Нить знания

Прирученные лоси обладают мирным нравом и хорошо поддаются любой тренировке. Экспериментально доказано, что "после двухдневного приучивания к вожжам они начинают идти в требуемом направлении, а через десяток дней уже идут в упряжи.

В процессе обучения и при запряжке лоси не проявляют каких-либо намерений ушибить или укусить работающих с ними людей, что далеко не всегда наблюдается даже при наездке молодых лошадей.

В зимней упряжке лоси бегут быстрой рысью, никогда не сбиваясь на галоп, причем не каждая лошадь поспевает за бегущим молодым лосем".

Кнорре успешно дрессировал лосей для работы в упряжке под седлом или вьюком. В седле лось может нести сто двадцать килограмм, а запряженный в сани – до четырёхсот килограмм.

Эти животные незаменимы при таёжном бездорожье, в заболоченных лесах, а также в весеннюю распутицу, но летом лосей можно использовать в упряжке только в ночное время, так как они очень страдают от перегрева и даже погибают от него. Возможно, именно поэтому люди, соединенные с лосями длинными полосами (вожжами) на неолитических петроглифах Беломорья, всегда изображались на лыжах.

Здесь может возникнуть вопрос: откуда люди неолита впервые стали брать лосят, чтобы сделать их упряжными животными? Ведь в основном лосята приручаются в возрасте до месяца, а потом они начинают бегать так же быстро, как взрослые животные, и поймать их довольно сложно. Вероятно, дело в том, что, как уже было отмечено, у лосихи, как правило, рождается двойня, но для удовлетворения её материнского инстинкта бывает достаточно присутствия одного теленка.

Возможно, именно такие "лишние" лосята и стали много тысячелетий тому назад теми, кого человек впервые вырастил, приручил и сделал своими первыми ездовыми и упряжными животными.

Известно, что на севере Европы до недавнего времени довольно широко использовались ездовые и упряжные лоси. Так, еще в пятнадцатом веке лось был верховым животным в шведской армии, а на гравюре середины шестнадцатого века изображен лось, везущий сани с ездоками.

Кулагин пишет, что "по старым преданиям, лоси будто бы употреблялись в Швеции для езды, будто бы езда на них была столь быстра, что полиция должна была запретить пользование лосями в тех целях, чтобы преступники с помощью быстроногих лосей не укрывались от преследования". Он же указывает на то, что лоси в неволе на стойловом содержании, если на них не ездить и не давать им бегать, гибнут через два года, а при использовании их под седлом и в упряжи живут тридцать пять лет.

В восемнадцатом веке на лосях в санной упряжке ездили шведские курьеры, а в Прибалтике со времен Петра Первого сохранился указ, запрещавший "появляться в городе на лосях". Известно, что в Вологодской губернии еще в середине девятнадцатого века лоси были домашними и ездовыми животными. В середине и конце девятнадцатого века домашние лоси имелись во Владимирской, Рязанской, Псковской и Московской губерниях, а на Украине, в Волынской губернии, лесничий на прирученных лосях ездил за сто двадцать вёрст.

Имеются также указания на ручных лосей в начале двадцатого века в Сибири и в Вятской губернии.

Эти примеры можно было бы продолжить, но, возвращаясь к петроглифам неолита, мы можем предположить, что с изменением климата или с увеличением численности населения, с продвижением его в более южную, степную, зону возможности использовать лосей в их прежней роли верховых и упряжных животных не стало, так как по устройству своих копыт и зубов лоси не приспособлены к степным грунтам и травам. В новых степных условиях появилась необходимость в новом верховом и упряжном животном. Вместо лося (и оленя) таким животным стал конь. Приручая и одомашнивая в пятом тысячелетии до нашей эры дикого коня, использовали многие приемы тренинга, которые в течение тысячелетий до того испытывались на лосе, и пользовались упряжью, которая во многом напоминала ту, что была изобретена их предками для лося.

Конь, заменив этих животных в упряжке, заменил их и в ритуале, приняв на себя все те сакральные функции, которые ранее с ними связывались. Он стал животным, осуществляющим связь потомков и предков, стал главной ритуальной жертвой и объединился с гусем-лебедем. Но память о том времени, когда не конь, а лось или олень были ездовыми и священными животными, сохранилась у многих индоевропейских народов.

Кузьмина отмечает, что образ коня-оленя характерен для традиции Древней Греции, Ирана; что в «Эдде» олень выступает в роли коня у мирового дерева, а у скифов существовали налобники с изображением оленей, "что тождественно обряду обряжения коня в оленя".''

Здесь уместно вспомнить о находках изображений лося в скифских курганах на Украине. Исключительный интерес представляет в этой связи ритуальная маска с мощными, лосиными рогами, найденная в конском захоронении Пазырыкского кургана. Киселев приходит к выводу, что здесь ритуальная маскировка коня в виде оленя подтверждает то, "что первым верховым животным был олень, что оленя в этой функции лишь спустя много времени сменила лошадь", и далее – что "все данные говорят за то, что верховым животным на Алтае в эпоху Пазырыка была лошадь, а для перевозки тяжести применялись быки, запряженные в ярмо. Однако, как только дело касалось полных вековой традиционности областей культа и погребального ритуала, так оживало воспоминание о первоначальной роли оленя.

Несмотря на то, что в погребальной процессии участвовали драгоценные потомки "небесных", "потокровных" лошадей Средней Азии, древняя традиция превращала их в оленей".

Наталья Членова, говоря о специфическом "скифском" типе изображения оленя, отмечает, что у "скифских оленей", как правило, характерный с-видный рисунок отростков рогов. Приведенное ею изображение типичного скифского оленя из Семибратнего кургана на самом деле, судя по характерному рисунку головы, является изображением лося.

Если сравнить многочисленные скифские и сакские конские налобники, псалии с изображением оленей, оленей на золотых бляхах знаменитой Петровской сибирской коллекции и другие изображения с реальными лосем и северным оленем, то не останется сомнений в том, что на них изображен лось.

Интересно и то, что "скифской пластике продолжала жить древняя идея связи лося и гуся-лебедя. Ведь отмеченный Членовой характерный рисунок рогов "скифских оленей" – это, по-существу, ряд с-видных "гуськов". И здесь вновь можно обратиться к воспроизведенным в работах Равдоникаса петроглифам Белого моря и Онежского озера, где встречаются изображенные в ряд гуси – лебеди, предводительствуемые лосем, или силуэт лося, на спине которого помещена утка.

Образ коня-лося (или лося-коня) прослеживается у племен ямной культуры, которые в третьем тысячелетии до нашей эры. наряду с ритуальными захоронениями коней совершали ритуальные захоронения оленей. Культовое почитание животных, и в том числе лося, сохранилось у продолжателей её традиций – скифов и савроматов и в срубную эпоху (второе тысячелетие до нашей эры). У классических коневодов и наездников – скифов, постоянно контаминируютсязаменяются образы коня и лося.

Память о том далеком времени, когда лось был верховым, а олень вместе с ним упряжным, и главным жертвенным животным, сохранил один из важнейших гимнов Ригведы "Гимн жертвенному коню". В этом глубоко архаичном гимне, исполнявшемся во время священного обряда "Ашвамедхи" – ритуального принесения в жертву белого царского жеребца, —ноги коня названы "ногами оленя", говорится, что он летит по небу птицей, и у него "крылатая" голова и "золотые рога", которые "широко простираются в пустынных просторах", что впереди коня ведут "козла – его сородича", и, что "небесные кони, являющие свою силу, в ряд, словно гуси, смыкаются".

Интересно, что на Центральной скале Залавруги (Белое море) всю композицию из огромных фигур двух лосей, лосих и лодок возглавляют справа лоси, идущие клином, как летящие гуси.

Объяснить эти странности можно только тем, что здесь описывается не конь, а лось, так как, лосиные рога, напоминающие крылья птицы, могут делать голову "крылатой". Трудно согласиться со средневековым комментатором Ригведы в том, что "золотые рога" – это развевающаяся грива коня – скорее всего, рога – это все же рога.

Таким образом, вероятно, сложившийся еще на рубеже мезолита и неолита (а, возможно, и раньше) круг древних образов, состоящий из человека, лося и водоплавающей птицы, связанных с архаичнейшим комплексом представлений, со временем трансформировался и на смену лосю пришел конь, который органично вписался в древнейшую трехчастную композицию.

Наглядное подтверждение этому мы можем найти не только в памятниках индоиранской мифологии и изобразительного искусства, но и в славянской народной традиции, для которой "характерна консервация рудиментов архаичнейших явлений, не зафиксированных подчас не только в античной традиции, но и в традиции ведической эпохи".

Так как если в общеиндоевропейском фольклоре и встречается уподобление коня оленю или птице, а пара уток символизирует супружескую любовь, то трудно, тем не менее, найти где-либо за пределами восточнославянского, ареала такое точное воспроизведение именно индоиранской схемы, как это имеет место в северорусском, народном прикладном искусстве.

Именно здесь в трехчастных композициях с центральным женским персонажем или эквивалентным ему деревом, а зачастую женщиной, трансформирующейся в дерево, изображаются олени-лоси, всадники, кони, "утицы" ("гуси-лебеди"), и, что очень важно, именно в этой традиции можно встретить изображения коней с птичьими хвостами, с лебедиными туловищами, уток с конскими головами.

Ещё на праславянских украшениях встречаются многочисленные изображения лебедей. Они расположены по сторонам женской фигуры, стоящей с поднятыми руками, на бронзовом браслете седьмого века до нашей эры из клада в Радолинеке, близ Познани.

Древнегреческая мифология связывает лебедей, священных птиц Аполлона, с северной окраиной Ойкумены, куда они ежегодно уносили бога к берегам далекого, холодного Кронийского океана, в земли гипербореев. Вероятно, прав Борис Рыбаков, считая, что "солнечных лебедей праславянского мира мы должны рассматривать не как механическое заимствование античного мифа, а как соучастие северных племен в каком-то общем (может быть, индоевропейском) мифотворчестве, связанном с солнцем и солнечным божеством", и что образ женщины, воздевшей руки к небу, с птицами-утками ("утицами") по сторонам, очень архаичный, дожил именно в северорусской вышивке до конца прошлого века.

Той же глубочайшей древностью, что и образ водоплавающей птицы, отличается и образ коня-лебедя, коня-утки в восточнославянском искусстве.

Так, еще в археологических материалах двенадцатого века, среди подвесок найденных в Старой Ладоге, встречаются фигурки коньков с утиной головой. Василенко считает, что "в этом образе таинственно соединились птица и конь". Довольно часто на коньках-привесках Смоленщины двенадцатого века задняя ножка конька выглядит как головка птицы – "утицы". Привески доживают в славянской традиции до двенадцатого века, после чего они исчезают. В вышивке, и особенно северорусской вышивке, изображения коней с утиными головами, с птичьими хвостами, конеголовых утиц доживают до двадцатого века.

Что касается образа коня-лося (коня-оленя), то Громов, Деопик и Плющев, исследовав более двухсот архангельских вышивок, пришли к выводу о том, что здесь присутствует смешение образов лося и коня, причем преобладает мотив лося . Но в вологодской вышивке мотив коня преобладает. И чем дальше на юг, тем меньше в русской народной вышивке лосей – и тем больше коней.

В северорусской же народной традиции образы утицы, коня и лося взаимозаменяемы. Так, охлупни изб Русского Севера могут быть выполнены как в виде "конька", так и в виде "утицы", а в Архангельской области – не редкость оленьи или лосиные рога, венчающие крышу дома. Таким образом, между этими образами на семантическом уровне поставлен знак равенства, так как и конь, и утка, и лосиные рога (а значит и лось), венчая дом, выполняют одну и ту же функцию.

В традиционном декоре мезенских прялок, крайне архаичном как в цветовом решении, так и в образном строе, верхние регистры отданы, как правило, чередующимся рядам гуськов (лебедей) и оленей (лосей), а уже ниже их помещен ряд коней, которые отличаются от оленей только отсутствием рогов. Довольно часто солоницы – "утицы", ковши, имеющие форму водоплавающей птицы, завершаются ручками в виде конских голов.

О взаимозаменяемости образов коня, лося и гуся в народной вышивке было сказано выше. Интересно, что еще в шестнадцатом веке русские крестьяне достаточно хорошо представляли себе сакральное значение изображений коня и птицы, о чем свидетельствуют строки из "Слова Иоанна Златоуста о христианстве", где автор поучения возмущается тем, что, не умея сказать ни слова о христианских категориях, не зная количества пророков, каждый становится философом и оратором и на всё ответ даст, когда его спросят о конях, птицах или ещё о чем-либо подобном.

Начатая на севере европейской части нашей страны ещё неолитическими петроглифами Белого моря и Онежского озера традиция изображения в ритуальных сценах лосей и водоплавающих птиц завершилась в двадцатом веке в вышивке северорусских крестьянок композициями, объяснить которые, не используя материалы индоиранской мифологии, крайне сложно.

И в то же время многие загадки гимнов Ригведы и Авесты, могут быть решены, если для их дешифровки использовать такой богатейший источник, как русское народное творчество. Одним из примеров тому является образ коня-гуся и коня-оленя, сохраненный до наших дней в образах Ригведы, с одной стороны, и в северорусской народной изобразительной традиции – с другой.

Образы водоплавающих птиц в русской народной традиции

Образы водоплавающих птиц – уток, гусей и лебедей – играют в русской фольклорной традиции исключительную роль. Зачастую именно утица, лебедь или гусь маркируют собой сферу сакрального в обрядовых песнях календарного цикла.

Так, "уточка полевая" или "утка луговая" – характерные персонажи песен масленицы – праздника, связанного с культом предков и заклинанием плодородия грядущего земледельческого года. В одной из масленичных песен масленицу называют "белой уткой", в другой, сибирской, "гусляную" масленицу провожают своими криками летящие гуси, в третьей – веселыми криками призывают её, когда до масленицы остается один день.

Но в действительности в это время на данных территориях нет и не может быть гусей, – их весенний прилет происходит значительно позднее, так же, как нет и не может быть гусей-лебедей перед Рождеством. Однако в песне, записанной в Псковской губернии, поётся:

Приходила Коляда наперед Рождества,

Виноградье красно-зеленое мое!

Напала пороша снегу беленького:

Как по этой по пороше

Гуси-лебеди летели – коледовщики, недоросточки.

Ей вторит виноградье из деревни Евсеевская Тарногского района Вологодской области:

Щче-то припевка про гуся, ой

С виноградьем да и вся, да

Виноградиё, ой

Красно-зеленовоё.

В волочебных песнях, имевших ритуальное значение и считавшихся способом магического подчинения человеку сил природы, довольно часто фигурируют гуси-лебеди. Так, в одной из песен, записанных в Псковской губернии, есть исключительно интересное противопоставление:

Не гуси летят, не лебеди,

Христос воскрес на весь свет!

Имеет смысл в этой связи вспомнить, что и колядовщики, и волочебники воспринимались в народной традиции как воплощение душ предков, которым подавалось ритуальное подаяние, и связь их с гусями-лебедями, судя по всему, была не случайной. Об этом свидетельствует концовка зачина выше цитированной волочебной песни Псковщины:

Не гуси летят, не лебеди —

Христос воскрес на весь свет!

Идут-бредут волочебники,

Волочебники-полуночники.

О связи водоплавающих птиц с тем светом, со смертью свидетельствуют также русские народные загадки:

На море, на окияне,

На острове Буяне

Сидит птица Юстрица;

Она хвалится, выхваляется,

Что все видала, всего много едала

Видала царя в Москве,

Короля в Литве,

Старца в келье, дитя в колыбели,

А того не едала, что чего в море недостала.

(Смерть)

Сидит утка на плоту,

Хвалится казаку:

Никто меня не пройдет,

Ни царь, ни царица,

Ни красна девица.

(Смерть)

В таком последнем весеннем обряде, как "Похороны Костромы", также целиком связанном с заклинанием плодородия, обращением к предкам – подателям плодородия, во Владимирской губернии к главному персонажу обряда обращались следующим образом:

Костромушка моя, Костромушка.

Моя белая лебедушка.

У моей ли Костромы много золота-казны,

Костромушка-Кострома, лебедушка-лебеда!

В песнях святочных гаданий, предвещающих свадьбу, именно гуси-лебеди летят через сад-виноград и роняют золотые обручальные кольца.

Особенно широко распространены образы серых гусей и белых лебедей в русских народных свадебных песнях, где постоянно сравнение невесты с "лебедью белой", плавающей по "морю Хвалын-скому", по "Дунаю", восклицающей "на тихих заводях", "отстающей от стада лебединого", с серой утицей или с павой, которая, судя по всему, также мыслилась в русской народной традиции водоплавающей птицей.

О том, что пава и лебедь в народном представлении одно и то же и что образ павы имеет мало общего с павлинами, свидетельствует песня, записанная в Архангельской области, там, где, как и в бывшей Вологодской губернии было широко распространено изображение пав на свадебных полотенцах, сарафанах, подолах рубах:

Что на тихой на тишине,

Да на тихой лебединою

Да тут не паванька плавала,

Да не пава перья ронила.

В то же время жених, как правило, сравнивается с серым гусем. Интересно, что стадо гусей, к которому принадлежит гусь-жених, связано в одной из песен свадебного цикла, записанной в Архангельской области, со следующим кругом образов:

Из-за гор, гор высоких.

Да из-за лесу, лесу темного.

Да из-за садику зеленого.

Из-за садику зеленого.

Да из-за моря, моря синего,

Да поднималась туча грозная.

Да со громами со громучима,

Да с молоньями со палючима,

С молоньями со палючима,

Да с крупным-то частым дождиком,

Со крупным -то частым дождиком.

Да с бурею – со падсрой.

Да со тяжкой-то заметелицей.

Да из-под той-то тучи грозноей

До из-под той-то непроносноей

Вылетало-то стадо гусей

Да стало гусей – серых утичек.

Да во черных гусях – серых утицах.

Во черных гусях – серых утицах,

Да замешалась лебедь белая.

В этой свадебной песне имеется полный набор сакральных символов пространства и природных стихий. В пространственные характеристики включаются и горы, и лес, и сад зеленый, и море синее. Всё то, с чем в песнях свадебного цикла связано продвижение свадебного поезда, переход из одного рода в другой, смена невестой своего социального статуса. Гусиное стадо, членом которого является жених соотнесено в этой песне с целым комплексом природных явлений сакральный характер которых очевиден. Это одновременно и крупный частый дождичек, и буря, и "грома гремучие", и "молоньи палючие" и метель, которые приносит с собой гусиное стадо в образе "тучи грозной".

Гуси – туча, гром, молнии, буря – взаимосвязаны.

Можно предположить, что столь серьезное отношение к образам гусей -лебедей в народной песенной традиции, имеющее достаточно аналогов в русских народных сказках, может быть объяснено тем, что эти образы сложились в глубочайшей языческой древности.

Об этом свидетельствуют многочисленные факты. Ещё на праславянских украшениях встречаются многочисленные изображения лебедей. На древнеславянских зольниках, местах ритуальных костров, археологи находят вырытые в земле гигантские фигуры лебедей. Древнегреческая мифология связывает лебедей – священных птиц Аполлона – с северной окраиной Ойкумены, куда они ежегодно уносили бога к берегам холодного Кронийского океана, в земли гипербореев. Вероятно, прав Борис Александрович Рыбаков, считая, что "солнечных лебедей праславянского мира мы должны рассматривать не как механическое заимствование античного мифа, а как соучастие северных племен в каком-то общем (может быть, индоевропейском) мифотворчестве, связанном с солнцем и солнечным божеством".

Он отмечает также, что образ женщины, воздевшей руки к небу, с птицами-утицами по сторонам, очень архаичный, дожил в северорусской вышивке до конца прошлого века. Чернецов отмечает, что "образы двух птиц наряду с растительным декором (чаще всего по сторонам деревца) – это традиционная в древнерусском искусстве идеограмма райского сада. Это связано с дохристианским представлением о том, что рай (ирий) – место, куда улетают птицы". Что касается ковшей-скопкарей, наливок, чарок, солониц, охлупней изб в форме утки-лебедя, то всё это сохранялось на Русском Севере вплоть до нашего века.

Надо заметить, что в приведенной выше свадебной песне можно найти довольно прозрачную аналогию древнегреческому мифу о браке Зевса и Леды, только там бог-громовержец, уже обретший антропоморфный облик, в силу своего каприза становится лебедем, а в севернорусской традиции мы сталкиваемся, думается, с более архаическим мифологическим пластом, когда жених и его род – стая гусей и туча, буря, гром, молния одновременно. Таким образом, со стаей гусей, а значит и с самим женихом, ассоциируется весь набор тех сакральных атрибутов, которые станут впоследствии принадлежностью только одного бога-громовержца – обожествленного неба.

Так как, судя по всему, у образов гусей – лебедей общие индоевропейские истоки, необходимо обратиться к древнейшим памятникам индоевропейской мифологии – "Ригведе" и "Авесте", которые, быть может, объяснят нам истоки культовой, обрядовой роли этих птиц в восточнославянской традиции.

Общеизвестно то огромное значение, которое придается гусю-лебедю в индийской мифологии, теологии и натурфилософии, где он – символ солнца, Вселенной, света и неба, вселенской и индивидуальной души, определенного музыкального лада – музыки Вселенной.

Рапопорт приводит данные "Чхандогья – упанишады" и "Пуран", где гусь – воплощение высшего существа и Вселенной. Исследователь отмечает, что в хорезмийской концепции происхождения Вселенной есть свидетельство того, что "изначальное божество, заключавшее в себе части мироздания, представлялось в образе водоплавающей птицы". Имя этого божества, объединяющего в себе мужское и женское начала, небо и землю, огонь и воду, свет и мрак, – Зарван. Зарваном в согдийских текстах буддийского характера именуется Брахма – творец Вселенной ведического пантеона. "Не исключено, – считает исследователь, – что образ водоплавающей птицы отражает представление об изначальности водной стихии, которую в авестийском пантеоне олицетворяла богиня, чье древнейшее имя, как полагают, было скрыто за тройным эпитетом Ардви Суры Анахиты".

Кузьмина также отмечает, что в индоиранской мифологии водоплавающая птица выступала олицетворением и спутницей богини-матери, связанной с водой, которая часто изображалась в виде "мирового дерева" с сидящими на нем птицами, а пара уток была в фольклоре всех индоевропейских народов символом супружеской любви.

Весьма значительную роль играли изображения водоплавающих птиц (уток, гусей, лебедей) в скифском искусстве. Дмитрий Раевский отмечает, что эти изображения, как правило, встречаются на предметах явно культового назначения, и образ водоплавающей птицы был в скифском мире устойчивым религиозным символом, а в сценах инвеституры он являлся знаком богоданности царской власти.

На вопрос о том, почему именно образ водоплавающей птицы стал в иранской и скифской мифологиях образом телесного мира, Раевский отвечает, что этот представитель земной фауны обладает способностью передвигаться во всех трех стихиях – по суше, по воде и, наконец, по воздуху: "Показательно, что в "Ахтарваведе" отражено представление о "тройном" или "утроенном" гусе. Это скорее всего также связано с толкованием водоплавающей птицы как символа трех зон мироздания.

Коненкова отмечает, что на позднем этапе кобанской культуры (седьмой – четвёртый век до нашей эры) на Северном Кавказе появляются многочисленные подвески на длинных цепочках с коньками, оленями, утицами, которые считаются специфическим привнесением скифо-савроматов.

Эти примеры можно было бы продолжить, но для того, чтобы найти истоки такой древней цивилизации, вероятно, необходимо обратиться к древнейшим изобразительным памятникам, в которых уже в той или иной мере отразилось новое отношение к гусю, утке или лебедю, как к священной птице.

Опускаясь вглубь тысячелетий, мы обращаемся к археологическим памятникам эпохи неолита на Севере Европейской части России. Именно здесь на рубеже мезолитической и неолитической поры, в период климатического оптимума голоцена, когда среднелетние температуры были выше современных в среднем на четыре градуса, а лесная зона вышла на побережье Полярного бассейна, и полоса широколиственных лесов, составляющая сегодня двести километров, была в семь раз больше, на скалистых берегах Онежского озера и Белого моря появляются изображения, свидетельствующие о древней сакрализации образов водоплавающих птиц, присутствующих постоянно в сценах, имеющих мифологический ритуальный характер.