скачать книгу бесплатно
Саня зарычал, бросился к Варе, обнял её тоненькую фигурку, потянул, в тщетных попытках вырвать. Белые черви схватили и Саню. Мгновение, и все трое исчезли.
Следующие два дня их искали деревенские. Из города приехала мать. Допытывалась, рыла носом землю. Но ничего. Ни следа. А ещё через два дня всем стало не до поисков.
Война.
Тёмные, страшные годы, пропахшие сырой землей, потом и страхом. Отец погиб при бомбардировке. Мать, кажется, окончательно сошла с ума, выкрикивая на руинах два имени.
Партизаны. Зашуганный двенадцатилетний пацан попал к ним волею случая, и прижился. Не бывает атеистов под огнём, так говорят, да? Приметы, поверья и табу, исполняя которые солдаты надеялись задобрить войну и судьбу. В них я никогда не верил, ведь знал, что война слепа и в кого она ткнёт пальцем предсказать нельзя. Нельзя сказать, на кого моя сестра укажет рукой, которой когда-то сплетала теневые фигурки. Моя сестра. Контуженный, я лежал среди дерьма и крови, на холодной, промерзшей земле, нога горела пламенем, но сил на крик у меня не осталось. Безучастно смотрело ртутное небо, я не мог выдержать этого взгляда и с трудом перевернулся на бок. И тогда мне почудилось, что я вижу Варю, ходящую среди трупов, в летнем платьице посреди зимы, с красной косынкой на глазах. На мгновение показалось, что Варя замерла, узнав меня, что её губы дрогнули в улыбке. Но, конечно, просто показалось.
После войны я зажил нормально, иногда, обычно по ночам, ныла левая нога, в которую вонзилось с десяток осколков, но в остальном нормально. Семья, дети. Но жизнь проплывала мимо меня, я не чувствовал её теплого дыхания. Казалось, что последний день, когда я жил, прошёл в коровнике, где мы неудачно запекали картошку, а потом пошли домой, наслаждаясь звездами и тихим шелестом ветра.
Только вот иногда приходил сон, душный, тяжёлый. В нём колючая проволока, ржавая, грязная, на иголках налеплена земля, которая пахла почему-то копчёной картошкой, опутывала мне ногу, а вместо крови из ранок лился вязкий мазут, потом проволока превращалась в белые нити, которые тянули вниз с кровати, в ледяную слякоть. А потом дальше. В города-руины, в поля с трупами, которые садились и смотрели жемчугом глаз, тянули руки, пытались ухватить, но им никак не удавалось. Тянула мимо строек и восстановленных заводов, мимо детского смеха и весны. Мимо сына и дочери, мимо жены, мимо звёздного неба, которое медленно затягивали тучи. Тянуло куда-то далеко. И вот я уже слышу грохот и вижу огромный механизм, смазанный кровью и внутренностями. Он дрожит, он работает, хоть и проржавел насквозь. Он огромен, выше неба. Вот куда меня тянут нити. Туда, внутрь. Я совсем близко, вот уже, ещё немного и меня утащит в железные шестерни, перемелет кости и я стану смазкой, удобрением для Машины, которая много древнее меня, которая будет продолжать работать даже когда умрут мои дети и постареют их правнуки. Механизм, состоящий из огромных шестерней, облепленных белыми нитями, исчезает. Там, где он был, стоит Варя, и грустно улыбается, убирает прядь с лица, складывает ладошки, и на земле возникает тень огромного волка, который скалит пасть, а с клыков капает темная кровь. Я кричу имя сестры. Звёзды падают, чертя на небе алые штрихи, их так много, и все они падают, каждая из них, рухнув, уничтожает за раз тысячи жизней, а звёзд так много. Механизм гудит, урчит, только это не Машина, а моя сестра плачет или смеется. Но Варя исчезла, на её месте снова стоит смесь шестерней и нитей, царапает небо и я понимаю, что нет и не было у людей бога, кроме этой ржавой Машины, ей они служат и приносят жертвы, прикрываясь идолами и благими намерениями. Только ей. Машине, войне, Варе, гостье. Какая разница? Бог един во всех лицах. Я просыпаюсь.
Этот сон снился мне редко, но каждый раз продирал до костей, каждый раз наутро, открывая газету или включая радио, я уже знал, какими будут новости.
Написать книгу решил, чтобы избавиться от ощущения тяжелых, ненастоящих дней. Архивы открыли для меня свои двери, и я стал работать. Днём преподавал, а вечером, зарывшись в бумаги, выводил на страницах историю зверств захватчиков. Писал каждый день, по два часа, любой подтвердит, но забросил. Жена сокрушалась и советовала продолжать, но я не мог. Рука больше не могла вывести и слова. Забросил после того, как наткнулся на старую фотографию.
Черно-белый снимок, на котором изображен мальчик в майке и шортах, на груди расплывается тёмное пятно, в глазах застыло удивление. А на голове красуется чепчик. Цвет зернистое фото не передало, но это и не было нужно. Голубой. Саню я узнал сразу. Он ничуть не изменился. Сверил даты. Почти три года с момента его исчезновения в лесу, а нет ни малейших изменений, даже одежда та же. Неизвестная жертва садистов. Неизвестная. Так и забросил книгу. К чёрту, решил.
А мир перешагнул в новый век, споткнувшись по дороге, и отнял у меня жену.
На очередной юбилей мне подарили квартиру, выходящую окнами на лесополосу. Красивую квартиру, хоть и однокомнатную, в огромном сером доме, свечой возвышающимся над остальными. В последнее время дочь с сыном просят переехать к ним: стало быть, я уже слишком стар для жизни в одиночку, но каждый раз отказываюсь. Я не развалина, хоть и иногда кажусь таким. Нет. Я могу о себе позаботиться.
Вчера нога не давала спать, визжа болью почти, как в тот памятный зимний день. От Сани я приобрёл привычку смолить, но папиросы нынче совсем не те, конечно, мне немного не хватает легкого привкуса травы. Я вышел на кухню и обнаружил, что сигарет в пачке нет, сплюнул и похромал в ближайший киоск. Путешествие не из лёгких, но я справился отлично, лёд не смог побороть ветерана.
На обратном пути я замер, до боли сжал ручку костыля, нога перестала гореть и теперь просто стонала. Ледяной ветер донес до меня тяжелый аромат.
В песочнице, накрытой металлическим мухомором, сидела соседская девочка в шубке и с белоснежным шарфиком, а напротив Варя в грязном, местами пропаленном, дырявом платье. Я не сразу её узнал, помогла косынка. Чумазое личико, тонкие пальчики, волосы, припорошенные то ли снегом, то ли пеплом и колючая проволока, вплетенная в них.
Соседка что-то весело рассказывала, а Варя гладила её по щеке. Наконец, они встали. Варя сняла с девочки шарфик, немного подержала в руках, будто сомневаясь, а затем повязала ей на глаза. Дети взялись за руки, и пошли в сторону леса. Медленно, не оборачиваясь. Варя уводила нового Бога прочь, а я стоял и смотрел им вслед, по щекам бежали слезы, которые, казалось, ещё чуть-чуть и превратятся в ледышки.
Весь следующий день прошёл в криках соседей. Приезжал полицейский, всех опрашивал. Тыкал в лицо фотографией.
– Вы видели её?
Покачал головой и закрыл дверь. Темнело. Соседка выла раненным зверем. Сосед с кем-то ругался по телефону. Не уснуть. Просто писать, бередя старую рану. Скоро всем станет не до девочки. Телевизор что-то рассказывает об эскалации конфликта и желании всё решить мирными методами. Забавно. Ведь этот год тоже, наверное, был грибной. Гостью снова призвали.
Дописав, я пойду на кухню, закурю, заварю чай. Спать уже не лягу, ведь догадываюсь, какой мне приснится сон. Лучше буду смотреть на звёздное небо, пока ещё чистое, но ненадолго, полагаю.
Мне жалко соседку, но с другой стороны Варя свободна. И я хотел бы увидеться с ней в месте, где никогда не завоют сирены, и где нет надобности в гостьях; в месте далеком отсюда; в месте, где мы навсегда забудем грязь и холод войны, снова став беспечными детьми, грустящими из-за неудачно закопченной картошки. Хотелось бы.
Но я понимаю, что это ложь. Такого не будет никогда. Подобного места просто не существует. Умерев, я окажусь возле Машины. На этот раз не во сне. На этот раз навсегда.
Давка
Руслан Лютенко
Морозный воздух, буквально секунду назад разрывавший лёгкие, сменился затхлым и тёплым воздухом подземки. Антон домчался до входа в метро, всем телом надавил на туго подавшиеся стеклянные двери и влетел на площадку с турникетами, от которой вниз, к станции, спускались замкнутые в бесконечное колесо и гудящие ступени эскалатора. Антон посмотрел на часы, чертыхнулся и подбежал к автомату, выдающему билеты.
Внизу раздался знакомый гул приближающегося поезда. Его последнего шанса добраться до места собеседования и получить работу мечты. Но если он сейчас опоздает…
Кляня давший сегодня утром сбой будильник, Антон дрожащими от возбуждения руками засунул в прорезь автомата смятую купюру. Тот её со скрежетом втянул, но спустя мгновение выплюнул, злорадно мигая красным. Антон попробовал ещё раз, с тем же результатом.
– Эй, быстрее давай, щас поезд подкатит! – раздался грубый голос. Антон обернулся и обнаружил позади себя довольно большую очередь, возглавляемую угрожающего вида мужиком.
– Сейчас…
Он достал вторую купюру, такую же помятую. Сунул в автомат, и – О чудо! – адская машина приняла жертвоприношение, выдав в ответ белый бумажный прямоугольник со штрих-кодом – его пропуск на станцию.
К турникетам пришлось прорываться с боем, настолько огромный поток людей пытался сквозь них «протечь». Гул поезда стал невыносимо громким: признак скорого торможения. Антон постарался расслабиться: он сделал всё, что от него зависело. Теперь нужно было отдаться на милость влекущей за собой толпы людей в мокрой от растаявшего снега одежде.
Вот только…
Страх уже начал подбираться к нему. Он угнездился в стенах и потолке, давил изо всех сил, заставляя тонны земли над головой ломиться сквозь бетон, чтобы засыпать и Антона и всех вокруг. Чёртова клаустрофобия, изводившая его с самого детства, почуяла знакомую обстановку подземки и с шипением подняла свою змеиную голову где-то возле сердца.
Кто-то сзади довольно сильно толкнул его, заставив сбиться с шага и получить несколько пинков локтями от людей, тащившихся по бокам. Антон оглянулся и увидел давешнего мужика, который подгонял его у автомата. Тот надвигался на него, обладающего, кстати, довольно маленьким ростом, пыхтя, словно бульдозер. По раскрасневшемуся от перемены температуры лицу текли капельки пота, а желтоватые зубы яростно оскалились.
– Если я опоздаю на поезд, ты у меня…
Антон со всем возможным тактом протиснулся вперёд, подальше от этого неадеквата, и вдруг двинулся сам по себе, попав на чёрные зубчатые ступени эскалатора. Чтобы не упасть, мёртвой хваткой вцепился в резиновые поручни, отполированные множеством рук подземных путешественников. Где-то далеко внизу гудение поезда достигло апогея, а затем снизилось, сменившись шипением тормозных колодок, сцепившихся с путями. Антон взглянул вниз, увидел спину последнего вагона, и волна разочарования на секунду подавила в нём страх закрытого, наполненного людьми пространства – следующий поезд на этой ветке будет только через четыре-пять минут, а значит, он безнадёжно опоздал. От разочарования захотелось уткнуться в пуховик стоящего перед ним человека и взвыть.
– Шановнi пасажири, – внезапно раздавшийся, усиленный в десятки раз голос работницы метро шёл как будто отовсюду. – Електропоiзд прямуе до станцii Московський проспект, i далi в депо. Посадки не буде.
Антон не сдержался – надул щёки и громко с облегчением выдохнул. Если поезд идёт в депо, следующий прибудет через минуту-полторы. А значит, он всё ещё успевал, но впритык.
Ступени под ногами пошли вниз, и Антон внутренне напрягся. Он всё время так делал, когда нужно было переступить место, где ставшие плоскими ступени уходили под землю, чтобы начать там очередное восхождение наверх. В детстве Антон плакал, брыкался, умолял родителей не заходить на станцию с той стороны, где расположен эскалатор. Боялся, что в том месте нога может застрять, и стальные зубья, пожирающие чёрные ступени, утащат под землю и его. Прошли годы, наивный детский страх трансформировался в трезвый взрослый расчёт: никто его под землю не утащит, зазор слишком мал. Но если нога-таки застрянет, боль будет адской. Сначала сломаются пальцы, потом кожа под чудовищным давлением натянется и лопнет, забрызгав ступени кровью. Следующей будет кость ноги – она треснет, но не сломается, застопорив весь этот механизм…
Задержав дыхание, словно пловец перед погружением в воду, Антон перепрыгнул через страшное место, чуть не сбив с ног парня в пуховике (тот хищных зубьев даже не заметил – просто перешагнул их в нужный момент). Тем временем опустевший поезд уже преодолел половину станции, набирая ход по пути в депо. Антон попытался пролезть ближе к краю платформы, но не смог – людей было много. Слишком много. Как будто вся платформа была занята ими. А сзади напирали всё новые (он слышал приглушённые маты давешнего мужика), и он волей-неволей вынужден был протискиваться между пассажирами, будто путешествуя по лабиринту с мягкими стенами, которые смыкались всё плотнее, намереваясь задушить низкорослую пародию на Тесея, которой он и являлся.
– Спокойно… – сказал он сам себе, не расслышав голоса в гудении сотен глоток.
Просто люди прибывают, а поезд всё не едет. Да ещё и подземный червь по пути в депо опорожнился на платформу новой порцией пассажиров, которым тоже нужно ехать дальше. На тебя никто не давит. На тебя. Никто. Не. Давит.
Антон с присвистом вдохнул в себя тёплый, пахнущий шубами воздух. Только что он упёрся в стену из людей, которые упорно не желали дать ему проход. А толпа сзади всё напирала, его сдавило со всех сторон, да так, что перед глазами распустились красные цветы. Он сунул обе руки в зазор между парнем в пуховике и грузной седой женщиной, пахнущей потом. Напрягая все силы, пролез между ними, ощущая блаженное освобождение от давления. Он сделал ещё один шаг… Вот только пола под ногой не оказалось. Антон застыл, балансируя на одной ноге у самого края платформы. В желудке образовалась пустота, будто тот-таки упал на пути.
– Мужик, ты чего?! – человек в пуховике, оказавшийся молодым парнем с веснушками, мёртвой хваткой вцепился ему в плечо. – Щас вниз навернёшься!
Антон вскрикнул, спиной прижавшись к недовольно заворчавшей седой женщине. Левая нога, вдруг ставшая ватной, нашла опору и будто приросла к платформе. Сердце, казалось, раздумывало – продолжать биться, или нет?
– Спа… – он хотел поблагодарить парня, всё ещё державшего его за плечо, но горло свело судорогой. – Спас…
И тут его уши разорвал вой гудка. Антон дёрнулся, словно от удара током, и в этот момент по станции пронёсся порыв прохладного ветра, унёсший в темноту тоннеля спёртый воздух, напитанный запахом наводнившей подземный грот человеческой орды.
– Шановнi пасажири! Будьте уважнi, на станцiю прибувае електропоiзд. Вiдiйдiть вiд краю платформи.
Антон повернул голову против ветра и увидел два болотных огонька, стремительно приближающихся к станции. Своим светом они на одну лишь секунду вырывали из темноты туннеля покрытые толстыми чёрными проводами-пиявками стены. Вой тормозов говорил, что поезд сбросил скорость в несколько раз, и всё же он буквально промелькнул перед Антоновым носом, взъерошив волосы.
Бог мой, если бы тот парень меня не словил, это чудовище раздавило бы меня, подумал Антон. Эта мысль, едва оформившись, словно смешалась с ветром и утонула в стуке распахивающихся дверей. Внутри вагона яблоку негде было упасть, а влажная теплота, ударившая ему в лицо, напоминала банный пар.
Антон, сердце которого всё ещё колотилось после чудесного спасения, всё-таки почувствовал укол сожаления. В поезд он попросту не пролезет, а значит опоздание неизбежно. Оставалось лишь надеяться на благосклонность начальника, которому вроде бы понравилась антонова характеристика…
И вдруг его блуждающий взгляд сфокусировался на лицах людей в вагоне – ухмыляющихся с видом превосходства – и соседей – злых и решительных. Невероятная догадка заставила похолодеть.
Две группы людей, две бездумных массы с инстинктами вместо интеллекта, две губки тисков, ждущие, когда кто-то начнёт крутить ручку. И между этими тисками – Антон.
Нет, подумал он, мысленно обращаясь к стоящим позади. Вы же видите, там нет места. Поезд переполнен, придётся ждать другой. Чёрт с ней, с этой работой, я уже не хочу никуда ехать, дайте мне выйти наверх, на свежий воздух. Только ради Бога, не пытайтесь туда влезть.
Его толкнули. Снова. И это снова оказался тот краснолицый амбал, который угрожал ему возле турникетов. Склонив голову, будто бык, он выставил руки вперёд и вклинился в плотную сутолоку обитателей вагона. Следом за ним решительный шаг сделал парень в пуховике. И, как по команде, люди на платформе начали втискиваться в поезд.
Ручка закрутилась.
Платформа и вагон стали сообщающимися сосудами, вот только жидкости в них двигались против всех законов физики – из полного, в полное. Мужчины и женщины, спешащие, как и Антон минуту назад, по своим неотложным делам, образовали плотный строй, через который невозможно было пробиться назад, путь был только вперёд, в вагон, превратившийся в банку со шпротами. Антону даже не нужно было передвигать ногами, его просто пронесло через проход и вдавило в пахнущую перегаром теплоту чьего-то тела. Возмущённые крики людей, голос диктора «Обережно! Дверi зачиняються, наступна зупинка…», рокот ставшего недосягаемым эскалатора – всё внезапно стихло, а уши закупорило от чудовищного давления на спину. Антон попытался закричать, попросить людей больше не заходить, но изо рта вырывался только хрип и капельки слюны попадали на куртку человека перед ним. Сдавленные лёгкие требовали кислорода, он с ужасом понял, что задыхается и может умереть. Вот так просто – во время давки в метро. Под тоннами земли. В спине что-то едва ощутимо хрустнуло.
И тогда он начал драться, распихивать локтями стонущих также как и он людей, цепляться за плечи и проталкиваться – только не вверх, а вниз. В процессе он получил несколько довольно сильных тумаков в ответ, но всё-таки смог сесть на корточки, вдруг оказавшись у подножия человеческих джунглей, где давление было не настолько сильным. Он буквально ощутил, как расправляются лёгкие, и закашлялся от боли в груди. В нос тут же шибанул запах забитого людьми вагона, который он так ненавидел, и из-за которого астматикам не рекомендовалось ездить в метро. Это было нечто неописуемое, запах, который нельзя было описать целиком, только по частям. Был здесь и пот – свежий и старый, и запах духов – приятных и отталкивающих, но в смеси просто ужасающий, и моча, и перегар. Да ещё и жуткая жара. Антон только сейчас понял, что давно уже взмок от пота и теперь пара от него идёт не меньше, чем от всех остальных. Ему мучительно захотелось сбросить душное пальто, но степеней свободы было так мало, что приходилось терпеть, обливаясь струйками пота.
Вагон качнулся, и Антон резко упёрся руками в мокрый от уличной грязи пол, чтобы не упасть. Электропоезд с воем, от которого сжимались барабанные перепонки, двинулся вперёд, быстро набирая скорость. В какой-то момент инерция отпустила Антона, и он снова сел на корточки, разглядывая покрытые грязью руки. Представив, как он будет пожимать руку работодателю, Антон рассмеялся. Довольно громко, но никто в грохоте движения его не услышал. Покачиваясь в такт электропоезду, он смеялся над тем, в какую же глупую ситуацию попал. Напряжение постепенно отпускало, остался только стыд и недоумение. Что вообще произошло в последние минуты? Как в битком набитый поезд вошло так много людей? Может, клаустрофобия и возбуждение сыграли с ним злую шутку, и никто его не давил, выжимая воздух из лёгких? А он, как маленький мальчик, спрятался в домик. Подумать только, он сидит на грязном полу вагона, под ногами у людей. Он виновато взглянул вверх, ожидая увидеть насмешливые взгляды других пассажиров, но сквозь плотную завесу из шуб, пальто и курток не смог разглядеть ни одного лица. Здесь действительно было тесно…
Он оглянулся вокруг, рассматривая лес ног, окруживший его, и смех в какой-то момент застрял в глотке. Антон шлёпнулся задом в грязь, натоптанную мокрыми ботинками, и, отшатнувшись, упёрся спиной в чьи-то нижние конечности. Его лицо перекосило, уголок рта колебался между улыбкой клоуна и оскалом паралитика.
В двух метрах от Антона, между рядами скамей, лежал человек. Мальчик в ярко-жёлтой пятнистой куртке с разводами грязи на синтетической ткани. Десятки человек стояли на неестественно вывернутых руках, на груди, на голове. Кто-то стал сапогом на его лицо и вдавил настолько сильно, что из носа брызнула кровь, а глаза вылезли из орбит.
– Помогите! – наконец, смог заорать Антон.
– Вы человека убили! – добавил он нечто совсем несуразное. Разве просят помощи у тех, кто убил? – Тут мёртвый мальчик!
Крики вырывались изо рта, растворяясь в невыносимом грохоте разогнавшихся вовсю механизмов под полом. Антон попытался подняться и протиснуться наверх, пусть даже его снова сдавят. Лишь бы добраться до людей, может, мальчик ещё жив. Напрягая все силы, он выдрался наверх и заорал на ухо усатому мужчине с блестящим от пота лицом. Тот посмотрел на него, как на ненормального и, видимо, ничего не услышал, потому что именно в этот момент гул достиг своего апогея – вечный предвестник того, что скоро поезд остановится. И действительно, в какой-то момент живая чернота стенок тоннеля за окнами мигнула и сменилась ярким светом платформы. Поезд затормозил, и двери с лязгом расступились.
Обезумевший от нереальности происходящего Антон набрал полную грудь воздуха, готовясь кричать до хрипоты, просить о помощи, умолять кого-нибудь нажать кнопку экстренной связи с машинистом, как вдруг чей-то крепкий подзатыльник заставил его с шумом выдохнуть то, что вдохнул, а зубы буквально лязгнуть и до боли прикусить кончик языка. Медленно, словно воздух вокруг напитал столько запахов, что начал твердеть, Антон повернул голову.
Снова тот мужик. Красное лицо, выпученные и злые глаза, а на лице гаденькая улыбочка. Улыбочка человека, который любил издеваться над слабыми, да так и пронёс эту любовь через всю жизнь. Затоптанный людьми мальчик вылетел из головы. Антон выпростал руку из толпы и заехал мужику по носу. Его удивлённый хрюк был слышен даже в гуле заходящих людей.
– Ах ты сука! – заорал мужик, пытаясь достать Антона, капая кровью из носа на плечи брезгливо охающих людей. – Тебе хана, мудак… Я тебе…
Его лицо всё больше наливалось красным, а угрожающая мина в какой-то момент сменилась удивлённой и напряжённой, будто мужик не в метро ехал, а тужился на унитазе. Женщина, прижатая к Антону с левой стороны, охнула, мужчина, которому он кричал о мальчике, глухо выругался. Что-то происходило, но только обернувшись на двери, Антон понял, что именно.
Станция, на которой остановился поезд, также была переполнена. И люди один за другим, один за другим втискивались в вагон. Против всех законов вселенной они всё входили и входили, тужась, словно не замечая, что мест больше нет. С глаз людей вокруг Антона будто спала пелена, раздались испуганные вскрики, маты, кто-то громко хрипел. Сам Антон, охваченный безумным ужасом, попытался снова уйти на дно этого жаркого человеческого моря, но куда там – давление усилилось настолько, что, казалось бы, сейчас его плечи хрустнут, а рёбра раскроются в ореоле кровяных брызг. Мужские и женские туловища напирали со всех сторон, ощущение страшного стеснения нарастало где-то выше пупка и распространялось вверх, в голову, упираясь в глаза и выталкивая их из стонущего черепа. Тяжело пульсирующий в ставшем вдруг плотном субдуральном веществе мозг из последних сил послал несколько ленивых импульсов в конечности – и Антон полез вверх, под потолок, где ещё оставалось свободное место. Мужик, ставший его смертельным врагом, вяло хапнул Антона за рукав, но через секунду отпустил, навсегда скрывшись между неумолимо сходящимися людьми.
Сначала руки на чьи-то плечи, затем ноги – и вот он уже ползёт по людям, хватаясь руками за их тёплые головы, покрытые скользкими от пота волосами. Одной рукой опираясь на обклеенную рекламой виагры и футбольными наклейками стену, Антон продвигался к зазору между всё прибывающими людьми и дверью.
И – словно насмешка – голос, объявляющий конец посадки:
– Обережно, дверi зачиняються, наступна зупинка – станцiя Спортивна.
Каким-то чудом, несмотря на давку, двери захлопнулись. Издав безнадёжный стон, Антон ногтями царапнул по стеклу, наблюдая, как поезд трогается с места, как безразличное ко всему стадо пассажиров откатывается от дверей в ожидании следующего транспорта, как евреи когда-то ждали своей очереди в бани, замаскированные под газовые печи.
Наверху катастрофически не хватало кислорода. Антон застланными мутной пеленой глазами обвёл людей под собой. Их было слишком много. Почти все изломанные, посиневшие, задохшиеся в страшных объятиях соседей по вагону. Он попытался рассмотреть что-то в просвет под ними, и с ужасом увидел гору тел, тянущуюся, казалось бы, до самого ада. Клаустрофобия с поклонами отступила, освобождая место боязни высоты. Пальцы заскребли по приклеенному к стене плакату с рекламой какой-то IT-компании, пытаясь за что-то уцепиться. Он увидел, как где-то там, внизу, тело в жёлтой куртке, кажущееся мизерным с такого расстояния, покатилось вниз, по жуткой горе, и сорвалось в пропасть, захватив с собой ещё несколько трупов. Антон плакал и хватал воздух распахнутым ртом.
Самое страшное, что куча росла, продавливала, теснила уцелевших пассажиров вверх. Антона прижало к потолку, головы пассажиров под ним упёрлись в его спину, словно очень большие массажные валики. Послышался треск – это всё вокруг спрессовывалось в истекающий кровью брикет, вминающий в себя ещё живого, но уже наполовину перемеленного Антона. Тот пытался вдохнуть, но делал только выдохи – за неимением кислорода он выдыхал кровь и частички лёгких, оседающие на пыльном потолке вагона. Его глазные яблоки выпучились, склера натянулась до отказа, расцвёв кровавой сеткой, готовая в любую секунду лопнуть и растечься прохладной лужицей по разгорячённому лицу. В конце концов, эта секунда настала.
Переезд между двумя станциями занимает в среднем две минуты. Часы на переломанной и ощерившейся розовыми от крови костями левой руке Антона уже давно отсчитали это время. Секундная стрелка ещё долго продолжала свой путь, пока стекло под давлением не разлетелось вдребезги, а стальной корпус с чавканьем, не слышным за гулом поезда, погрузился в чью-то ставшую вдруг такой податливой плоть.
Разгоняя фарами бесконечную тьму, адски грохочущий поезд с тишиной внутри в какой-то момент поехал вниз.
Пусть всегда
Максим Тихомиров
1. Водка
На проходной его ждали.
Двое в штатском: пальто с полами до пят, лаковые, не по сезону, штиблеты, федоры с опущенными полями. Тот, что повыше, сразу спросил напрямик: такой-то и такой-то? Он потупился, горестно вздохнул. Кивнул, сознаваясь. На душе стало пусто, легко и отчего-то очень светло, словно отряхнул, наконец, совесть от застившей свет, подобно угольной пыли, нечистоты. Больше можно было не притворяться, быть, пусть и недолго, тем, кто ты есть. От осознания этого сами собой расправлялись ссутуленные плечи и распрямлялась угодливо согбенная, как того требовала роль, спина. Странное, давно позабытое чувство. Позабытое, к счастью, не до конца…
Показал фальшивый аусвайс; аусвайс забрали, взглянув лишь мельком; обиднее всего было то, что сразу же отняли – без применения силы, но так уверенно, что и язык не повернулся возразить – мешок со всем содержимым; внутрь даже не заглянули – просто швырнули в кусты за краем бетонированной площадки перед заводоуправлением. Мешок влажно всхлипнул напоследок и закувыркался в темноту, позванивая дюралем и медью.
Пускай, подумал он, чего теперь жалеть… Жалеть, если разобраться, было о чем. О многом можно было жалеть, но сейчас такой роскоши он не мог себе позволить, а потому прогнал прочь мысли, которые могли сделать его слабее. Это у него пока все еще получалось хорошо – прощаться, прогонять и забывать.
Его деликатно, но крепко взяли под локти и, попутно обыскав с вежливой ненавязчивостью профессионалов, повлекли к служебного вида черной машине с бесконечно длинным капотом. Под капотом рокотал мощный мотор. Усадили на задний диван, прижались плечами так, что не вскочить. Третий, тоже в шляпе, обернулся с водительского места: можно? Было можно; машина мягко тронулась с места и, буравя стену мокрого снега прожекторными клинками фар, покатила по влажно чернеющему асфальту прочь от заводской ограды.
– Будете? – спросил тот, первый.
Сейчас он сидел слева. Не дождавшись ответа, сокрушенно качнул головой. Снял шляпу, стряхнул с полей талый снег на ковролин пола. Шляпу водрузил на колено. Перчатки у него были неприятные, страшные даже были перчатки – пальцы обрезаны по первую фалангу, на костяшках – явственные утолщения свинчаток.
Будут бить, подумалось с тоской. Как надоело.
Бить не стали. Первый достал из-за пазухи неожиданно большую, долгую бутыль с лебединым горлышком, ухватил зубами и выдернул рывком плотный бумажный пыж, которым была укупорена склянь. Напахнуло ядреным духом первача; первый, запрокинув голову, припал к горлышку и торопливо задвигал кадыком. Оторвался, крякнул, занюхал тылом ладони. Глянул искоса, приглашающе качнул головой: а? Нет, помотал он головой в ответ. Во рту было горько и сухо.
– Зря, – пожал плечами первый, и он почувствовал сквозь ткань рукава, какие железные мышцы перекатились совсем рядом при этом простом движении. И понял – да, зря. Но первый уже убирал бутылку обратно за пазуху (и как она там у него помещалась?), и просить стало неловко. Тогда он сел как можно прямее и стал неотрывно смотреть в несущийся навстречу, словно метеорный поток из радианта, снег.
Автомобиль двигался внутри искристого туннеля, вдоль оси трубы из стремительно летящих хлопьев, и отраженный метелью свет фар окутывал машину волнующимся электрическим ореолом. В такую ночь очень не хотелось умирать снова, и он надеялся, что на этот раз пронесет.
Выехали на объездную, миновали крайние пакгаузы промзоны, пронеслись по шикарному участку магистрали в десять полос, что вела к новому международному терминалу летного поля, над которым маячили смутные громады воздушных судов, дальше по обычному четырехполосному побитому асфальтовому полотну ушли в сторону Вятки. Автомобиль катил мягко и ходко, скрадывая неровности дороги; внутри было тепло, пахло хорошо выделанной кожей (от обивки), сырым сукном (от сопровождавших), дорогими сигарами (от панелей салона) и немного – водочным свежаком от того, что сидел слева. А еще пахло оружейной смазкой и недавно сгоревшим порохом. Жизнь у железных людей в длиннополых пальто и мягких шляпах явно была непростой и очень насыщенной.
Через десяток верст нырнули в сосновый бор по ухоженной гравийке. Снегопад прекратился; за окном сплошной стеной проносились ровные золотистые стволы, тепло вспыхивающие в лучах фар, прежде, чем снова пропасть в ночи. Замелькали высокие, добротные ограды дачного поселка, из-за которых сонно таращились на ночных гостей темные окна верхних этажей приличного, партийного вида особняков; машина миновала несколько перекрестков и свернула в поперечный проезд. Глухие каменные заборы вдруг сменились неуместным, легкомысленным здесь штакетником, выкрашенным в белый цвет. По верху палисада змейкой вились, переходя одна в другую, шапки маленьких, совершенно игрушечных сугробов, которые венчали каждую из штакетин. За забором тепло светились окна большого деревянного дома, притаившегося среди сосен. Снежная змейка вдруг обвилась вокруг массивного столба и забралась на перекладину ворот, в которые свернула машина. К дому вела присыпанная снегом подъездная дорожка, на которой не было ни единого следа. Машина замедлила ход и остановилась напротив освещенного окна.
Тот из провожатых, что сидел справа, открыл дверцу и вышел. Снаружи напахнуло морозным запахом снега – так пахнет шерсть вернувшегося после зимней прогулки кота, вспомнил он вдруг, некстати. Защемило то место, где когда-то было сердце. Он шагнул было следом за конвоиром, но его крепко придержали за плечо, и, затравленно полуобернувшись, он краем глаза увидел, как тот, с первачом, отрицательно качнул головой: не стоит.
И правда – не стоило.
Потому что из теплого квадрата освещенного окна, за которым по ошкуренным бревнам стен тянулись щедро уставленные сафьяном книжных корешков полки, где на широком письменном столе зеленела абажуром особенная, управленческая лампа, а рядом, на кружевной салфетке, исходил паром зажатый в подстаканнике с государственной символикой граненый стакан с наверняка сладким чаем, к которому прилагалась вазочка с наверняка вишневым вареньем и мелкое, словно игрушечное, печеньице – из всего этого тепла и уюта смотрел на него, не мигая, человек, которого он надеялся в этой жизни больше никогда не встретить.
Ан нет. Не выгорело.
Встретил.
Лицо у человека за окном, подсвеченное снизу ровным пламенем стоящей на подоконнике свечи, было бесстрастным. Огонь лезвиями глубоких теней безжалостно резал застывшую, словно в посмертьи, маску по линиям морщин. Глаза прятались в темноте подбровий и оттуда светились отраженным огнем – но уже яростным, непримиримым, нетерпимым к таким, как он, огнем, который был сродни фанатическому блеску веры в глазах тех, кто обрел наконец Бога после целой жизни бесплодных поисков и лишений.
Страшные, что и говорить, были глаза. Но его не напугали эти отблески адского пламени, беснующегося внутри застывшего за окном человека. Он знал, что человек из-за окна видит сейчас тот же свет в его собственных глазах – словно смотрится в зеркало.
