

– Осенью, после Покрова.

– А тебе-то жених что подарил через сватов?

Аленка прищурилась и наконец стянула с головы платок. Оттянула мочку уха, демонстрируя новые серьги – серебряные, в виде цветков, с голубыми капельками бирюзы в лепестках.

– Красивые же? Скажите, что красивые?

– Ой, до чего же красивые… – вздохнула Любава и потянула руку, чтобы потрогать украшение.

Аленка игриво хлопнула ее по запястью:

– Эй, не трожь! У тебя все пальцы в меду, снова соты ела!

Любава украдкой вытерла руку об подол. А Аленка покрутила головой, хвастаясь обновкой. Серьги блеснули в отсветах заходящего солнца. Девчонки, сидящие вокруг, улыбались и кивали. И немножко завидовали.

– Счастливая ты, Аленка, – мечтательно протянула молчавшая до того худая Милка и облизнула сухие узкие губы. – И батюшка тебя балует, и мать работой не изводит, и жених красавец…

У Милки было девять младших братьев и сестер. А судя по раздавшейся к лету фигуре ее матери, на подходе было очередное чадо. С такой оравой времени поесть не остается, не то что женихов искать. Да и кому Милка глянется – такая щуплая и невзрачная? Только имя и есть пригожее. Аленка посмотрела на подругу снисходительно:

– Ну, не всем вечно с чужой мелюзгой нянчиться, – и покосилась на песочную кучу невдалеке, где лепили куличи трое Милкиных братьев и сестер. Одну Милку на вечерние посиделки не отпускали никогда. – Ладно, свадьбу еще успеем обсудить, вам до праздника тоже постараться придется. Где эту дурищу Райку носит? Солнце уже село.

– Кажется, вон она, бежит, – Ульянка махнула рукой в сторону, где виднелась тонкая фигурка в синем сарафане.

Райка действительно бежала – запинаясь и придерживая рукой длинный подол, тонкие черные косички смешно болтались из стороны в сторону. Примчалась, запыхавшись, и встала перед ними, часто переводя дыхание, как вытащенная из воды рыбешка.

– Принесла? – спросила Аленка вместо приветствия.

– Ага, – Райка вытащила из-под подола тряпичный сверток и протянула Аленке.

– А что так мало? – та развернула и уставилась на небольшой кусок, свернутый трубочкой. В воздухе сладко запахло малиной.

– Прости, я только один и смогла утянуть, ата* сегодня глаз с меня не спускал. Не в духе он. Зато малиновая. Твоя любимая.

– Ну, ладно…

– Я еще принесу, правда-правда! На той неделе матушка черничную будет делать, очень вкусную.

Райка волновалась, и часто хлопала длинными ресницами. Вид у нее был такой несчастный и заискивающий, что Ульянке стало неловко. Еще год назад она и сама так стояла перед Аленкой, ожидая похвалы и одобрения. Чтобы приняли и признали своей.

Сейчас Ульянке почему-то было немного стыдно за Райку. И одновременно радостно, что это не ей, Ульянке, сейчас приходится заслуживать дружбы и воровать из дома ради этого малиновую пастилу.

Пастила у Райкиной матери и вправду была диво как хороша. Муж-татарин научил, но строго-настрого запретил раскрывать секрет. Все лето и осень Райка с матерью готовили сладости из ягод и фруктов, а дядька Сабир возил их в Покровку, где пастилу раскупали влет. Так-то он Сергей Хасанович после крещения стал, но местные все равно по-старому зовут, привыкли. За товаром Сабир следил дотошно, а рука у него была крепкая. Узнает – влетит Райке.

– В следующий раз больше неси, тут на один укус всего, – Аленка развернула трубочку и разорвала ее надвое, протянув половину Веське. – На вот, подели на всех.

Веська так же располовинила угощение и отправила кусок дальше. До последней Милки доехал совсем уж крохотный ломтик. Некоторое время все сидели молча, блаженствуя.

– Хорошо, но мало, – подытожила Аленка. – Расчеши-ка мне, Райка, волосы. И косу переплети.

– Ага, – Райка резво подскочила и схватила протянутый гребешок – деревянный, с перламутровыми вставками. Батюшкин подарок.

– Ну, что молчим, подруженьки? Али ничего нового не узнали? – спросила Аленка.

– Да какие новости после твоей-то, – ответила Ульянка. – Такую ничем не перешибешь.

– И то верно. Но про меня еще успеем наболтаться. Что у нас в деревне происходит?

– У Ханифы Семеновские мальчишки редиску на огороде подергали, – вставила Любава.

– Олухи, – бросила Веська. – Проклянет же, с нее станется.

– Она ж не ведьма – травница.

– А все едино…

– Скукотища, – вздохнула Аленка. – Эй, ты волосья-то не дергай! Руки как грабли!

– Прости-прости, я нечаянно.

– Бобриха сегодня снова Даньку распекала, – сказала Ульянка. – Она его за новой лошадью послала, а он уродца купил.

– Под себя что ли подбирал? – засмеялась Аленка. – Вот тупица! Шибко страшный уродец-то?

Ульянка вспомнила, как утром пожалела неказистого конька, который показался ей скорее несчастным, чем уродливым. Но вслух почему-то сказала:

– Как коловертыш в полнолуние. Кривой, косой, глаза навыкат.

– Ну, точно весь в Даньку. И достанется же кому-то такое… Может, Милка, тебе, а? Пойдешь за него?

– Не, – она замотала головой. – Чудной он.

– А ему Милка и не нужна. Он, Аленка, на тебя глаз положил. Видно же, как ходит, вздыхает, – ехидно вставила Веська.

– Вздыхает, говоришь, – хитро прищурилась Аленка. – А не позвать ли мне его на свидание?

– Ты что? – ахнула Любава. – А как же твой жених?

– Так он не узнает. Да и я не приду. Это ж розыгрыш будет. Шутка.

– Надо место выбрать какое-нибудь… укромное.

– Погост, – усмехнувшись, предложила Веська.

– Точно! Погост – это хорошо. Скажем, в полночь, а?

– Брр… – поежилась Милка. – Ночью на погосте страшно.

– Так в том и вся забава! Пусть потомится там, подождет…

«Недобрая шутка», – подумала про себя Ульянка, но вслух озвучивать возражение не стала. Аленка такие розыгрыши очень любила. Ну, а Данька… сам дурак. Если раньше не догадался, что такая девушка ему не по зубам, может, после неудачного свидания додумается.

– Так и сделаем! – хлопнула Аленка в ладоши. – На днях и позову. С конем. А вы – никому, поняли? Узнаю – волосья вырву. Ты, Райка, закончила?

Аленка перекинула косу через плечо, придирчиво рассмотрела плетение и нарядный красный бант:

– Смотри-ка, ладно постаралась. Легкая у тебя рука.

– Волосы у тебя, Алена, красивые, – Райка смутилась и затеребила кончик своей косички – тощей и короткой.

– А ты шибко не хвали. Сглазишь еще, с тебя станется.

*ата (татарс.) – отец

Глава 3

Глава 3

Данька заканчивал чинить дверь сарая, когда на крыльце появилась Бобриха и нахмурилась, наблюдая за его работой.

Взгляд этот Даньке был хорошо знаком. Сейчас матушка будет давать непрошеные советы. Никогда без этого не обходится.

Он взял маленькую дощечку, примерил так и сяк. По уму бы, конечно, дверь эту совсем снять и новую поставить. А то выглядит как сшитое из разноцветных лоскутов старое одеяло – то здесь кусок отломится, то там гвоздь выпадет. Но матушка бережливая, считает, что вещь должна служить до последнего вздоха – пока в труху не развалится.

Данька приставил дощечку к двери, взял гвоздь, примерился молотком, замахнулся…

– Да куда ж ты бьешь! – раздался недовольный крик с крыльца, и Данька, дернувшись, заехал себе по пальцу и зашипел от боли. – Бестолочь!

Вот всегда так. Она нарочно что ли? Данька переставил гвоздь и забил его в дерево тремя точными ударами. Потом взял плошку с жиром, смазал петли…

– Готово, – буркнул он. – Принимай работу.

– Работу, – хмыкнула Бобриха. – Пару минут молотком помахал – это ж разве работа?

Подошла и придирчиво осмотрела дверь, помахала створкой туда-сюда. По лицу сложно было сказать, осталась ли она довольна. Но похвалы за свой труд Данька не услышал, как и благодарности. Да и не ждал ни того, ни другого, откровенно говоря.

Бобриха распахнула дверь и заглянула внутрь.

– Так…

В ее голосе Данька снова уловил знакомые нотки. Думает, чем бы еще его загрузить. Как будто он сам не знает.

– Сено, – наконец выдала матушка. – А сена-то нет! Ты куда смотрел? А я тебе говорила, что кончается! А ты? Болван. Что стоишь? Запрягай свое чучело, езжайте на поле. Да поживее двигайся!

Данька обреченно кивнул, хотя на самом деле очень обрадовался. Только показывать этого нельзя было. Зато теперь можно без криков и понуканий спокойно себе прокатиться, никуда не торопясь.

Через полчаса они с Тишкой, запряженным в телегу, медленно вышли со двора.

– Понимаешь, Тишка, нам с тобой просто надо совершить подвиг, и тогда Аленка обратит на меня внимание, – рассуждал вслух Данька, ведя конька под уздцы.

Тишка послушно кивал, но, кажется, мало понимал, что такое подвиг. Нет, про подвиги это надо с его второй ипостасью говорить – с Тулпаром. А он до захода солнца не появится.

Данька вздохнул и потрепал конька по шее.

Видимо, подвиг придется самому сообразить. Данька на ходу выдернул травинку с обочины и начал медленно жевать. Так думалось лучше.

Про подвиги он знал немного. В Покровке на ярмарке, помнится, один дядька лубочными картинками торговал. Красивые. Половину букв Данька не разобрал – не успел азбуку в церковной школе доучить. В восемь Данькиных лет Бобриха на учение ходить запретила – с тех пор, как отец ночью в старый колодец свалился и шею насмерть сломал. Нечего, мол, штаны в школе просиживать, когда матери помощь нужна.

Так что Данька и буквы-то не все успел выучить, а те что успел – на лубках в слова не складывались. Зато картинки там были нарядные, цветные. И торговец Даньке по доброте объяснил, что был такой богатырь Илья Муромец, и боролся он с трехглавым змием, спасая прекрасную Василису. И одолел чудовище, а потом на красавице женился.

Очень Даньке эта сказка понравилась и часто снилась потом. Конечно, в роли богатыря был он сам, а на месте Василисы представлялась Аленка. И сны эти были такие чудесные, но совсем ненастоящие.

А теперь, выходит, сказка может стать былью. У Ильи Муромца конь был могучий, богатырский. У Даньки теперь тоже такой есть.

Он покосился на Тишку, который тихо брел, фыркая и отгоняя слепней. Нет, ну не этот, конечно. Тот, ночной. Ну, и чем Данька не богатырь с таким волшебным конем?

Оставалось только найти страшное чудовище. А с чудовищами в Кологреевке отродясь было не очень.

Змеи, конечно, водились. Но обычные, не трехглавые. Такую и мальчишка убить может.

Лет пять назад еще было дело – медведь-шатун по зиме к деревне вышел. Даже набедокурить не успел – только бабку Ханифу напугал. На ее крик мужики с кольями и вилами примчались, да и оприходовали зверя. Даже староста Всеволод Гордеич с ружьем добежать не успел.

Данька медвежью тушу после видел у Гордеича на дворе – худую, облезлую. Очень жалко зверя стало. А шкуру староста себе забрал, ею Аленка теперь ноги укрывает в зимней упряжке.

Нет, с чудовищами в деревне совсем плохо. Ну, не считать же чудищем лесного хозяина Урмана? Он, конечно, не человек, но и не зверь. И лес, и деревню оберегает. Хоть и нечисть, как поп говорит, но нужная и полезная. Или взять того же хлевника. Этот вредит иногда, но кто же в здравом уме пойдет скотного духа убивать? Его задобрить можно или договориться. Нет, хлевник тоже не годится.

Вот если бы на погосте мертвецы из могил повыползали… Данька подумал о таком и поежился. Погост он не любил, особенно после того, как батюшку схоронили. Мать тогда притащила его на кладбище, громко завывала при всех и царапала лицо. А потом толкнула Даньку к гробу, причитая: «Целуй, целуй батьку, сынок, последний раз его видишь!».

Данька посмотрел. И тут же заорал, вырвался и убежал. Потому что в гробу был совсем не батька, а кто-то страшный – желтый с синими губами.

Он весь день потом прятался за сараем у бабки Ханифы, а к ночи, заплаканный и голодный, все же вернулся домой, где немедленно отхватил хворостиной от матери. И не один раз. «На всю деревню, ирод, опозорил! На похоронах!» – причитала Бобриха, охаживая тощую Данькину задницу крепким прутом.

Задница потом болела сильно. А матушка ночью за баней выла – тихо, жалостливо. Думала, наверное, что он спит уже и не слышит. А Данька все слышал, но не подошел тогда утешить. И потом ни разу не напомнил ей об этом. Но на погост больше не ходил. Ни днем, ни тем более ночью. Нет уж. Пусть лучше трехглавый змий вдруг появится, чем ходячие мертвяки.

«А ведь матушке, наверное, тогда очень тяжело было», – подумал Данька. Остаться одной, без кормильца, с маленьким ребенком на руках. Староста, конечно, им помогал, чем мог, и соседи тоже… Но тягостно это. Может, потому у нее характер и испортился?

Данька попробовал вспомнить, какой была матушка до смерти отца, и понял, что не помнит почти ничего. Разве что звали тогда ее в деревне не Бобрихой, а теткой Марфой. Прозвище уже после появилось и приклеилось как банный лист. Она поначалу на него очень обижалась, не отзывалась даже. А потом то ли привыкла, то ли смирилась. А теперь даже с гордостью его носит. Знайте, мол, Бобриху из Кологреевки. Такой палец в рот не клади – откусит по локоть.

А теперь и Даньку вслед за матерью кличут «Бобрёнком». Каждый раз руки чешутся в морду заехать. Но тогда точно еще больше будут насмешничать. Что ж, видимо, придется ему как матушке смириться когда-нибудь с дурацким прозвищем…

Так нечаянно вспомнив детство и ничего и не придумав насчет подвига, он добрался до деревенского поля. Сенокосный луг был разделен на участки, и каждый житель знал свой. Бобрихинский кусочек был совсем небольшой и на самом краю – да еще и с большим оврагом. Так что мамка-Бобриха договорилась со старостой, что ей, вдовице, можно и остатки собрать с соседних. Чай не убудет. Всеволод Гордеич, скрипя зубами, согласился. От Бобрихи крику больше, если не уступишь.

А соседский участок был как раз его, старостин. Так что Данька не удивился, увидев на поле сразу три телеги и двух парней – Ярослава и Святослава – Аленкиных братьев.

– Что-то ты, Бобрёнок, припозднился! – крикнул один из них – рослый и кудрявый.

Никогда их Данька не различал. Вроде и не близнецы, разница в пару годов, а похожи как две капли воды.

Он молча достал вилы и начал сгребать загодя скошенную траву. Ну, что за место у них такое? Как назло вся поросль мелкая да приземистая. Почему у Гордеича трава растет высокая да сочная? Где справедливость? Рядом, лихо кидая огромные снопы и соревнуясь, кто дальше бросит, веселились Ярослав и Святослав. Перебрасывались не только сеном, но и шутками. Наверняка и про него, Даньку, шутили. Он не обращал внимания, занимаясь своим делом.

А через какое-то время, утомившись, обернулся и вдруг наткнулся взглядом на Аленку, которая принесла братьям обед. Какая же красивая все-таки. Данька исподлобья ее разглядывал, надеясь, что другие не заметят.

Сарафан красный надела. И руки у нее такие сдобные и мягкие. Наклонилась низко, молоко из кувшина наливая. И вышитая ткань так сверху натянулась, а под ней рубашка тонкая. Шнурок на завязке того и гляди лопнет. А из-под него серебряный крестик норовит выпрыгнуть – как раз из темной ложбинки между…

Данька сглотнул и отвернулся, неистово работая вилами.

Он твердо помнил, когда Аленка ему в сердце запала. Год назад. А ведь тоже на сенокосе дело было.

Жара тогда стояла большая, в поле почти все вышли и с утра, по росе, работали без продыха. Данька, хоть и крепкий, сильно утомился – до ломоты в спине и мозолей на руках, потому что старался от других не отставать.

И когда дошел до кромки, то не сразу сообразил, что все: можно передышку сделать. Народ вокруг веселился, а он стоял – мокрый, уставший, но довольный собой. И вдруг услышал ее голос совсем рядом:

– Гляньте-ка, девки, Данька сегодня – наш герой, как с поля брани! Весь в орденах…

– Да уж, орденов на нём, как на генерале! – добавила Веська

Девки весело рассмеялись и пошли дальше. А Аленка обернулась и посмотрела на него так пристально, что Данька растерялся и покраснел.

В орденах?

Он не сразу понял. А потом оглядел себя и увидел, что вся рубаха у него спереди в приставших репейниках. Он тогда с ходу и не придумал, как ответить. Тоже засмеяться? Так девки ушли уже… Обидеться? Или выпрямиться и сделать вид, что так и положено?

Он думал над этим целый день, вспоминая малейшие крохи, звуки и точные слова этой короткой сценки. И только вечером понял: ни до, ни после никто его не называл героем. Пусть и в шутку.

Теперь Данька снова вспомнил тот случай, яростно работая вилами.

Подвиг. Срочно надо придумать подвиг.

Сена вышло совсем мало. И телеги с верхом не набралось. Что ж, Тишке будет легче, а вот матушка не обрадуется.

Данька направил конька к кромке поля, когда сзади раздалось:

– Эй, Бобрёнок! Лови! С нас не убудет!

Кто-то из братьев – Ярослав или Святослав? – подцепив на вилы солидный ком сухой травы, кинул ему в телегу.

– Спасибо, – ответил Данька.

Вроде и хорошее дело братья сделали, но почему же так неловко? Или перед Аленкой стыдно, как будто он тут… побирается?

Боженька, срочно пошли трехголового змия в деревню Кологреевку!

Аленка догнала их на полдороги.

– Подвезешь?

И, не спрашивая согласия, вспрыгнула на телегу – так, что сарафан на груди упруго качнулся, а из-под подола показались почти до колена крепкие загорелые ноги.

Данька молча кивнул и отвернулся, делая вид, что проверяет упряжь. Непременно надо ее проверить. Прямо сейчас.

Некоторое время ехали молча. Точнее, Аленка ехала, а Данька вел конька, не решаясь заговорить. Честно говоря, он совсем растерялся и теперь тщетно пытался придумать, что сказать. Все слова из головы как назло выветрились.

Аленка завела беседу сама. Залезла в лакомник, вытащила оттуда горсть семечек и начала лузгать. Потом кивнула на Тишку:

– Так это и есть ваш новый конь?

– Ага, – кивнул Данька.

– А чего такой неказистый?

– Он сейчас такой. А на самом деле он… волшебный.

– Врешь! – сказала Аленка и сплюнула шелуху Даньке под ноги.

– Ей-богу не вру, – он трижды постучал по оглобле для убедительности. – У него сейчас такой облик, чтобы никто не догадался. А на самом деле он большой и сильный, как богатырский конь.

– Докажи! – потребовала Аленка. – Пусть превратится.

– Сейчас не получится, – вздохнул Данька.

– Я же говорила – брешешь.

– Правду говорю! Он ночью превращается, когда солнце сядет.

– Ночью, говоришь… – протянула Аленка, и глаза ее хитро блеснули.

– Я могу показать, если из дома выберешься, – осмелел Данька.

Аленка, казалось, его не слушала – перебирала семечки, хрустела. Молчала долго, но все же ответила:

– Выберусь. Как стемнеет – на погост приходи, там и покажешь своего волшебного коня.

– На… погост? – оторопел Данька.

– А что? Боишься что ли? – ехидно прищурилась Аленка.

Он замешкался с ответом, и она, не дожидаясь, добавила:

– Мне казалось, ты смелый. Раз уж с волшебным конем ходишь.

– Вот еще! Не боюсь я. Возьму и приду.

Меньше всего ему хотелось явиться среди ночи к мертвякам. Но… Сама же позвала! А там, глядишь…

За поворотом показались изгороди Кологреевки, и Данька надеялся, что сможет подвезти Аленку до самого дома – по улице, чтобы все видели. Но она крикнула Тишке «тпру» (он послушно встал) и спрыгнула с телеги. «Вот и условились», – сказала напоследок и ушла быстрым шагом.

Данька стоял и улыбался во весь рот.

– Вот видишь, Тишка, как все хорошо сложилось. И чудовищ никаких не надо. Она сама повидаться хочет.

Он до конца не мог поверить в случившееся.

А конек горько вздохнул. То ли от тяжелого груза, то ли от глупости людской, которая, как известно, тоже бремя нелегкое.