Каждый мечтает о собаке. Повести

– Думаю, в интернат, – ответил Сергей Алексеевич.

– Зачем, зачем ты это сделал? – закричала Костылева. – Предатель!

А тетя Катя подошла к сыну и дала ему пощечину.

Сергей же Алексеевич молча повернулся и вышел из комнаты. На улице, садясь в такси, он плохо подумал о себе. И если даже Коля разочаровался в нем, то имел ли право он, человек умудренный, бросить мальчишку в такой момент да еще возвести на него напрасную обиду, что он-де его не понял. Сергей Алексеевич тяжело вздохнул и окончательно захлебнулся от гнева и осуждения самого себя: как он был жесток и эгоистичен, занят лишь собой, и упустил из виду живое течение жизни, которое всегда существует и всегда важнее всего, что бы там ни было. «Даже важнее, чем воспоминания о Витьке, вдруг в смятении и искренности подумал Сергей Алексеевич. – И это не измена, а просто жизнь».

– Вы знаете, где находится интернат под Ялтой? – спросил Сергей Алексеевич у шофера, и когда тот ответил утвердительно, сказал: – Мы сначала туда, а потом уже на аэродром, – и вышел за чемоданом.

В комнате он открыл чемодан и достал с самого дна военную форму. Он уже давно не носил форму, с тех пор как вышел в отставку. Не носил, а всегда таскал с собой. А теперь она сослужит ему еще одну службу. Переоделся, подошел к зеркалу. Форма была помята, и Сергей Алексеевич попытался руками разгладить ее: не очень-то получилось. Подошел к графину, побрызгал воду на руки и влажными руками принялся разглаживать китель и брюки.

Снова посмотрел в зеркало: вроде бы получше. Подровнял ряды орденских планок. Потом неожиданно вытянулся по доброй старой военной манере и отдал себе честь. Совсем неплохо. Пусть это будет в радость Коле. Он вскинул голову, как молоденький лейтенант, который шел в первый раз представляться по начальству. Неплохо, совсем неплохо. Вот только форма великовата. Усох он за последние годы.

В окно донесся нетерпеливый сигнал такси.

Сергей Алексеевич кликнул Егоровну, но, не дождавшись ответа, пододвинул стопочку денег в центр стола. В последний раз оглядел комнату, почтительно козырнул солдату, взял палку, чемодан, и тут его взгляд упал на клетку с кенаром.

Он опустил чемодан и открыл клетку, чтобы взять птицу, но та вылетела и села на ширму.

– Вот дурак! – в сердцах сказал Сергей Алексеевич, взял чемодан и вышел.

При выезде из города Сергей Алексеевич попросил шофера остановиться и купил в магазине самый большой торт.

В открытое окно магазина со стороны пионерского лагеря ворвались звуки радио: «Говорит радиостанция пионерского лагеря. («Проснулись», – подумал Сергей Алексеевич.) У нас состоялась встреча с ветераном гражданской и Отечественной войн Сергеем Алексеевичем Князевым…»

Сергей Алексеевич торопливо вышел из магазина, испугался, что по его лицу продавщица догадается, что ветеран – это и есть он. Пошел к такси твердым, военным шагом – есть еще порох в пороховницах. Правда, это было не так-то легко, сразу заныли старые раны. Но он не обращал на это внимания, шел и прислушивался, что он им там наболтал… Про батальон майора Шевцова, который принял на себя 22 июня первый удар врага на границе с бывшей Восточной Пруссией, остановил фашистов, перешел в контратаку и ворвался на территорию врага… «Но ведь это было, – подумал Сергей Алексеевич. – Жалко только, что все эти ребята и сам Шевцов погибли. Горячие головы». И Испания была… И штурм Кенигсберга… Все это чистая, чистая, святая правда.

Сергей Алексеевич снова сел в такси. Он хотел сказать шоферу свою обязательную фразу. Эту фразу он говорил всегда, когда садился в машину: «Вперед, только потихоньку, а то там дети».

Она уже мелькнула у него в сознании, но в следующий момент коробка с тортом выпала из рук.

Сергей Алексеевич приоткрыл глаза и подумал впервые: «Жалко, что я им рассказывал все про других, про других и ничего не вспомнил про себя…» И, как взрыв, как вспышка, у него возникло странное, может быть, последнее видение…

Он сам, еще почти мальчишка, в конноармейской форме стоит между двумя казаками на конях. Они пинают его ногами, перекидывая друг другу. Он падает, с трудом встает, и казаки летят на него с разных сторон, и каждый из них норовит его сбить первым… И он снова падает, по лицу течет кровь. «У, большевистская шкура!» – кричит один из них и замахивается плеткой.

«Что-то со мной не так», – мелькнуло в сознании Сергея Алексеевича, и над ним вместо казаков склонился вдруг Васька-банщик и цирковой наездник Тиссо.

…Через несколько минут приехала «скорая помощь», и Сергея Алексеевича перенесли в машину.

– Солдат, – сказала старушка, случайная прохожая.

– Тоже скажешь – солдат! Генерал он. Заслуженный генерал. Одних орденов добрый десяток… – тихо сказал шофер.

И машина уехала, и случайные свидетели разошлись.

А Коля был уже далеко от города. Он сидел в машине рядом со Здоровяком, который его подобрал в пути.

Здоровяк с семьей закончил свой отпуск и на собственном «Запорожце», нагруженном сверху всякой поклажей, возвращался домой.

– Между прочим, хотя твой дед и темнит… – начал старый разговор Здоровяк.

– Не дед он мне! – резко перебил его Коля.

– Пап, загадку, – потребовала дочь, прожевывая яблоко.

– Ну, раз публика настаивает… – Здоровяк подмигнул Коле. – «Сорок одежек, и все без застежек»… Считаю до де-ся-ти… Раз, два, три… четыре…

– Капуста, – мрачно произнесла жена.

– Зачем ты сказала, зачем! – возмутилась девочка. – Я сама хотела, сама!

– А кто? – вернулся к прерванному разговору Здоровяк и лениво зевнул.

– Никто, – неохотно ответил Коля.

– Я знаю, он из цирка, – сказал Здоровяк. – Я его мигом открыл. Подставной в публике.

– Не работал он в цирке никогда, – сказал Коля.

– Пап, загадку, – снова попросила девочка и угрожающе посмотрела на мать.

– «Не лает, не кусает, а в дом не пускает», – быстро проговорил Здоровяк.

– Замок! – с радостью произнесла девочка и закричала: – Я первая, я первая!..

– А где же он тогда работал, позвольте полюбопытствовать? – спросил Здоровяк.

– Военный он. В отставке.

– Может, даже генерал?

– Генерал, – повторил Коля.

– От инфантерии. – Здоровяк рассмеялся. – Артист. – Его толстые щеки, как два блюдца, висели под глазами и мелко дрожали от смеха. – Ты когда-нибудь видел живых генералов?

Коля отвернулся и промолчал. Ему стал неприятен этот человек, и он пожалел, что сел в машину.

– Умрешь со смеху! – не унимался Здоровяк. – Ты мне скажи его фамилию. Я всех генералов по фамилии знаю.

– Ну, если всех, – ответил Коля, – то Князев.

– Князев? – переспросил Здоровяк. – Откуда эту фамилию выудил? Откуда? Меня решил разыграть? Ростом не вышел… – Снова засмеялся и больно схватил Колю двумя пальцами за нос.

Коля открыл дверцу машины, чтобы выпрыгнуть на ходу. Здоровяк затормозил. Коля выскочил и побежал вперед по шоссе. Скоро ему стало жарко, рубашка прилипла к спине, но он продолжал бежать, словно хотел довести себя до изнеможения. Наконец он остановился, чтобы отдышаться. Незаметно оглянулся: машина стояла на прежнем месте – жаба с расплющенным носом.

Теперь он шел по прямой широкой магистрали. Внизу просыпалось море, и легкий туман стелился по воде и подымался в горы. Ему навстречу прошел полупустой троллейбус, и Коля проводил его глазами: может быть, в нем ехали родители. Он почему-то, как ни странно, подумал о них с нежностью. А потом еще больше: Коля поймал себя на мысли, что и про Сергея Алексеевича тоже думал с нежностью. «Вот еще, – разозлился он сам на себя. – Ни к чему это».

– Ты что, оглох, парень?

Рядом с ним стоял «Запорожец».

– Садись, – сказал Здоровяк и приветливо улыбнулся.

Коля, не останавливаясь, прошел дальше. Здоровяк вылез из машины и догнал его.

– Ну, ладно выламываться. Кому говорю, садись!

Коля не ответил.

– Ты что, шуток не понимаешь?.. – Он помялся. – Его случайно… зовут не Сергеем Алексеевичем?

– Сергеем Алексеевичем. А вы откуда знаете? – удивился Коля.

– Это мой командир дивизии, – тихо ответил Здоровяк. – Сколько лет мечтал его встретить, а встретил – и не узнал!

Они сели в машину и поехали дальше.

– Мария, слышишь? – сказал Здоровяк. – Помнишь, я тебе про него рассказывал? – Он посмотрел в зеркальце в увидел, что жена его и дочь, прислонившись друг к другу, спят. – Женщины ничего не понимают в военном деле. – И, склонившись к Коле, торопливо, шепотом стал рассказывать: – Мы тогда из окружения выходили, меня тяжело ранило. Тут каждый человек на учете, а меня надо на носилках нести. Вообще, думал, хана. А он внушил, что рана у меня не смертельная… Сам, понимаешь, на носилках нес.

– Сергей Алексеевич говорил мне, что я на его сына похож, – сказал Коля.

– Ты? – Здоровяк повернулся к нему и посмотрел на мальчика. – Ты похож на него, как я на китайского императора.

Коля не обиделся, но его ужаснула мысль, что, может быть, действительно он совсем не похож на Витьку и просто Сергей Алексеевич все это придумал. От одиночества, от тоски по сыну. А он ушел от него. И это его больно ударило и как-то по-новому повернуло к Сергею Алексеевичу, и он стал вспоминать все его рассказы, всю его жизнь и вдруг понял по-настоящему, по-взрослому, какая жестокая была у Сергея Алексеевича жизнь и как он был суров и беспощаден к себе.

И это его так всколыхнуло, что затмило собой все и неожиданно вернуло к отцу. Вспомнил он, как несколько лет назад отец его возил к деду в деревню. Они ездили вдвоем. И дед приказал ему прополоть грядку с морковью, а сам куда-то ушел. А он не хотел полоть, скучно было ему и жарко, и тогда отец прополол грядку вместо него. А когда дед его похвалил, отец промолчал. И теперь Коля понял, что отцу очень хотелось, чтобы он понравился деду, поэтому и промолчал.

И как же он мог так жестоко поступить и по отношению к Сергею Алексеевичу, и к матери с отцом! Ему стало обидно до слез.

– А какой он был? – спросил Коля.

– Не знаю, – сказал Здоровяк. – Я с ним ни разу не разговаривал.

– А храбрый?

– Вел он себя как надо.

Они подъехали к бензоколонке и пристроились в очередь на заправку.

– Ты извини, – сказал Здоровяк. – Нам больше не по пути – я в обратную… Покаюсь перед Сергеем Алексеевичем.

Коля взял чемоданчик, вылез из машины и отошел в сторону. Он видел, как Здоровяк подогнал машину к бензоколонке, как вышел, а следом за ним вылезла его жена, и они о чем-то разговаривали. А у Коли вдруг стало хорошо на сердце и радостно от этой красоты, которая его окружала! И оттого, что он решил вернуться, и оттого, что он скоро, совсем скоро увидит своих родителей и Сергея Алексеевича. Он подхватился и бегом бросился обратно к Здоровяку.

– А-а-а, не уехал еще, – неохотно произнес Здоровяк. – Ну, садись, повезу дальше.

– Значит, вы не возвращаетесь? – в ужасе спросил Коля.

– Дочку укачало. – Он что-то хотел добавить, но махнул рукой: – Садись.

– Спасибо, – ответил Коля и с обидой в голосе добавил: – Сам доберусь.

– Ну, тогда прощай, – и протянул мальчику руку.

Но Коля прошел мимо его руки. Он еле сдержался, чтобы не заплакать. Только он подумал, как ему повезло, что на его пути встретился этот добрый, милый человек и они поедут обратно вместе, и вдруг… Он никак не мог понять, как же так получилось. Сам сказал, что возвращается, что всю жизнь мечтал встретиться с Сергеем Алексеевичем, и он, Коля, даже представил эту встречу. Никогда он этого не поймет, и никто не заставит его так вот, на ходу, предавать людей. Ведь сам говорил, что Сергей Алексеевич спас ему жизнь, на носилках нес. После смерти Витьки, легко ли?

Родители были ему так рады, что ни о чем не спросили. Только отец сказал: «Завтра у нас рыбалка. Я о ней полгода мечтал. Помнишь, как в прошлом году?» Коля хотел ответить, что в прошлом году рыбалка-то была неудачной, они ведь ничего не поймали, но вспомнил, как им тогда было весело вдвоем, и ничего не ответил. А мама не отпускала от себя весь день, и ему не удалось сбегать к Сергею Алексеевичу.

И попал он к нему только на следующий день.

Коля несмело постучался в дверь к Сергею Алексеевичу, он чувствовал за собой какую-то вину. Незнакомый голос разрешил ему войти. В комнате были двое молодых людей: мужчина сидел на кровати Сергея Алексеевича, а женщина распаковывала вещи. На стульях валялись платья, на полу – маска для плавания и ласты.

– А где… Сергей Алексеевич? – в сильном волнении спросил Коля.

– Значит, уехал, – ответил мужчина. – Ты не знаешь, где здесь хорошее купанье?

– Не знаю, – ответил Коля и вышел.

Сел в большом огорчении на лестничную ступеньку. Егоровна увидела его из окна и сказала:

– Он позавчера утром уехал.

– А мне он ничего не просил передать? – спросил Коля.

– Нет, – сказала Егоровна. – Торопился очень. – И, видя, что мальчик расстроен, добавила: – Подожди, – и протянула Коле два листка бумаги: один совсем маленький, а второй побольше. – Возьми на память.

Коля взял листки и пошел, читая их на ходу. На маленьком было напечатано:

«Уважаемый товарищ! Составляется фотоальбом участников гражданской войны, который будет храниться в Центральном музее Вооруженных Сил СССР. Просьба срочно прислать заказным письмом четыре фотокарточки размером 9x12 см, в генеральской форме и автобиографию, по адресу: Москва…»

А на большом четким почерком было написано:

«Послужной список Князева Сергея Алексеевича, ген.-лейтенанта в отставке.

Родился в семье каменотеса в 1900 году. В семье было девять детей.

В Советской Армии со дня ее основания.

В 1918 году служил в частях на Украине и участвовал в боях против немецких оккупантов и украинских националистов.

В 1920 году был ранен на польском фронте.

В 1921–25 годах служил в военных комендатурах и принимал участие в ликвидации бандитских шаек. Был ранен и по излечении направлен в Академию имени М. В. Фрунзе.

После окончания академии, с 1929 по 1936 год, командовал 81-м стрелковым полком.

В 1936 году уехал в Испанию. Принимал участие в боях под Мадридом. По возвращении на родину был награжден двумя орденами Красного Знамени.

В 1939 году был на Халхин-Голе тяжело ранен и пролежал в госпитале десять месяцев.

В 1940 году был уволен из армии по инвалидности, однако в дальнейшем был вновь зачислен в кадры и назначен командиром 33-й стрелковой дивизии, которая дислоцировалась на территории Литвы, на границе с Восточной Пруссией.

22 июня 1941 года вверенная мне дивизия вступила в бои с немецко-фашистскими армиями. В дальнейшем дивизия попала в крайне тяжелое положение, так как продержалась на границе более суток и была обойдена с флангов врагом. Будучи тяжело раненным, в окружении, 26 августа 1941 года попал в плен. Бежал из плена через четыре месяца…»

На этом послужной список Сергея Алексеевича обрывается… Коля перечитал его снова, им овладело какое-то лихорадочное состояние, и он просто не знал, что делать. Ему так необходимо было разыскать Сергея Алексеевича или хотя бы написать письмо и извиниться перед ним! Он бросился со всех ног к отцу, чтобы спросить, как это сделать. И горько, горько было ему, он бежал и плакал, потому что он устал и у него был трудный день. И все же ему было радостно, что у него в руках эти листки. Теперь уже никто не скажет, что Сергей Алексеевич выдумывал свои истории, как вчера мама, а всякий поймет, какой он замечательный человек.

Путешественник с багажом

1

В наш совхоз прислали одну путёвку в Артек. И вдруг её преподнесли мне. Для многих это было полной неожиданностью. Правда, слово «преподнесли» не совсем точно передаёт события, которые произошли из-за этого. Честно говоря, путёвку мне дали с боем: Нина Семёновна, наша старшая вожатая, считала, что я её не заслужил.

Она так и сказала: «Я считаю, что ты эту путёвку не заслужил, а некоторые думают, что ты её заслужил. Посмотрим, посмотрим…»

Не знаю, кого она засекретила под «некоторыми», но я-то уверен, что они абсолютно правы. Кто же тогда её заслужил, если не я, скажите мне, пожалуйста? Во-первых, я самый «старый» целинник во всей школе. Я приехал в совхоз, когда вместо всех этих домов стояли какие-нибудь три-четыре палатки.

Ух и поработали мы тогда, хотя нам было нелегко, особенно зимой! Осенью палатки насквозь продувались ветрами, а зимой их заносило снегом до самой макушки.

Да, да. Мне тогда было три года и пять месяцев, но я всё отлично помню, точно это случилось вчера. Такие вещи не забываются.

Ну, а во-вторых, я… в общем, самое главное – это во-первых!

Итак, я еду в Артек. По дороге домой, когда от радости, что я уезжаю, меня просто распирало, я встретил директора совхоза Николая Павловича Шерстнёва. Между прочим, он тоже живёт в совхозе с первых палаток.

Мы поздоровались, пожали друг другу руки. У Николая Павловича привычка с каждым встречным перекинуться словом, если есть свободная минута.

– Ну, как дела, Сева? – спросил он.

Сами по себе эти слова ничего не значили. Люди ведь часто встречаются и говорят: «Как дела?» А ответ их совсем не интересует. Из вежливости они спрашивают про дела, что ли? А у Шерстнёва это было совсем по-другому, он действительно хотел узнать, как мои дела.

– Неплохо, – ответил я. Неудобно было сразу выкладывать свою новость. У него впереди самая горячая работа: сенокос, подготовка к уборочной, а я еду отдыхать. Потом не выдержал и добавил: – Дали путёвку в Артек, не знаю, отказаться или нет? Сейчас из совхоза ни один человек не уезжает в отпуск, а я вдруг уеду.

– Не страшно, – сказал Шерстнёв. – В этом году мы справимся. А тебе надо, брат, подлечить свой тонзиллит. Будешь там горло полоскать морской водой и поправишься. Ну, бывай здоров!

– До свидания! – сказал я.

– Между прочим, держись в Артеке солидно, не подводи совхоз. Сам понимаешь, там ребята со всего Советского Союза и даже из-за границы, и если ты что-нибудь откомаришь, представляешь, какой шум пойдёт?

– Понимаю. – Было ясно, что он к чему-то клонит.

– Соберутся, например, пионеры на сбор, – продолжал он, – будут петь, танцевать, а ты вдруг замяукаешь по-кошачьи. Международный скандал.

– Это я ради матери придумал, вы же знаете, – ответил я. – Она не выносит, когда врут. А меня иногда так занесёт… И тогда, чтобы остановиться, я начинаю мяукать.

– Прогрессивный метод, – сказал Шерстнёв. – Ну, а удоду почему ты подражаешь?

– Господи, вот уж Нина Семёновна! – возмутился я. – И это она рассказала. Просто я изучаю птичьи голоса. Задумался на уроке и закричал, как удод. Несчастный случай.

По-моему, я здорово выкрутился, хотя никакие птичьи голоса я не изучал. Поспорил с ребятами, что закричу на уроке удодом, и закричал. Я хозяин своего слова.

– Ясно, – сказал Шерстнёв. – Только постарайся без несчастных случаев.

– Конечно, – ответил я. – А Нина Семёновна обиделась на меня. Она вообще обидчивая. Я у неё прощения просил – не прощает.

– А за что она так на тебя? – спросил Шерстнёв.

Я промолчал, не хотелось про это рассказывать, но он упрямо ждал и подозрительно поглядывал на меня.

– Ничего особенного, – сказал я. – Я её прозвал «Богиня Саваофа».

– Как, как? – переспросил Шерстнёв.

– Ну, в общем, верующие придумали себе бога Саваофа. Он у них один в трёх лицах: бог-отец, бог-сын и бог – святой дух. А Нина Семёновна тоже одна в трёх лицах: старшая вожатая – раз, учительница – два, главный редактор – три. Ну, я и прозвал её «Богиня Саваофа». Я ей говорю: «Простите, Нина Семёновна, не знаю, как у меня такое с языка сорвалось», а она голову отворачивает. Даже разговаривать на эту тему не желает.

– Строгая у вас Нина Семёновна, – сказал Шерстнёв.

– Строгая, – ответил я. – И ужас до чего обидчива.

С этим мы и разошлись. Шерстнёв пошёл в свою сторону, а я в свою.

Потом я оглянулся. Сам не знаю почему, потянуло меня оглянуться. У него была широкая, сутулая спина и длинные руки. И тут он тоже оглянулся. Обычно когда люди оглядываются одновременно, то они чувствуют себя неловко и сразу отворачиваются. А Николай Павлович и не подумал отворачиваться.

2

На сборе отряда, когда мне давали рекомендацию в Артек, меня изрядно пощипали: и ленивый, и разболтанный, и иронически относится к девочкам.

Надо же, какое слово придумали: «иронически». Так оскорбить человека только за то, что он одну девчонку назвал дохлой принцессой. И самое главное, что против слова «принцесса» никто не возражал. Их, видите ли, возмутило определение «дохлая».

Тут я решил вставить слово, надо было защищаться.

– Но ведь сейчас живых принцесс в Советском Союзе нет, – сказал я. Это шутка, литературный образ.

Все мальчишки засмеялись, девчонки возмущённо зашикали, а «Богиня Саваофа» сказала:

– Ты грубиян, Щеглов, но мы на тебя не обижаемся. Просто ты не понимаешь душевной тонкости человеческой натуры. О-чень, о-чень жаль.

Когда она произносила эти слова, то так выговаривала каждую букву, словно хотела, чтобы её «о-чень, о-чень жаль» перевоспитали меня в одно мгновение, чтобы я, как Иванушка-дурачок после купания в кипящем котле, сразу преобразился и сказал: «Дорогая Нина Семёновна, я больше никогда, никогда не буду вас огорчать, и вообще я никого не буду огорчать, я стану первым земным ангелом».

Наступила минута напряжённого молчания. Бывают такие напряжённые минуты, когда всё решается. Вот и сейчас наступила такая минута, и ребята задумались, стоит ли меня посылать в Артек.

«Так, так, – подумал я. – А кто лучше всех прочёл лекцию о международном положении, это они забыли? Забыли, как я им рассказал, что было время, когда пустыня Сахара была плодородной долиной? Они сначала смеялись. А я им сказал: смейтесь, смейтесь, только учёные нашли там на скалах рисунки древних людей, которые жили в Сахаре. Например, рисунок „Великий марсианский бог“. Представляете, не просто какой-то обыкновенный бог, а „марсианский“, потому что он нарисован в скафандре. Ну, вроде как наши космонавты. И, может быть, это совсем не бог, которого придумали жители Сахары, а марсианский космонавт. Может быть, он спустился к ним на корабле, а они по своей отсталости приняли его за бога и нарисовали на скале. Тут ребята прямо закачались от неожиданности. А потом три дня только и разговаривали про марсианского космонавта. Правда, какой-то скептик заметил, что всё это не имеет ни малейшего отношения к международному положению, что моя лекция не по правилам. А я ответил, что не люблю по правилам.

А разве не я работал на огородах в совхозе, четыре часа ползал на четвереньках среди этих проклятых полосатых огурцов? Причём добровольно! Хотя я самый отчаянный враг ручной работы».

А теперь об этом никто не вспоминал. Все сидели и молчали. Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путёвке, раз вы решили, что я плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвища по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? «Трусливый заяц» и «Барон Мюнхаузен». Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу.

– Раз так, – сказал я, – можете не посылать меня в Артек.

Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но «Богиня Саваофа» никому не дала слова.

– Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически оценить своё поведение. – Она улыбнулась. – А мы дадим ему рекомендацию.

– Правильно, правильно! – закричали ребята. – Дадим ему рекомендацию.

А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось всё наоборот. Чёрным по белому было написано, что я дисциплинированный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученик.

Я тогда говорю «Богине Саваофе»: чему же верить? То ли тому, что она говорила на сборе, то ли тому, что написано в рекомендации? А она отвечает: и там и там есть немного правды.

– А почему немного? – спросил я. – Говорили, на полуправде в коммунизм не въедешь, а сами…

Она вдруг разозлилась и сказала:

– Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь всё про себя!..

Действительно, это было так. Про себя я всё прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если про меня всё ясно.

Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не выходили из головы её слова, что у Меня нет сердечной теплоты к людям. Это меня мучило, и всё. Неужели она так на самом деле думает?

– Нина Семёновна, – выдавил наконец я. Не так легко это было спросить. – Нина Семёновна…

– Слушай, Щеглов, – перебила она, – шёл бы ты домой. Мешаешь мне работать.

Боже мой, какая работа! Она писала заметки для стенгазеты. Она писала все заметки сама, а потом ребята их переписывали.