Будь что будет

Возвращение домой. В тридцать первом году Ирен забеременела, живот был огромный, они надеялись, что будет мальчик, маленький Рудольф, который явится в мир, чтобы спаять их гибнущий брак, А этого ребенка хорошо бы назвать Дезире[9], предложил Жорж.

Одетта появилась в конце ноября, Жорж был обескуражен, даже оскорблен, Ты меня не любишь! От тебя никакого толку! И хлопнул дверью. Несмотря на все его старания, эта никчемная женщина не переставала разочаровывать. В тридцать четвертом родилась Франсуаза, в тридцать седьмом Жаклин, Я проклят! – стенал он.

– Если кто-то знает, что делать, скажите, – взывала бедняжка к Мадлен.

После появления Франсуазы Ирен нашла квартиру рядом с мэрией, но никогда три сестры Арлены не ездили с нею в Динар. Бабушка Вивиан, продавщица в мужском отделе «Больших универмагов Лувра», забирала их к себе в Венсен на две недели, ворча, что, вообще-то, имеет право провести кровный отпуск в свое удовольствие, или же ее подменяла тетя Рене, но она жила в Жювизи, на краю света, или приходилось скрепя сердце доверять девочек соседке снизу, правда за деньги, и даже со скидкой получалось дорого.

Мадлен склонялась к радикальным решениям, она была сторонницей развода как возрождения, считала, что пустозвоны не меняются и нужно резать по живому – отрубить палец, чтобы спасти руку. Но развод – штука сложная, дорогая – а денег у Ирен нет – и рискованная, особенно когда уходит женщина. Поэтому Ирен сохраняла этот непрочный статус-кво, надеясь бог знает на что, может на чудо. Мадлен вздыхала, возводя глаза к небу. Ирен заявляла, А я вот верю, что люди меняются к лучшему, нужно только подождать, он нас любит. Поэтому, когда Мадлен предложила уехать так надолго, Ирен расценила это как способ стать желаннее и надавить на Жоржа, беспомощного в быту, – даже погладить себе одежду не может. Когда она вернулась в Жуанвиль, у их жилища был такой вид, будто там квартировали уланы. Она решила не наводить порядок, торопливо черкнула записку и положила на стол, Я должна сопровождать хозяйку на отдых, это займет некоторое время, скажи, что ты об этом думаешь.

Всю неделю Ирен ждала, когда проявится Жорж, день отъезда приближался, и она не знала, что делать. Собрала многочисленные чемоданы Мадлен. Накануне отъезда забежала в супружеское гнездо – записка так и лежала на прежнем месте. Жорж не появлялся дома, так что она забрала билет, захлопнула дверь и на следующий день отбыла с Арленой на псевдоканикулы в Бретань.

Во время прогулки по Сен-Мало она выбрала открытку со статуей Дюгэ-Труэна[10], чтобы сообщить адрес, по которому он может ей писать, но за все три месяца их пребывания в Динаре Жорж так и не подал весточки, Он нас забыл!

Однажды вечером, уложив детей, подруги расположились на террасе подышать свежим воздухом, завороженно наблюдая, как в оранжевом небе медленно погружается за горизонт солнце. Жанна спросила у Ирен, как дела, уж больно грустный у той был вид, Все хорошо, мадам, спасибо. Ирен ходила бледная, ничего не ела и не гуляла с ними. Мадлен задумалась. Надо действовать, а не раскисать. Вы получали известия от Жоржа?

– Ни разу, его словно бы нет.

– Мужчин никогда нет, – заметила Мадлен. – Вы здесь их видите? Ни одного! Они залетают ненадолго, не столько ради нас, сколько чтобы повидаться с друзьями, Морис бывает чаще, но он приезжает поиграть в гольф, или сходить на охоту, или на регату, мужчины ведут наши дела, живут своей жизнью вдали от нас и совершенно не интересуются семьями. На самом деле они нам не нужны.

– Я переживаю из-за дочки, она совсем не видит отца. Она задает вопросы, а я не знаю, что отвечать. Придет день, когда Жорж станет умолять меня вернуться. И что я смогу сделать? А?

* * *

У Мадлен Янсен было слабое здоровье, хотя она уже лет двадцать не обращалась к врачу. Заболев костным туберкулезом, она провела десять долгих лет в санатории, сначала в Мон-Доре, но из-за войны это заведение наводнили раненые с фронта, и врачи занялись разбитыми головами и покалеченными телами, а в пятнадцатом году лечение детей перестало быть приоритетом, и отец отправил ее в Лейзен, в кантон Во, где она и оставалась шесть лет, принимая солнечные ванны, катаясь на лыжах и занимаясь спортивными играми, гимнастикой и прочей подвижной деятельностью на свежем воздухе. Болезнь сильно повлияла на нее в юности, и она выросла угловатой, с выпирающими костями, руками-веточками и слегка сутулой спиной, а также приобрела твердый, неуступчивый характер, Кто меня любит, пусть следует за мной. А еще этот низкий голос и размеренную речь, которой не могли противиться мужчины. Морис Вирель, не отличавшийся сговорчивостью, был вынужден покориться, когда она потребовала, чтобы он не курил при ней дома, даже в курительной комнате, Потому что ваша сигара мерзко пахнет, Морис, и вы отравляете нам воздух, да, именно так, вы воняете сигарами! И в Динаре больше никто не курил. Мадлен поклялась, что никто никогда не будет ее принуждать. Отец и брат смирились с тем, что не могут указывать ей, как себя вести, про мужа и говорить нечего – она вышла за него, потому что он, со своим пронизывающим загадочным взглядом, был чрезвычайно обаятельным, она говорила, что Рембрандт нашел бы в нем идеального двойника, и вышла замуж, как бросаются в воду, уверенная, что долго не проживет, и с желанием родить одного-двух детей. Когда мужа перевели в Суассон и он предложил ей поехать с ним, она расхохоталась, Вы серьезно, Шарль? И теперь жила в Сен-Море. Они писали друг другу, иногда созванивались, надеялись, что капитану удастся получить восьмидневный отпуск до конца сентября.

Мадлен сохранила привычки времен санатория. Едва всходило солнце, она устраивалась лицом к морю на террасе третьего этажа с влажной салфеткой на лице и всю процедуру сидела неподвижно. Каждый день выпивала литр молока с медом, питалась в основном сухофруктами, проснувшись, час занималась гимнастикой и гуляла не менее двух часов – иначе никак, она не может сидеть на месте и болтать, читать или играть в карты. В любую погоду она выходила на воздух и тащила всех за собой. Когда шел такой дождь, что на улицу носа не высунешь, она встряхивала молодняк, Вперед! Для чего у нас есть плащи, спрашивается? И они, как настоящие морские волки, натягивали дождевики, сапоги-скороходы и пускались в захватывающий поход по Тропе таможенника[11], Тома держал за руку Мари, Даниэль – Арлену, они пыхтели, выбивались из сил, но не жаловались, а если кто-то уставал, Мадлен или Жанна брали ее или его на руки, но это случалось редко, для них не отставать было делом чести.

Когда им исполнилось семь лет, Мадлен решила, что дети достаточно выросли для более далеких вылазок, и в девять утра они отправлялись в Сен-Мало, учились держать равновесие на скользких скалах, не оступаться на водорослях, наклонять голову и идти вперед против ветра.

* * *

Итак, у Арлены было три сестры, она играла роль старшей, по мере сил помогая бабушке, когда Ирен уезжала на работу, но малышки шумели и надоедали, Арлена выносила их с трудом. Ее родственная душа, та, кто понимала ее без слов, – это Мари, им хватало одного взгляда, никто другой не мог проникнуть в их мир. Даниэль, кажется, ревновал к этому союзу – перехватывая их молчаливый разговор, он спрашивал, В чем дело? Но девочки не отвечали на этот глупый вопрос. Часто, когда они отправлялись в поход по Тропе таможенника, Даниэль брал Арлену за руку, но стоило отпустить ее в узком или скользком проходе, как обнаруживалось, что девочки уже идут рука об руку, не глядя на него.

На прогулке Мари была охотницей и, прищурившись, настороженно оглядывала окрестности – она здесь не для того, чтобы любоваться пейзажем, она ищет и собирает растения. Когда на пригорке у тропинки появлялся недосягаемый цветок, чудом проросший между камнями, увальни-мальчики не успевали моргнуть, как Арлена бросалась вперед и приносила его Мари в качестве трофея, а позже та устраивалась за столом в читальном зале, разложив принадлежности для рисования, и воспроизводила цветок с ботанической точностью. Она работала с неизъяснимой грацией, цветные карандаши казались продолжением ее руки, она заново открывала древние движения, тени и оттенки серого, указательным пальчиком создавала градиент, обнаруживала, что хлебным мякишем можно стирать, добавляла мела для объема, рисунок получался живым, краски – безупречными. Мари могла работать два часа без перерыва, и никому не удавалось отвлечь ее, иногда она сердилась, ворчала, брала листок, внимательно рассматривала, отодвигала подальше, подносила к глазам, спрашивала мнение Арлены, та считала, что все идеально, но Мари вздыхала, комкала набросок, швыряла в мусорку и начинала все заново. Арлена сидела рядом, наблюдала за работой, пыталась понять, как подруге это удается, – сама она водит карандашом, чиркает, но, увы, получаются лишь уродливые каракули, словно руки не тем концом вставлены, несмотря на все усилия, она наталкивается на непреодолимую стену, на тайну, которую не в состоянии постичь, на собственную неспособность сделать так же хорошо, как Мари; а на мальчиков эти девчоночьи занятия наводят скуку.

Когда Ирен сообщила Арлене, что они проведут лето в Динаре у семейства Вирель, та была не в восторге от перспективы поездки в незнакомое место, но мать соблазнила ее рассказом о море, как они искупаются, подышат морским воздухом, Представляешь, как нам повезло? И к тому же бесплатно! Арлена и не подозревала, что ее ждет откровение и эта поездка изменит всю ее жизнь.

В первый день, а вернее, в первый вечер Мари удивилась, что Арлены нет за семейным столом – дочь Ирен ужинала на кухне с прислугой, – отправилась за ней, взяла за руку, сдвинула Тома и усадила ее рядом. Морис Вирель взглянул на Мадлен и пожал плечами.

В первое же свое пребывание Арлена открыла золотое дно: журнал «Иллюстрасьон». Она и вообразить не могла, что существует подобное богатство. Семейство Вирель не успевало читать журналы в Сен-Море, поэтому получало свои подписки здесь, и номера накапливались в библиотеке на первом этаже. Их листали в плохую погоду, смотрели картинки, фотографии, заголовки, комментировали, каждый находил что-нибудь по вкусу: Морису нравились репортажи о Французской империи, Жанна интересовалась исключительно модой и изучала рубрику «Великие кутюрье», Мадлен искала идеи для обстановки дома, Мари – информацию о музеях и артистах, Даниэль – статьи о французской армии, Тома зачитывался новостями о спортсменах, особенно о пловцах, и только Арлена поглощала все целиком. От первой до последней страницы.

И каждый год, едва приехав, она набрасывалась на журналы за предыдущий год и проглатывала их строчка за строчкой. Поначалу она задавала вопросы о том, чего не понимала, но ответить никто не мог. Арлена решила разбираться сама, перечитывала еще и еще, вдумывалась, прикидывала, делала выводы, предполагала, а потом наступало озарение, пусть даже лишь проблеск, и дальше все становилось проще. А она искала объяснений, она хотела понять мир, тайну вещей, бесконечно огромную и бесконечно малую, понять все, что скрыто или невидимо, и столько всего необъясненного или необъяснимого – взять, например, открытие Плутона Клайдом Томбо. Фотографии, которые он сделал, завораживали ее, для миллионов людей это были невнятные, неинтересные пятна, Арлена же без устали изучала сложности при строительстве обсерватории во Флагстаффе, она могла подробно описать настройку телескопа и приходила в восторг от необычайного открытия, Почти пять миллиардов километров от Земли, пять миллиардов! Представляете? Он знал, что она там, эта планета Икс, прячется за Нептуном, он все рассчитал, но она слишком далеко, поэтому он сравнил снимки и все-таки ее увидел – потрясающе, да? Арлене нужны были ответы, каждый день она тратила уйму времени, без конца перелистывая этот всеобъемлющий журнал, оставалась дома в хорошую погоду, когда все шли на прогулку, потому что не дочитала статью, чем и заслужила репутацию прилежного ребенка.

* * *

У Мари была особая причуда: она не выносила, когда деревянные ставни ее спальни закрыты ночью, и в любую погоду, когда Ирен хотела их затворить, Мари требовала, чтобы их оставили открытыми, а также отказалась от белых тюлевых занавесок – ей нравилось засыпать, глядя, как движутся луна и облака. На самом деле она ждала, когда ее разбудят первые лучи зари и тяжелое серое небо попытается проясниться. Весь дом спал, а она спускалась в пижаме в читальный зал, чтобы взять в руки краски или карандаши, уверенная, что в ближайшие два часа ее не потревожат.

В библиотеке она доставала «Шедевры живописи» – внушительный альбом с цветными репродукциями, наклеенными на белые страницы, – устанавливала фолиант на торец и выбирала картину, которую непременно должна была скопировать. Для нее это не развлечение и не пустое времяпрепровождение – она ищет, пробует, стирает, сдерживается, рвет, начинает заново, и никто не лезет к ней со своим мнением или советами. А когда часам к семи раздавались первые домашние звуки, она вздыхала, собирала рисовальные принадлежности, ставила на место толстую книгу вместе с закладкой и возвращалась в постель.

Однажды утром Мари почувствовала, что рядом кто-то есть, и обернулась – за спиной стояла Арлена, босая, тоже в пижаме, Что ты делаешь?

– Работаю.

– Можно, я побуду с тобой?

– Можно, только не шатай стол.

Арлена села на соседний стул, Мари подтолкнула к ней листок бумаги и карандаш, но подруга, разинув рот, смотрела на сегодняшнюю репродукцию, Что это?

– «Витрувианский человек» Леонардо да Винчи. Это рисунок в натуральную величину, он сделан пером, находится в Венеции. Это человек эпохи Возрождения, он в центре мира, у него идеальные пропорции, вписанные одновременно и в квадрат, и в круг. Я уже много дней пытаюсь его скопировать, но не выходит, это невозможно нарисовать от руки, без кальки и циркуля.

– А текст внизу и вверху – это что?

– Не знаю, какой-то незнакомый язык.

Арлена взяла увесистый альбом в картонном переплете, подтянула к себе на край стола, внимательно рассмотрела композицию, Я никогда такого не видела.

– Красиво, правда?

Они долго сидели рядом, разглядывая это произведение, но восхищались разным. Мари любовалась удивительным рисунком, художественным воплощением безупречного тела, способом достижения красоты и величия; Арлена рассматривала этого индивидуума с четырьмя руками и четырьмя ногами как научное доказательство того, что человек может быть совершенным, как геометрическая фигура, Ты не нарисуешь его вне этого круга и квадрата, он неотделим от них.

– Тогда это уродство.

– Художник без разрыва переходит от круга к квадрату, сам человек – квадратура круга, поэтому квадрат не находится внутри круга. Это магический квадрат.

– Значит, магический квадрат – это мы… Мне он скорее напоминает Христа, это изображение Сына без креста.

В этой прекрасной книге внизу страницы были указаны лишь название картины, имя художника и музей, никто из взрослых не мог объяснить смысл этого произведения, и девочки изучали его сами: одна пыталась воспроизвести этого персонажа, которого невозможно нарисовать, если не вписать его в круг и квадрат, другая препарировала его при помощи масштабной линейки и циркуля. Арлена обнаружила, что пупок находится в центре круга, но не квадрата, что размах рук соответствует росту человека, она наметила множество треугольников, – равнобедренных, равносторонних и прочих, – что, конечно, интересно, но ей не удалось это истолковать, она измерила себя, потом сняла замеры с Мари, пропорционально их уменьшила, но в рамку они не вписались, из чего Арлена сделала вывод, что именно по этой причине не существует Витрувианской женщины.

* * *

Можно подумать – хотя уверенности тут быть не может, поскольку следует учитывать и семейный атавизм, – что судьба Даниэля была разыграна на Международном турнире по бадминтону в Сен-Серване, одном из важнейших событий летнего сезона, когда местная команда, усиленная лучшими представителями клуба Динара, встретилась в финале с грозной командой из Блэкпула, обладательницей высшего титула, к тому же имеющей в своих рядах настоящего чемпиона мира. По этому случаю Морис Вирель забронировал восемь мест на трибунах. В этом последнем состязании, разговоры о котором не стихли и сегодня, французы сражались отчаянно, словно готовы были полечь костьми на корте, Этьен Монклар с мыса Малуин сыграл лучший матч в жизни, послав не менее тринадцати удачных смэшей. Небывалое дело. Даниэль и Тома оценили игру как знатоки и прикинули феноменальную скорость волана, Двести километров в час? А то и больше.

При счете 20–20 Монклар послал два смертельных смэша подряд, отправив французов в небесные выси, а ростбифов[12] – в ад. Как описать безумие, смятение, вопли, объятия и лихорадку, которые охватили толпу, в обычное время столь воспитанную? Только те, кто пережил эти минуты, способны вспомнить их во всей полноте – слезы закипят на глазах, душу захлестнет прежний трепет, а сердце вновь бешено забьется в груди.

Неизвестно, кто запел первым, но кто-то в толпе наверняка затянул государственный гимн, его подхватил еще один и еще, а через несколько секунд тысячи людей, собравшихся вокруг корта Теннисного клуба, грянули «Марсельезу» с небывалым воодушевлением, причем некоторые – явно с мыслью о том, что наконец-то свершилась месть за давние исторические обиды. Тонкие голоса Тома и Даниэля вплелись в хор старших, но Даниэль, пока пел, почувствовал непривычную дрожь – она зародилась где-то в затылке, охватила лопатки и руки, пробежала по позвоночнику и ударила по пяткам электрическим разрядом. И ровно когда прозвучали слова «Обагрит наши поля»[13], он сказал себе, Вот чем я хочу заниматься в жизни.

Вечером за ужином обсуждали матч века с тщательным разбором лучших моментов: мощный напор французов, бледный вид англичан, чудесный порыв Монклара, хотя и Гаске был выше всех похвал. Жанна и Мадлен заявили, что начнут играть. Арлена и Мари – тоже. И тогда Даниэль, странно молчаливый, выпрямился, Я знаю, что буду делать, когда вырасту.

– Ты хочешь стать чемпионом по бадминтону, малыш? – предположила Мадлен.

– Я стану солдатом. Как папа.

– Надеюсь, что нет. Одного военного в семье вполне достаточно.

– Не смешно, – добавила Арлена.

* * *

Самостоятельность детей – вечный повод для разногласий между Мадлен и Жанной. Жанна испытывала неодолимую потребность знать, где находится ее потомство, и не выносила, когда близнецы исчезали из поля зрения; в шезлонге на пляже ей не удавалось почитать, потому что она не спускала с них глаз, когда они лезли в воду, она выпрямлялась и велела им не заплывать далеко, Мадлен же никогда не переживала за Даниэля, Извини, но я не желаю быть матерью-наседкой.

– Тебе хорошо говорить, – отзывалась Жанна. – Даниэль терпеть не может купаться. А я боюсь за Тома. Он заплывает слишком далеко.

– Не мешай ему учиться, ты не сможешь всегда его защищать, упадет – поднимется, ничего страшного.

Мари послушно оставалась у берега. Это нормально, она же девочка. А Тома, наверно, считал себя Джонни Вайсмюллером[14], он плавал по два часа кряду. Правая рука – левая рука. Настоящий дельфин. Жанна безропотно терпела, а когда Мадлен укоряла ее в излишней мягкости, Если он тебя не слушает, просто запрети ему залезать в море, Жанна терялась, Я не могу.

Морис с глубоким огорчением обнаружил, что общая культура его отпрысков оставляет желать лучшего: однажды вечером, рассказывая о финансовой несостоятельности друга юности, он обмолвился, что тот «беден, как Иов», а Тома спросил, Беден как кто? Подрастающее поколение имело отрывочные представления о Новом Завете, не подозревало о существовании Ветхого, а когда Морис заверил, что этот текст читается как приключенческий роман, то встретил лишь вежливое недоверие. Он обратился к отцу Гарнье, кюре Святого Эногата[15], одного из приходов Динара, с просьбой расширить их религиозное образование, и тот предложил два раза в неделю давать уроки юношеству. Из всей четверки наиболее вопиющими провалами в знаниях отличалась Арлена; в свое оправдание она говорила, что в ее семье никто не ходит в церковь, только на крестины и похороны, изредка на свадьбы, Я не слишком верующая. Морис готов был освободить ее от занятий, но она настояла, что будет учиться, мол, от лишних знаний вреда не будет, на самом же деле ей не хотелось разлучаться с друзьями. Священник встретил их в трапезной, предложил по стакану лимонада. С первого же урока начались сложности, и, как ни странно, причиной их стала Мари – она методично оспаривала каноны христианской веры, словно получала злорадное удовольствие от неуместных вопросов о Троице и Непорочном зачатии, о смертных грехах и рае с чистилищем, о святых, восседающих одесную Бога, и Страшном суде. Постулаты католической веры подвергались яростной атаке ее кощунственного скептицизма, Этого не может быть! или Как вообще можно поверить, что он воскрес? Раз за разом священник просил не перебивать его и избавить от нечестивых замечаний, но Мари не слушалась и восклицала, призывая троих соучеников в свидетели, Да это же полная чушь! или Он держит нас за дураков! Кюре делал вид, будто не слышит. Открытое столкновение случилось на четвертом занятии, когда речь зашла о такой вроде бы примиряющей вещи, как всепрощение, Христос простил, и мы должны протянуть руку врагам и возлюбить их.

– Это невозможно! – воскликнула Мари. – С какой стати улыбаться тем, кто вас ненавидит, кто сознательно причиняет вам зло. Если кто-то хочет вас уничтожить, вы имеете право защищаться.

Святой отец сделал обходной маневр – вместо того чтобы отвечать заблудшей овечке, он спросил мнение Даниэля, Тома и Арлены по поводу этого краеугольного камня всех Евангелий. Те усомнились, А что делать, если война? Или если напали бандиты? Дискуссия зашла в тупик – в целом все трое согласились с принципом, что прощать лучше, но не хотели разногласий с Мари, и та обрушилась на них, Вы просто слюнтяи, прощение – для слабаков, которых бьют, потому что они это позволяют, а я всегда бью в ответ и горжусь этим. Она встала и покинула дом священника. Вечером она заявила родителям, что не желает тратить время на эти глупости, и ходить на катехизис больше не будет, и в церковь ногой не ступит, и про первое причастие тоже можно забыть. Арлена из солидарности последовала ее примеру, а Даниэль и Тома по-прежнему ходили к священнику, Вы не правы, девочки, тут не все однозначно, но довольно интересно. Правда, продолжали они по разным причинам – Тома нравилась магия религии, особенно ангелы, которые прячутся за облаками и смотрят, как мы копошимся на земле, помахивая нам сверху рукой, нравились и чудеса, это здорово, один взмах палочкой, и – оп! – волк превращается в ягненка, дурак становится умным. Жаль, с нами такого не случится.

Даниэль – единственный, кто безоглядно принял догму, его больше всего волновали святые мученики, которые не замечали боль, улыбались своим мучителям и спаслись своей надеждой, как если бы их защищала невидимая броня, делающая их нечувствительными к физическим страданиям. А может, это и есть вера? Защита, которая сопровождает каждый наш шаг и дает силы вытерпеть все невзгоды мира. Даниэлю нравилось спокойствие отца Гарнье, его миролюбивая улыбка; он думал, что ему тоже хотелось бы исполниться такой мягкости и силы, а для этого нужно скрупулезно следовать учению священника, тем более что ему нетрудно ступить на этот путь, поскольку он не видит разницы между предписаниями Церкви и правилами поведения в обществе, мораль одна и та же, а мораль – это то, чему должна подчиняться наша жизнь и что не дает нам уподобляться животным.

* * *

Вечером одного бесконечного дождливого дня Мари открыла свое призвание. Она держала в руках порванный розовый свитер из ангоры и побитый молью платок либерти[16], долго прикладывала их друг к другу, что-то искала, ей пришла в голову мысль соединить их, и она заново изобрела лоскутное шитье. Мари собирала старые столовые салфетки, банные полотенца, дырявые майки, непарные носки, старые отцовские галстуки, платья, которые мать ни разу не надевала, обивку ветхого кресла, забытого на чердаке, обрезки ткани, купленной в субботу на рынке в Динаре, и составляла декоративные композиции, которые все находили интересными. Конец ее творческому энтузиазму пришел в тот день, когда вечернее платье Жанны от Мадлен Вионне из черного шелкового тюля, инкрустированное стразами и жемчугом, стало драпировкой на ширме. Впервые в жизни Жанна повысила голос, требуя, чтобы дочь спрашивала разрешения, прежде чем рыться в ее вещах. Долгими часами Мари что-то резала, искала удачные сочетания. Я не могу объяснить, но какие-то цвета и формы совместимы, а какие-то – нет. Потом она сшивала, распарывала, сшивала заново, иногда накладывала композиции друг на друга. Вначале она создавала нечто вроде абстрактных картин, в которых узнавались фрагменты буколических пейзажей, уголки Изумрудного берега или части предметов, но быстро увлеклась, изобрела причудливые стеганые одеяла и настенные панно, накидки и шарфы, пледы и невиданные килты, ее шедевр – пальто-крылатка, такое толстое и яркое, что никто из мальчиков не хотел его носить, отговариваясь простым объяснением, Нет, спасибо, сегодня слишком тепло.