Шато

– Правды? – переспрашивает Джейд.

– Правды, – повторяю я. – Правда – это хорошо, n’est-ce pas[25]?

Я наблюдаю, как Джейд ищет в моих глазах подсказки. Интересно, как много она уже подозревает? Что, по ее мнению, ей известно?

– Правда – это всегда хорошо, – наконец произносит она.

Я киваю Джейд, затем Сильви и направляюсь обратно к ступенькам. Мне приходит в голову, что это забавно: приложить столько усилий, накладывая макияж, сделать прическу и нарядиться только для того, чтобы спуститься по лестнице на несколько минут, а затем снова подняться по ней.

– Итак, дамы. Увидимся в семь за аперитивом на террасе. Ужин в восемь.

– Ровно в семь на террасе, – обращается Дарси к своим друзьям.

Дарси никогда не опаздывает, и сейчас она делает именно то, чем занималась всю свою жизнь – сражалась за мой комфорт. За мое счастье. И теперь я буду сражаться за нее, как должна была сделать давным-давно.

– Наслаждайтесь. – Я поднимаюсь по лестнице и отклоняю предложенный Сильви локоть. – Сейчас, мои дорогие, просто наслаждайтесь.

Глава седьмая

Джейд

Отведенная мне комната находится в задней части шато на втором этаже. Та самая, которую я занимала всякий раз, когда мы приезжали сюда, пока учились в Авиньоне. К старинной серебряной дверной ручке была прикреплена деревянная табличка с аккуратно выведенным на ней моим именем. Но потом Арабель попросила меня перейти в ее комнату, расположенную напротив по коридору, предоставив мне более просторное и роскошное помещение с ванной. У нее разыгралась аллергия на пыльцу, а ее окна как раз выходят на цветущие деревья. Я была вынуждена согласиться. У меня остались приятные воспоминания о том, как я принимала ванну у Арабель, а она листала журнал, сидя в шезлонге, пока я мылась. Моя прежняя комната примыкает к лестничной клетке, она уютная и симпатичная, но меньше. В любом случае не имеет большого значения, где мы остановимся, поскольку не будем сидеть в наших комнатах, предпочитая основные помещения шато и прогулки по Провансу.

Теперь я сижу на кровати, застеленной белоснежным постельным бельем и тонким кремовым бархатным одеялом, наслаждаясь коротким мгновением одиночества, пока наполняется ванна. Я сказала Арабель, что она может зайти и посидеть со мной, пока я моюсь. Это наша традиция со времен учебы. Так мы наверстывали упущенное и еще больше сближались в те выходные, когда Дарси привозила сюда меня и Викс. Но сейчас большее удовольствие мне доставляет время, проведенное наедине с собой, даже в поездках с девочками и даже когда я провожу выходные со своей семьей. Я ничего не имею против кого-то из них. Просто я такая. Мне нужна тишина, чтобы разобраться в себе. В противном случае меня захлестывает гигантский беспорядочный водоворот мыслей. И мне особенно нужно уединение сейчас, когда я вернулась в особняк Серафины.

Помню, как в первый приезд Арабель показывала мне свою комнату. Она жила в шато, пока училась в кулинарной школе, так что здесь находились ее вещи, но тем не менее во всем чувствовалось влияние Серафины. Раньше я называла это помещение Голубой комнатой, потому что, несмотря на то, что она была такой же роскошной, как и весь дом, все же больше походила на уголок замка из сборника сказок, где в каждой комнате была своя тематика. Эта была действительно голубой, с выцветшими обоями в стиле шинуазри[26] и старинными кулинарными книгами, сваленными в кучи по углам. Теперь, после реставрации, она выглядит более безмятежной, а все детские реликвии Арабель исчезли. Голубое постельное белье заменено на нейтральное, из окон льется туманный свет. И в отличие от основных помещений, где пол выложен серым камнем, здесь – шестиугольная плитка разных оттенков кирпично-красного, местами разной высоты.

Моя ванна готова. У меня есть чутье на такие вещи. Себ назвал бы это заигрыванием с опасностью, потому что я могу слоняться по дому, сбегать на кухню, проверить детей, пока течет вода в ванне. Но я всегда возвращаюсь прямо перед тем, как она перельется через край. Себ утверждает, что когда-нибудь я отвлекусь и это неминуемо случится. Но я никогда не отвлекаюсь. Тогда почему я смотрю и просто жду, сложа руки?

Ванна полна, но я не спешу выключать воду. Серафина никогда не узнает. Я вытру все, что перельется. Но, должна признаться, мне доставляет некоторое удовольствие портить ее идеальные полы, пусть даже несколько мгновений.

– Как там Себ? – Арабель развалилась на кремовом шезлонге лицом ко мне, пока я нежусь в сланцево-серой ванне. Она зашла внутрь, услышав шум воды, и мы немного покружились, прежде чем я погрузилась в ванну. Мы обе испытали почти детский восторг от того, что воссоединились и возродили эту давнюю простую традицию. Окно за спиной Арабелль выходит на террасу, где в глиняных горшках буйствуют травы, их стебли покрыты росой. Если бы я не знала, что это реально, вид показался бы почти мультяшным из-за сияющей зелени на фоне ослепительного безоблачного неба.

– У Себа все хорошо. – Я вожу мочалкой по руке, нанося гель для душа с древесным ароматом. – Он все тот же. Трудоголик. В последнее время я почти не вижусь с ним, и это иногда очень полезно для моего брака. – Я пожимаю плечами, размышляя об этом. – Мы любим друг друга, ты знаешь. Но я всегда была в некотором роде одиночкой. Вы, девочки, не в счет. Наш брак меня устраивает. И я занята детьми… – Я задумываюсь над этой фразой, размышляя о том, насколько она правдива. Дети стали старше. Они исчезают в своих комнатах на втором этаже в ту же секунду, как, привезя их домой, я закрываю дверь гаража. Скоро они будут водить машину или ездить на метро самостоятельно, и я даже не буду устраивать эти совместные поездки. Честно говоря, я не возражаю. Приятно иметь немного свободного времени для себя. Скучаю ли я по сладкому периоду младенчества? Липким ручкам малышей? Нет, у меня непопулярное мнение: мне нравится, когда они сами подтирают свои задницы, премного благодарна. – И в любом случае, я занята…

– Спином.

– Спином, – эхом отзываюсь я, и мне начинает казаться, что то, чем я занимаюсь, звучит просто и банально, хотя, по сути, я стремлюсь сделать жизнь людей лучше. В темном, освещенном свечами пространстве, которое я намеренно обставила так, чтобы оно одновременно приносило умиротворение и возбуждало, люди кричат о том, что они хотят выплеснуть из себя и из своей жизни. А затем я прошу их проговорить, что им необходимо. Особенно если им нужна конкретная помощь, потому что часто тот, кто может оказать ее, крутит педали на соседнем тренажере. На моих занятиях предприниматель познакомился с инвестором-ангелом. Сваха с одинокой девушкой. Много-много связей, которые обогатили как помощника, так и тех, кому помогают. Журнал Women’s Health назвал меня Опрой фитнеса. Для меня важно быть полезной людям. Пусть даже это не сработало с единственным человеком, которому я всю свою жизнь хотела помочь.

Но внутри меня что-то ноет, и я уже какое-то время старательно загоняю это еще глубже. Ведь есть другие, более серьезные способы помогать людям. Помимо спина. Я понятия не имею, какие именно, и задумываюсь, не слишком ли я стара, чтобы следовать какой-то новой прихоти? Есть причина, по которой вы не слышите о сорокалетних людях, которые сменили работу юриста на работу физика-ядерщика. В какой-то момент ты должен выбрать путь и следовать по нему до самой смерти.

И есть вероятность, что, попробовав что-то новое, я почувствую, что все мои старания построить карьеру были напрасны. Не так ли?

Но почему-то в преддверии своего сорокалетия я продолжаю вспоминать свое детство, когда услышала, как кто-то в школе упомянул, что играет на пикколо. Пикколо! Я даже не знала, что это такое. Но это слово просто звучало круто. Я пришла домой и объявила отцу, что хочу играть на пикколо. И вместо того, чтобы сказать мне, как это будет дорого, как непрактично, что, если я хочу быть музыкантом, можно выбрать, что-то попроще, например, гитару или флейту, он поддержал мое спонтанное желание. В течение трех лет я занималась игрой на пикколо с учителем, которого мы нашли в часе езды от дома. Папа каждую неделю возил меня на метро. Честно говоря, у меня получалось ужасно. Но это было весело. Я удовлетворила свою прихоть. Не знаю, можно ли следовать капризам после сорока, когда столько всего связывает по рукам и ногам – муж, карьера, частная школа и прочее. Слишком много всего.

Боже, с чего все это пришло мне в голову? Арабель листает свой журнал, не обращая внимания на мое внутреннее смятение. Я хотела бы поделиться своими переживаниями, но пока не могу их толком сформулировать. Должно быть, это кризис среднего возраста, мысленно убеждаю я себя. Это пройдет.

– У вас с Жанкарло иначе, да? – спрашиваю я подругу. – Вместе двадцать четыре на семь?

– Больше. Двадцать пять на семь. – Она смеется и наклоняется ближе, принюхиваясь. – Это гель Себа?

– Мой. Мне нравятся мужские ароматы.

– А мне нравятся цветочные. – Арабель снова смеется. Ее зубы не идеальны, как и нос, он немного большеват. Ее кожа не такая безупречная, как у меня, – я не критикую, просто констатирую факт. Она не делала ботокс или филлеры, лишь пользуется кремами, которые можно купить в аптеке. Ее ногти не сверкают глянцевым лаком – они отполированы и не более. И ее длинные темно-русые волосы тоже несовершенны. Она не сушит их феном, не завивает, не разглаживает затем утюжком, чтобы создать структурированные локоны, как это делаю я. Однажды я сказала, что ей следует снять видео о том, как она делает укладку, и она посмотрела на меня в замешательстве и заявила, что видео будет чрезвычайно коротким, потому что все, что она делает, это моет голову шампунем, добавляет немного кондиционера (не всегда), а затем расчесывает волосы и дает им высохнуть на воздухе. В довершение всего, она никогда не ходит в спортзал; черт возьми, не думаю, что она в принципе о нем задумывается. Она бегает – очень быстро и не очень долго. Не для того, чтобы похудеть или привести в тонус руки или ноги, к чему стремимся мы, американцы. Она утверждает, что делает это для того, чтобы выплеснуть свою энергию. Представляете?! Я не хочу признаваться даже самой себе, сколько выдержки мне требуется, сколько ободряющих речей мне нужно произносить перед зеркалом, чтобы каждое утро приходить на занятия по спину. А я владелица студии!

Каково это – просто выскочить из постели с таким избытком энергии, что тебе нужно пробежаться, чтобы выплеснуть ее наружу?

Но тренировки Арабель продолжаются и в течение дня. Эта девушка никогда не стоит на месте. Большинство людей привязаны к своим рабочим местам, тогда как она вечно возится на кухне, что-то перемешивает или ходит на рынок. Она загорает на свежем воздухе, выбирая лучшие огурцы. При этом она облачается в будто бы сошедшие с обложек Elle или Vogue наряды для съемок коротких видеороликов, благодаря которым она теперь знаменита. На них она появляется у раковины в своем фермерском доме, делясь секретами шеф-поваров. Например, нужно взбить и посолить яйца за пятнадцать минут до того, как поставить их на плиту, потому что взаимодействие соли и белка делает консистенцию последних более густой. На самом деле я попробовала следовать ее совету. Моя семья ничего не заметила. Но, возможно, трудно заметить, что яичница слегка изменилась, когда вы прикованы к колебаниям рынка или к последнему вирусному видео в TikTok.

Вот и сейчас Арабель выглядит так же непреднамеренно шикарно, как в своем Instagram. Она одета в белую блузку оверсайз с закатанными до локтей рукавами, заправленную в короткую кремовую юбку с асимметричной каплевидной вставкой вдоль бедра. В ней – природное великолепие, для достижения которого мне требуются огромные усилия. Я очень стараюсь, поэтому, думаю, у меня хорошо получается. Но люди всегда замечают, когда вы прилагаете усилия, и вычитают за это баллы.

– Слушай! – Я сажусь, и вода выплескивается на пол. – Что случилось с картиной?

– С какой картиной? – Арабель бросает вниз полотенце, чтобы вода не попала на деревянные ножки шезлонга.

– Такая мрачно-черная с цветами. – Я указываю на пустое место над утопленной в стену каменной раковиной, между двумя бра, напоминающими маленькие хрустальные кусты. Я прищуриваюсь. – Смотри, там все еще торчит крючок.

– Ой. Я не знаю.

– Но ты хотя бы помнишь ее?

– Конечно. – Арабель пожимает плечами. – Может быть, они убрали ее во время ремонта.

– И оставили крючок?

– М-мм. Не знаю… Тебе что, она так нравилась?

– Наверное. – В ней что-то было, вот и все. Обычные цветы, ничего особенного.

Арабель смотрит на свои часы Rolex. Наша девочка не из тех, кто ходит к косметологу, но ее привлекают красивые вещи. Для нее это капля в море. Хотя она росла без гроша за душой, сейчас она купается в деньгах и зарабатывает их сама. Ее 1,7 миллиона подписчиков в Instagram заходят на страницу @arabelleinnice, чтобы познакомиться с французской кухней и вдохновиться жизнью на Лазурном берегу, роскошной гостиницей, кулинарной школой, а также самыми шикарными нарядами, в которых часы Rolex и сумка Hermes могут самым естественным образом сочетаться с чем-то из Zara, потому что смешивать дорогое и дешевое – философия Арабель.

У Дарси четырнадцать тысяч подписчиков (@thefertilitywarrior). У меня – сто пятнадцать тысяч (@churchofsinvention). Не так уж и плохо. Но порой, в трудные дни, я не могу избавиться от ощущения, что количество моих подписчиков наилучшим образом характеризует меня, определяет меру моей ценности. Джейд Ассулин: сто пятнадцать тысяч.

И да, выйдя замуж, я не поменяла свою фамилию. Я не могла это сделать. Только не после того, что мой отец и его семья пережили во время Холокоста, чтобы сохранить ее.

– Бель, как думаешь, почему Серафина пригласила нас сюда? Именно сейчас? – Я в последний раз ополаскиваю волосы и встаю в ванне. Арабель не отводит взгляд, как это сделала бы американка. И я не спешу завернуться в полотенце. Я горжусь своим телом. Мне нравится его демонстрировать. Даже женщине. Даже своей подруге. Может быть, особенно своей подруге.

– Понятия не имею. – Арабель закрывает журнал. – Полагаю, мы скоро узнаем. Она хорошо выглядит, не так ли?

– Как всегда. Эта женщина – боец.

– Она умеет выживать, – соглашается Арабель.

– Да. – Это слово всегда оставляет у меня во рту металлический привкус.

– О, Джейд! – осознает Арабель. – Désolée[27]… твоя семья…

– Мои бабушка с дедушкой. – Я придаю своему голосу легкость, кутаясь в белый вафельный халат, который лежал на деревянном табурете в изножье ванны.

– Они были из Франции, верно? Именно поэтому ты решила учиться за границей в Авиньоне? Вернуться к своим корням?

– Да. Знаешь, когда я была маленькой, мой отец отказывался говорить дома по-французски. А мне хотелось выучить его. Мама пыталась убедить папу, но он был категоричен. Он хотел быть американцем, ассимилироваться. Пытался забыть прошлое. И я его понимаю, но всякий раз, когда я здесь, мне становится грустно. Я говорю по-французски не так хорошо, как ты или Дарси…

Я думаю не только о своих корнях, но и о своих детях, об их шатком положении в этом мире на фоне недавнего резкого роста антисемитизма. Я не делилась этим с подругами. Только с Дарси. Это слишком тяжело. Я не собиралась ничего скрывать от Бель, просто мне показалось, что сейчас неподходящее время для подобных разговоров.

Я перенеслась на пару месяцев назад, когда приехала забирать Лакса из школы. Он неуклюже пересек двор, направляясь ко мне, и мой взгляд сразу же остановился на ране на его нижней губе.

– Лакс, что случилось с твоей губой? – В руководстве по воспитанию детей должны предупреждать, как у родителя кровь застынет в жилах, когда он заподозрит, что кто-то причинил его ребенку вред. По сравнению с этим бегство от тигра можно назвать неторопливой загородной прогулкой.

– Они забрали мою цепочку, – тихо сказал он. Из моего общительного девятилетнего ребенка словно высосали жизненную силу.

– Забрали? – Речь шла о цепочке со звездой Давида, которую он просил на свой день рождения. Внезапно я почувствовала, что не в состоянии сделать вдох.

Мы – светские евреи, но каждую пятницу я готовлю халу. Мы читаем молитвы и благословляем детей, а Себ никогда не работает в шаббат – зная его, это большая уступка нам во имя соблюдения традиций. Я вспомнила, как застегивала цепочку на шее Лакса, и мы оба улыбнулись его отражению в зеркале. Лакс Якоб, мой милый мальчик, его второе имя – дань уважения дедушке, с которым мне так и не довелось встретиться. Тогда у меня мелькнула мысль: а безопасно ли отправлять моего ребенка в мир с еврейской символикой? Но я похоронила страх, потому что жить свободно и открыто называться евреями – это акт неповиновения всем тем, кто хотел бы повторить или отрицать Холокост.

– Да… на перемене. – Лакс опустил голову, и я видела только его милую макушку, его светлые волосы, зачесанные набок, как у его отца. – Они повалили меня на землю и сорвали ее с моей шеи. Они кричали, что евреи контролируют мир.

– Ты сказал учителям?! – Я пыталась сдержать свою ярость, но знала, что у меня ничего не получается. – Они… должны отстранить их от занятий! Вышвырнуть из школы! Как они смеют… как…

Лакс пожал плечами, опустил глаза.

– Все в порядке, мам. Я не хотел делать из мухи слона.

– Это не нормально! Это преступление на почве ненависти. Вот что это такое. Кто это сделал?

Лакс не ответил, просто посмотрел в сторону школы, а затем снова на меня.

– Мам, мы можем просто уйти?

Так мы и сделали, и я сжала сумочку так, что побелели костяшки пальцев. И воспоминания накатили на меня с новой силой – и о том, что пережил мой отец, и об ужасном мальчишке в старших классах, который ненавидел меня и шипел «жидовка» каждый раз, когда проходил мимо меня в коридорах.

После инцидента мы с Себом обсудили возможность зачисления детей осенью в еврейскую школу. Мы все еще не приняли окончательного решения. Детям нравятся их друзья и учителя. К тому же в еврейской школе есть свои нюансы – четыре вооруженных охранника у каждого входа из-за частых нападений стрелков.

Мы купили Лаксу новую цепочку со звездой Давида, но он больше не хочет носить ее вне дома. Я понимаю. Конечно. Но мое сердце разрывается от боли за моих детей, живущих в мире, который порой отвергает их за то, кем они родились. Теперь каждую пятницу вечером, когда мы поем древние молитвы, мне кажется, что из моей семьи немного высосали радость. Если такое может случиться с нами в, казалось бы, прогрессивном Нью-Йорке, то что же изменилось в мире после тех ужасов, которые выпали на долю папы? Размышления об этом в последнее время стали моим личным адом.

– Ты никогда не рассказывала мне историю своей семьи, – произносит Арабель, с любопытством глядя на меня.

– Правда? – Мое сердце сжимается. Мысли переносятся от Лакса к отцу, к его ночным кошмарам. Нас с папой связывает нечто большее, чем кровные узы. Мы связаны этим шато, прошлым и некоторыми незавершенными делами. Когда я получила приглашение от Серафины, то сочла его пугающе своевременным. Потому что после того, что эти ребята сделали с Лаксом, я полна решимости больше не оставлять незавершенных дел.

Арабель встает и грустно улыбается мне. Я знаю, что она не будет допытываться. Американка, возможно, и стала бы, но не француженка.

– Это место подходит, чтобы похоронить некоторые вещи, не так ли?

Я не уверена, говорит ли она об этой стране или об этом доме. На самом деле – не имеет значения. Ведь правда в том, что при достаточных усилиях все погребенное можно откопать.

Но я этого не говорю. Я соглашаюсь:

– Да, без сомнения. Отличное место.

Глава восьмая

Викс

Вся моя одежда уместилась в сумке, и я складываю вещь за вещью в шкаф из орехового дерева. Серафина однажды сказала мне, что раньше он принадлежал матери Ренье, и, подмигнув, заметила, что сожалеет о том, что обременяет меня энергетикой этой несчастной. Я ничего не имею против: я не верю в проклятия и злых духов. И я ценю, что у всей мебели в этом доме есть индивидуальность, своя история. Даже новые вещи, как утверждает Арабель, были приобретены на антикварных рынках. Приобретены. Одно это слово олицетворяет шато и абсолютное богатство Серафины. Другие люди выбирают на рынках безделушки; она занимается приобретением вещей. Думаю, иронично, что мое восхищение потрепанным, поцарапанным, несовершенным не распространяется на меня саму.

Мой взгляд натыкается на картину Дега, будто случайно повешенную рядом со шкафом. В этом и заключается особенность шато – оно кажется холодным, почти непритязательным в своей всеобъемлющей сдержанности, пока вы случайно не натыкаетесь на заключенные в этих стенах поразительные сокровища. Балерина мерцает на холсте, почти в полете, облаченная в костюм трепещущего синего цвета. Я приглядываюсь к смелым мазкам кисти и ярким краскам, которыми Дега прославился в поздний период своего творчества. И сразу же на меня накатывает знакомый стыд – я совершенно, определенно не Дега. Я не создала ничего, близкого к тем масштабу и яркости, которые художник воспроизводил снова и снова, и, вероятно, никогда не создам. Когда я впервые увидела здесь его картину, Серафина обдумывала ремонт, призванный избавить шато от всего кричащего. По ее мнению, это должно было освежить дом, превратив его в чистый холст, чтобы она снова могла дышать. Я спросила, сохранит ли она картину Дега, несмотря на ее кричащие краски? Она улыбнулась и ответила, что всегда была женщиной, готовой пойти на компромисс, если дело касается Дега. Или Ренуара – спальню Серафины украшет великолепное творение Ренуара, одна из его менее известных алжирских картин.

Я рассмеялась, как того требовал момент, но при этом почувствовала, что у меня в груди все завязалось в узел от мысли, что я никогда не буду достойна такого комплимента. Серафина, как всегда проницательная, тогда сказала: «Виктория, я считаю тебя многообещающей художницей. – Она имела в виду мои наброски углем, которые я делала у бассейна, изображая девочек и саму Серафину. И пейзажи, на которых я пыталась запечатлеть эту землю, так глубоко запавшую мне в душу. – Иначе я бы не попросила тебя об…»

Я быстро кивнула. И приняла похвалу, позволила ей поселиться в моей душе. Может быть, я никогда до конца не верила в себя, но Серафина верила. В тот момент этого было достаточно. Однако теперь, двадцать лет спустя, я задаюсь вопросом, видит ли она по-прежнему во мне потенциал. Или ее тогдашние ободряющие слова были пустышкой – просто в тот момент она посчитала нужным их произнести?

Я трясу головой, пытаясь избавиться от тяжелых мыслей, и продолжаю распаковывать сумку, те вещи, которые помогла выбрать Арабель. Приехав в город после моей последней операции, она потащила меня на шоппинг в Barney’s. Она настояла на том, что обновка будет за ее счет. Новый гардероб для новой меня, избавленной от рака.

Я вешаю белое платье свободного кроя с шелковой подкладкой. Брюки из бронзовой кожи. Сапоги с высоким голенищем – кожа насыщенного янтарного цвета с серебряными заклепками. Это самая красивая, самая роскошная обувь, которая у меня когда-либо была.

Я снимаю велосипедные шорты и безразмерную футболку, выскальзываю из сандалий, надеваю сапоги и становлюсь перед зеркалом обнаженной. Это мое нынешнее хобби – разглядывать новую себя. Пытаюсь привыкнуть. Я выгляжу как голая наездница. Поворачиваюсь то так, то эдак. Мне всегда нравилось мое тело, вот в чем дело. Я была самым крупным ребенком в детском саду, пухленькой выпускницей средней школы. Но мои родители не уставали говорить мне, что я самая красивая девушка в мире, и я им верила. Пересказывать эту историю банально, но мой папа убаюкивал меня перед сном сказкой о самой прекрасной, самой умной на всем белом свете принцессе, блистательной красавице Виктории. По сей день мои родители продолжают называть меня BB – Великолепная Виктория. Я – самая крупная в нашей компании, но меня это никогда не беспокоило. Я была сладострастной, чувственной. Но теперь, без моей груди, тело выглядит иначе. Как будто я ношу чью-то кожу. Я обхватываю свои импланты руками, затем позволяю им опуститься. Они – полумесяцы, полусолнца, половинки целого. Больно смотреть на себя в этом словно чужом теле. Я не знаю, как его носить, как ходить в нем, как двигать. Ничто в нем не кажется знакомым или родным.

Но эти сапоги! Я разглядываю свои ноги. Когда я вернулась домой в Ист-Виллидж после шоппинга, я продемонстрировала сапоги Джулиет. Несмотря на их красоту, я не была уверена в необходимости покупки. Во-первых, смущала непомерная цена, по которой Арабель купила их. Во-вторых, действительно ли они в моем стиле? До мастэктомии меня называли знойной, дерзкой, чувственной. Сексуальной. У меня было прозвище – Виксен. Девочки изо всех сил стараются больше так меня не называть, и, честно говоря, это меня бесит. Как будто без моего ведома все сговорились избавиться от частички моей личности.