скачать книгу бесплатно
Вспоминается также огромный, убитый мной первый и, наверное, последний в жизни глухарь (рябчиков и уток я не считаю) и наваристый суп из него. Когда мы уходили на болота учитывать вселенную в эти края ондатру (небольшого водоплавающего зверька, из шкуры которого получаются замечательные шапки-ушанки), мы оставили почти неподъемный ящик с продуктами, в основном консервами, оттащив его подальше от зимовья на пригорок. Вернувшись, мы ящика на прежнем месте не обнаружили. Путем «циркуляции» вокруг мы с удивлением нашли его внизу, у подножия холма. Причем он остался забитым, ничего не пропало. Внимательно осмотрев ящик и землю вокруг того места, где мы его оставили, мы поняли, что ящик наш «помешал» гигантскому медведю, проходящему мимо. Видимо, он, в сердцах, пнул его с досады, что съестное недоступно. Ящик, который мы с трудом затащили на холм вчетвером, пролетел после этого метров двести! Силища впечатляет, не правда, ли? Нужно также сказать, что нас с шефом в этой поездке сопровождали неслабые мужики, местные охотники, удивительные продукты смешения крови русской и эвенкской, здоровенные, с широкими лицами. Убив лося, они легко взваливали на себя приличную часть туши и двигались по болоту, как ни в чем не бывало! Правда, и они говорили, что опасаются проигрывать в шахматы местному милиционеру, у которого кулаки почти с мою голову. Он при «разборках» местной молодежи брал в охапку сразу по несколько человек и волок «в участок». Так вот он как ребенок, очень огорчался, когда проигрывал в шахматы, особенно если был «под мухой»! Когда мы грузили в лодку продукты в поселке Бомнак, он подошел «покалякать» с нашими проводниками. На пригорке, недалеко от нас сидел старый эвенк, покуривающий трубку и посматривающий на нашу суету сквозь щелочки глаз, прячущиеся в глубоких морщинах, с улыбкой древнего сфинкса. На одной руке я заметил отсутствие нескольких пальцев. При этом, несмотря на то, что здешний магазин отпускал местным спиртное с 5 до 7 вечера, он с утра уже был «подшофе». Пока мы грузились, к «сфинксу» подошел здоровенный мужик с рыжей бородой «бомжеватого» вида. С ходу он ни с того, ни с сего набросился на старичка с оскорблениями, провоцируя того на драку! Дед не поддавался, спокойно покуривая трубочку, будто того как бы и не было… Я, возмущенный таким поведением, решил вмешаться, но местные меня остановили, сказав: «Это без надобности, Николай (так звали старичка) сам справится, мужик просто не знает, с кем связался!». Дед отсидел, по их словам, около 20 лет в сталинских лагерях и «если че, пришьет его в три минуты». Мужику, видимо, надоело отсутствие всякой реакции на его «ужимки и прыжки» и он, отчаянно матерясь, удалился. Мне удалось поговорить с Николаем, который сказал, что лагеря теперь не то, что раньше, народ измельчал, он, например, на спине лошадь поднимал.
Сидел он, по его словам, в основном по мелочи, больше по инерции, но подолгу – за выбитое стекло запросто могли дать 3–5, а то и 10 лет!
Оставляю читателю возможность самим решить, верить ему или нет. По словам охотников, пальцы ему отстрелили, когда он решил набить морду соплеменнику, у которого был с собой карабин. Оба были пьяны вдребезги, поэтому стрелок, попадавший белке в глаз, промазал по двигающемуся на него Николаю. Дело в том, что у аборигенов отсутствуют ферменты, расщепляющие алкоголь, поэтому его воздействие на них гораздо разрушительнее, чем на русских. Трезвые, они милейшие, радушные люди, но выпив, быстро хмелеют и тормоза отпускают. Этим часто пользуются недобросовестные торговцы, выменивая у них на водку шкуры, икру и рыбу. Несмотря на свою малочисленность и создание различных ассоциаций, эти люди довольно разобщены огромными расстояниями, языковыми барьерами, традициями – одни традиционные охотники, как, например, удэге, другие – больше рыболовы, как, например, нанайцы.
Один мой приятель – Юра Заславский рассказывал, как возил икру лососевых, занимаясь акклиматизацией дальневосточной горбуши в других районах России[20 - Другое дело, хорошо это или нет, успешная акклиматизация камчатского краба и лососей с Дальнего Востока в Баренцевом море до сих пор вызывает массу споров.]. В путешествии по реке Амур его сопровождали два представителя этих малочисленных народов, оба довольно запущенного вида. И вот, когда сидели у костра, один из них резко встал и ушел в темноту. Второй крикнул ему вслед: «Ты куда»? и, не дождавшись ответа, констатировал: «Во – зверь был, зверь остался!».
Вообще, работая в тайге, сталкиваешься порой с разным людом – так, наш однокашник по фамилии Мещеряков, худенький очкарик по кличке «Мещеристое тело», был убит своими подчиненными – бомжами, нанятыми «бить», то есть копать шурфы[21 - Грубо говоря, ямы для изучения слоев почвы или скальной породы.], из-за того, что не дал им похмелиться.
Глубокое уважение вызывали старые полевики, интеллигенты. Мне посчастливилось работать студентом в экспедиции на Камчатке и Курилах с известным зоологом профессором Гордеем Федоровичем Бромлеем (фото 7). Семья Гордея Федоровича попала в Санкт-Петербург чуть не во времена Петра I. Как я узнал из воспоминаний еще одного славного петербуржца-ленинградца – Александра Городницкого, их именем до революции назвали даже одну из улиц города – Бармалеевскую! Этой семье до революции принадлежала фабрика «Красный треугольник». Это Гордей Федорович научил меня играть в старинную испанскую карточную игру канасту, поражал энциклопедическими знаниями (подобно еще одному человеку, которого я бесконечно уважал, – гидробиологу Киру Назимовичу Несису) – он, казалось бы, знал практически все. Мы с ним ездили в горную «Камчатскую Швейцарию» – Эссо с горячими источниками и на острова северной гряды Курильских островов – Парамушир и Шумшу. На островах мы почти спустились в кратер вулкана Эбека, помешал наплывший туман, но запах серы и голубое озеро на дне вулкана запомнились навсегда. На острове Шумшу нашли остатки японских танков и самолетов, бастионы и бункеры, построенные, по слухам, пленными китайцами, которых японцы тут же и убивали по окончании работ. Сейчас, встречаясь с потомками самураев, трудно поверить, что такое возможно. Мне не так повезло, как моему приятелю, который нашел на островах настоящий самурайский меч, – мне достался только проржавевший штык.
По возвращении на Камчатку мы столкнулись с поразившим меня «экологической дремучестью» эпизодом. Проезжая на грузовике по дороге, мы увидели на небольшом холме медведя, с любопытством наблюдавшего за движущимися по шоссе машинами. Через 2–3 часа, возвращаясь тем же путем, мы увидели машину пограничников и лежащую тушу убитого медведя. Мы спросили: «Вы его на пропитание убили или шкура понравилась?» – «Нет, – был ответ. – А чего он сидит?». Как прокомментировал с грустным сарказмом Бромлей – «А чего он живет»?
На каникулах я попадал несколько раз в Москву на первых курсах, мне удалось увидеть Владимира Высоцкого – легенду бардовской песни в спектакле «Гамлет» в Театре на Таганке. Я любил и люблю его стихи и песни (хотя ранние отдают «блатняком»), особенно мне запала в душу относительно малоизвестная его песня «Что за дом притих»:
Что за дом притих, погружен во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь во мрак,
А воротами – на проезжий тракт…
В дом заходишь, как все равно в кабак,
А народишко: каждый третий – враг,
Своротят скулу: гость непрошеный,
Образа в углу и те перекошены…
Кто ответит мне, что за дом такой,
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти,
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином,
А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл. Мы всегда так живем.
Траву кушаем, век на щавеле,
Скисли душами, опрыщавели,
Да еще вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались».
Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад.
Укажите мне место, какое искал,
Где поют, а не плачут, где пол не покат.
О таких домах не слыхали мы,
Долго жить впотьмах привыкали мы.
Испокону мы в зле да шепоте,
Под иконами в черной копоти.
И из смрада, где косо висят образа,
Я, башку очертя, шел, свободный от пут,
Куда ноги вели, да глядели глаза,
Где не странные люди как люди живут[22 - Привожу не полностью.]…
Но в театре на Таганке его яростный, хриплый Гамлет меня тогда не тронул, в отличие от интеллигентно-ироничного Гамлета в фильме Г. Козинцева[23 - Его фильмы по Шекспиру я считаю лучшими иллюстрациями этого великого драматурга – жаль, их стали потихоньку забывать.] в исполнении Иннокентия Смоктуновского. Не зря на родине Шекспира Британская Академия искусств присудила фильму премию как лучшему фильму по Шекспиру! Кстати, вы можете представить себе японца, у которого любимый певец – В. Высоцкий? Я встречал такого – директора представительства японского торгового дома Мицуи – г-на Точибана[24 - О японцах во Владивостоке – отдельно.]. Позже я время от времени вспоминал эту его песню, когда жил в «хрущобах» – панельных домах на бухте Тихой Владивостока, куда в свое время сселили кучу народа из бараков, но об этом позже.
В то же время я открыл для себя Михаила Афанасьевича Булгакова, который стал популярен в нашей стране гораздо позже. Сейчас никто (из мыслящих людей) не сомневается, что «Мастер и Маргарита» – великий роман с трудной и таинственной судьбой. Ведь в отличие от прекрасных шекспировских фильмов, попытки его экранизировать мало кому удавались, за исключением Владимира Владимировича Бортко, который до этого попал в «яблочко» с фильмом «Собачье сердце» по одноименной повести М. Булгакова. В таких случаях режиссер оказывается между «Сциллой» вольной интерпретации великого автора и «Харибдой» – буквально следовать самому произведению. Здесь автор оказался во второй ситуации, бережно перенеся на экран и роман и повесть. Может, оно и правильно, так как «отсебятина», в виде НКВДэшника в исполнении Валентина Гафта в «Мастере…» выглядела довольно инородно. В последнее время, правда, я начинаю думать, что главным героем романа является не Мастер и не Маргарита, а Воланд, а сам Мастер – воплощение всех слабостей самого Михаила Афанасьевича, что не ставит все же под сомнение его талант. Тогда мы читали М. Булгакова, многие неизданные произведения братьев Бориса и Аркадия Стругацких и даже строго запрещенного в СССР Александра Солженицына, отпечатанные на машинке (единственное его произведение, увидевшее свет – «Один день Ивана Денисовича», можно было прочитать в журнальном варианте). И спорили до хрипоты о Сталине, лагерях, многопартийности (о ней не смели даже мечтать в нашей стране – такой незыблемой казалась «руководящая и направляющая роль компартии»). Тогда же пели бардовские песни, зачитывались произведениями Гарсия Маркеса, Эрнеста Хемингуэя: портрет Папы Хэма в свитере украшал многие комнаты студенческих общежитий, где сейчас висят фото поп-звезд современности и выходцев из «Фабрики звезд».
Кроме научных достижений для нас, студентов, гораздо более значимыми были человеческие качества преподавателей, чувство юмора, даже их маленькие слабости. Например, когда умер преподаватель зоологии беспозвоночных Цымбалюк, весь наш курс, находящийся на практике в «полях», ринулся во Владивосток на его похороны. Ехали на товарняках[25 - Товарных вагонах.], перескакивая на подступах к городу с товарных вагонов на электрички. Этот желчный человек запомнился не только тем, с каким увлечением он рассказывал о паразитах (в это трудно поверить, но это было интересно!), но и своим бурным романом со студенткой третьего курса, у которой была характерная кличка «самые широкие бедра биофака». Уже смертельно больной, он принимал у нас экзамен по зоологии, и, поскольку ему было трудно, студенты сначала сдавали первую часть ассистентке кафедры, а потом, пройдя этот «фильтр», попадали к преподавателю. Однако были и исключения. Первая красавица нашего курса Томочка как-то не очень вникала во все эти «беспозвоночные» премудрости, и ассистентка хотела ее отправить «поучить еще». Повернувшись к преподавателю, она сказала: «Что с ней делать, она ничего не знает!». Но мимо зорких глаз Цимбалюка ее красота не могла пройти, и он пригласил ее к себе. Последовал вопрос: «У двустворчатых моллюсков есть голова?». Подумав немного, Томочка сказала: «Н-нет». – «А у головоногих?» – «Есть». – «Ну, вот видите, – сказал, просияв Цимбалюк, – а вы говорите, что она ничего не знает». – «А Phtirius pubis (вошь лобковая) где водится?». – «Не знаю»… – «Ну, девушка, это надо знать!» И поставил ей четверку. При всем при том экзамен этот был один из самых трудных.
Нельзя не вспомнить и «отца всех биологов» ДВГУ, декана биофака Альберта Федоровича Скрипченко. Несмотря на то что он был стойкий «лысенковец», его любили – он горой стоял за студентов, выбивая из преподавателей таких «непрофильных» специальностей, как научный коммунизм или исторический материализм, оценки. Это нужно было, чтобы нас не лишили стипендии и мы не голодали (ведь самым фирменным блюдом были у нас в общежитии макароны с терпугом в томатном соусе – банка терпуга на ведро макарон). Один наш однокурсник писал конспекты классиков марксизма, проставляя только названия и автора, а потом излагал ниже свои мысли по этому поводу. И ни разу не попался, поскольку преподаватели проверяли наличие конспектов достаточно формально (правда, такое проходило не всегда[26 - Я слышал историю про курсанта высшей мореходки, который, сдавая диплом по двигательным установкам судов, написал «поскольку никто дипломных работ до конца никто не читает, предлагаю винты ледоколов делать деревянные», залетел и имел проблемы.]). За исключением отдельных одиозных личностей, они тоже понимали, что многое во «всесильном учении» не так. Преподаватель, читавший нам древнюю философию и диалектику, окончив читать свою последнюю лекцию, сказал: «Ну, все – наука философия на этом кончается, начинается ??болтология??». Что говорить, если докторская диссертация нашего тогдашнего ректора Умпелева называлась «История партийной организации орденоносного Дальзавода»? В общем, преподаватели делали вид, что им очень важно, чтобы мы знали, что Ленин писал в работе «Как нам реорганизовать Рабкрин?» или решения ХХIV съезда компартии, а мы делали вид, что знаем. Система двойных стандартов действовала вовсю. Например, преподаватель научного коммунизма рассказывал, как он плевался, когда коллеги из ГДР ознакомили его с образчиками порнографии, и как он гордо вышел из зала, а позднее был отстранен от преподавания за «аморалку». Уж и не знаю – что он там натворил! К счастью, кроме бесполезных знаний о «судьбоносных решениях» партийных съездов, мы получали много полезного благодаря присутствию многих крупных ученых – палеонтолога Краснова, ботаника и эволюциониста Красилова, генетика Воронцова, у которых нам посчастливилось учиться. Правда, лекции Николая Николаевича Воронцова были первой «парой» – утром, поэтому я их часто пропускал, теперь жалею об этом. Приоритеты в течение жизни меняются – я старался использовать принцип: «важное – вперед срочного», но это не всегда получается.
Жизнь вообще удивительная штука. Позже я узнал историю американских эмигрантов, сбежавших из США в Европу во времена маккартизма, а потом в СССР, которых здесь знали под фамилией Старосы. Филипп Старос (его историю изложил в довольно вольной интерпретации Даниил Гранин в своем романе «Бегство в Россию»), его жена Анна и дочь Кристина, именем которой Филипп назвал свою яхту, были яркими звездами на провинциальном небосклоне Владивостока. Вся их семья участвовала в съемках еженедельной программы на местном телевидении «Do you speak English?». Вели передачи обычно Кристина с ее мужем – Александром Лапицким, или с ее мамой (Филипп был слишком занят наукой), но были задействованы и дети. Например, дочь Кристины – Иванна, с участием которой связан забавный эпизод. Программы шли в прямом эфире, как ни странно, и каждая передача обычно посвящалась какой-то теме. В данном случае – как празднуется день рождения в США. Иванна по сценарию должна была говорить только по-английски, но когда ее мама внесла в студию испеченный по этому случаю торт, она, забывшись, басом произнесла: «Обожаю торты!».
Не менее ярким человеком был наш преподаватель психологии Владислав Витольдович Милашевич. Благодаря всем им мучительное изучение английского языка для меня превратилось в удовольствие. В школе я учил французский язык, и английский был для меня «китайской грамотой». Владислав Витольдович на основе достижений недооцененных в мире школ психологов А.Н. Леонтьева и Л.С. Выготского и лингвиста Л.В. Щербы разработал экспресс-методику обучения переводу с английского языка. Ее суть – в понимании структуры языка, самого предложения по типу примера, приведенного тем же Щербой: «Глокая куздра будланула бокра и кудрячит бокренка». То есть вы не знаете, что такое «куздра», тем более «глокая», но вы понимаете, что «кто-то что-то сделал с кем-то». Остается только посмотреть в словаре – что же такое «куздра?» и т. п. Поучившись десять дней по этой системе, причем сама система занимала только три дня, остальное – практические занятия, я, абсолютный ноль в английском языке (а Владислав Витольдович предпочитал именно таких учеников), начал читать и переводить тексты по биологии, детективы Агаты Кристи. Мне оставалось только лазить в словарь, так как запас словарный у меня был сами понимаете какой. Разговаривать я по-прежнему не мог. Когда наша университетская преподавательница английского (знаменитая госпожа Постникова) меня что-то спрашивала, я бледнел, потел, с трудом подбирая слова – ситуация, согласитесь, знакомая многим. При этом когда я ей говорил, что учил французский, а не английский в школе, она неизменно отвечала: «У нас, сэр, не ликбез, а университет, и извольте соответствовать!».
И тут, как я писал выше, мне опять повезло – я встретил семью Старосов, которые кроме программы на местном телевидении организовали клуб английского языка при Доме ученых во Владивостоке. Когда на вечере в Доме ученых их отец, Филипп, меня спросил: «Where is your dog?», я стал пыхтеть, пытаясь сообразить – как построить сложную конструкцию, объясняющую, что у меня сейчас нет собаки, а она есть у моей мамы, и т. п. Он, увидев мое замешательство, сказал: «Не смущайся, take it easy… Скажи: «None of your business»! Главное – чтобы ты не боялся говорить…». Вот так это началось, и через песни, стихи, шутки, т. е. через удовольствие, я стал быстро набирать темпы и сейчас не испытываю особых сложностей, путешествуя по всему миру. И всегда поминаю добрым словом моих учителей.
После моей последней сухопутной экспедиции на Камчатку и Курилы я решил, что пора мне повидать дальние страны, меня звала «Гринландия», страна, придуманная А.С. Грином. Названия его придуманных городов звучали для меня как музыка – Зурбаган, Лисс, Гель-Гью… Мой первый рейс – еще студентом – в 1974 году, однако, был недалеко – по Японскому морю на борту рыболовного сейнера «Атна», переделанного в НИС[27 - А были еще НПС – научно-поисковые суда, которые вели так называемые рыбохозяйственные исследования, т. е., грубо говоря, изучающие рыбные ресурсы, о них речь ниже.] – научно-исследовательское судно. Возглавляли экспедицию гидробиолог В. Лукин, врач (у него в дипломе написано было «ликарь», что на украинском языке значит «врач»), ставший позднее гидробиологом, и будущий декан биологического факультета ДВГУ В. Кудряшов. Нам они казались мастодонтами, хотя им было лет по 35–40. Эти здоровенные мужики легко управлялись с членами экипажа, научной и водолазной группами, в последней из которых было тоже немало крепких парней. Один из них, задиристый, по кличке «Геша-крокодил», дружил с радистом, пузатым, как бочонок, двухметровым радистом, и они часто задирали боцмана, молодого худощавого чеченца, дразня его «чижиком». Знали бы они, во что это выльется! В портовом магазине, куда мы зашли с ними, нам встретились группа здоровенных матросов с соседнего транспортника с обезьянкой на плече одного из этих здоровяков. Не помню, из-за чего разгорелся конфликт, но в этот раз все кончилось без мордобоя. Но это был «ещё не вечер»!
После порта Ванино (была такая песня: «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый…») при заходе в залив Де-Кастри (как вам нравится название?) мы посетили наших коллег на двух наземных биологических станциях – Института биологии моря (ИБМ) Академии наук и Тихоокеанского НИИ рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Нам были рады везде: в этих глухих местах встретить коллег – невероятная удача и событие! Но если хозяйственные ТИНРОвцы угощали нас копченым лососем, жареным бакланом и парным молоком от коров, которые принадлежали местной жительнице, сосланной в эти места еще при Сталине, то у ИБМовцев кроме подгорелой каши ничего не нашлось. Это совсем не испортило нам радости встреч, и справедливости ради нужно сказать, что на биостанциях ИБМ в бухте Витязь и заливе «Восток» на юге Приморья можно было полакомиться и гребешком, мидией, жареной камбалой. К слову сказать, особенно интересно было на станции «Восток» во время ежегодного «Дня моря»! Дело не ограничивалось банальным выходом Нептуна, там были целые ритуалы: обмен рублей на местные деньги – «пиги», маскарады, постановка современных балетов одним из докторов наук из Петербурга, который когда-то был «балеруном», маскарады. Балет мне особенно понравился, но мне пришлось взять на себя постановку сцен насилия и драк, которые изначально выглядели крайне неубедительно. Тут-то мне и пригодился мой опыт «боевых искусств» – с моей помощью все стало происходить вполне натурально!
Но вернемся на север Приморья – в Де Кастри. Мы с моим однокашником – Сашей Слабинским, который был там на практике, праздновали нашу встречу, сидя на поляне, разложив на пеньке припасы, включая местный портвейн, запивая все это привезенным с борта судна спиртом, когда из кустов неожиданно вышло стадо коров. Впереди них важно шествовал крупный козел – он, видимо, причислял себя к крупному рогатому скоту, не иначе. За ними выкатилась свора мелких собак. А за ними – вот так сюрприз – неопределенных лет дама в платье с глубоким декольте. Платье было короткое, в крупных маках, на лице у дамы была наложена косметика, ярко-красная помада, черные глаза горели как угли. Потом мне рассказали, что это как раз та дама, сосланная в эти края за танцы перед немцами в ресторане, где-то в Гродно. Одиночество, видимо, и послужило причиной такой боевой раскраски – мужчины прибыли! Когда я вернулся на борт, экипаж спорил, кто пойдет к ней на постой – с одной стороны, есть шанс питаться домашним, с другой – даме лет под 60, не меньше! Под громовой смех выбрали радиста, как самого крупного, но несмотря на то, что он говорил, что он «может удовлетворить любую», и «все, что выше колена у мужика – все грудь», он отказался получить «удовольствие»[28 - Кстати, только недавно узнал, что это слово образовано от слова «уд», что значит мужской половой орган.].
Других происшествий при этом сходе на берег не было, несмотря на то, что после тяжелой по 12 часов работе в море народ расслабился довольно сильно, потом утром собирали всех по стогам – было тепло.
Зато следующий заход в порт Сахалина – Углегорск – вылился в крупную драку. Сначала все шло пристойно, все приоделись, старпом выпросил у боцмана его новый костюм, все пошли чинно-благородно в музей А.П. Чехова, который тоже бывал в этих местах. Кстати, никак не могу найти ответ на вопрос: почему Антон Павлович, подробнейшим образом описавший свое путешествие на остров и пребывание на Сахалине, ни в одном своем произведении не поделился с миром впечатлениями от своего возвращения обратно. А ведь он возвращался морем, через Тихий и Индийский океан, посетил Японию и Индию, это путешествие на пароходе должно было оставить глубокие впечатления от разных стран и народов. А остались только его неопубликованные воспоминания, где этот знаток женских душ писал о своих приключениях с японками, что согласитесь, несколько странно и удивительно!
После музея я вернулся на борт и увидел старшего помощника капитана (старпома), получившего синяк под глазом за разорванный боцманский костюм, который он надел, выходя «в люди». Кстати, старпом ко мне относился с симпатией, и утром с мостика иногда можно было услышать:
«Судовое время семь часов, команде – вставать! Костя-ласточка, просыпайся!». Боцман сидел на баке, меланхолически бренча на гитаре, когда пришли подвыпившие главный водолаз и радист. Они опять начали задирать боцмана, который был трезв как стекло и зол как черт. Что тут началось! Сначала досталось водолазу – боцман завалил его тушу на стол кают-компании и лупил наотмашь по лицу. На помощь приятелю поспешил радист – «крокодил Гена», досталось и ему. Сухощавый «чижик» завалил его одним ударом и стал топтаться по его лицу. Все произошло в считанные мгновения, и я, придя в себя, оттащил боцмана, уговаривая лучше поиграть мне на гитаре. Он любил это делать и только начал успокаиваться, когда Геша, побитый, но несломленный, опять появился «на горизонте» и начал грозить, что он-де еще покажет этому сопляку! И все началось сначала… В конце концов вернувшийся капитан и начальник рейса обнаружили боцмана, сидящего со мной на палубе, и двух побитых до неузнаваемости здоровенных мужиков (и мрачного старпома с синяком под глазом) – у водолаза глаз не было видно вообще, и его пришлось отправить в больницу. Так я понял, что на злости и бесстрашии можно справиться почти с кем угодно.
Как я уже говорил, с детства я был довольно хлипким, в школе меня поколачивали, и я решил, что в студенчестве мне пора стать «настоящим мужчиной». Как многие герои Хемингуэя, начал заниматься боксом, позднее перейдя на каратэ. Занимался я каратэ по системе Сетакан, где-то года три. И мне это (так же, как и занятия боксом) очень пригодилось, когда я стал подрабатывать санитаром в психиатрическом отделении военного госпиталя. Проработал я там недолго, но эти дни и ночи оставили неизгладимое впечатление. Я понял, что если ты попал в эту систему, то доказать, что ты нормальный, практически невозможно. Поэтому слухи о содержании диссидентов в психушках совсем не кажутся мне неправдоподобными. За эту работу я получал очень неплохие по тем временам деньги – 140 рублей за 4 суточных дежурства в месяц[29 -
Стипендия у меня блей.]. У меня был белый халат, связка ключей от всех дверей. Больные ко мне относились хорошо, я их слушал, сидя на стуле, набитом камнями (чтобы его невозможно было поднять и ударить кого-то по голове). Бред сумасшедшего слушать было тяжело, но интересно, например: «Когда Наполеон посмотрит на женщину просто так, он увидит скелет, а когда он посмотрит через сапог своего солдата – он увидит русскую красавицу…». Или бред мании преследования у солдата стройбата, который считал, что он адмирал, которого преследуют наемные убийцы. Он подозревал всех, в том числе и меня. И на всякий случай подкупал меня, нарвавши бумажек и принося их под видом толстой пачки купюр. Я никогда не орал на пациентов, свои «боевые» навыки применял крайне редко, только в случае необходимости. Так произошло, когда один солдат, уже выздоравливавший, сообщил мне, что звонят в дверь. Входную дверь в здание отделения открыть мог только я, поэтому я вышел в коридор – там за дверью никого не было. Вернувшись, я продолжал пересчитывать собранные ложки – после обеда я их собирал и прятал, чтобы их не использовали как оружие. Он опять подошел и сказал: «Ты что не слышишь, звонят!», я решил, что опять не услышал звонка и пошел проверить – там опять никого не было! Когда я вернулся в палату, увидел его хитрый взгляд и сразу понял, что он меня разыгрывает, услышав хихиканье за моей спиной других больных, внимательно следящих за нашим «поединком». Поняв, что мой авторитет может быть подорван (а это опасно, так как после этого начались шутки: «Вот сейчас отберем ключи у тебя и разбежимся»! – кроме меня вечером в здании была только медсестра), я стал внимательно следить за этим пациентом. И когда он придумал очередную «подлянку», я с размаху ударил его по уху. Он был намного крупнее и сильнее меня, но как-то сразу осекся и всегда после этого бежал мне помогать, если нужно было кого-то придержать во время припадка. Был там парень из дисбата[30 - Дисциплинарный батальон, куда попадают солдаты и матросы за серьезные нарушения устава и законодательства.] с острова Русский, который практически все время лежал, уставившись в потолок. И когда кто-то из матросов начал бахвалиться, что ему-де «по херу», где служить, он повернул голову и тихо, но внятно сказал: «Был бы там, так не говорил» и опять замолчал надолго.
За сутки удавалось поспать часа два-три, по очереди с опытной пожилой медсестрой Клавой, запершись в карцере, если там никого не было, хотя этого не полагалось. Ели мы то же, что и больные, и для студента это тоже был плюс. Ушел я с этого хлебного, но опасного места не по своей воле – умерла моя бабушка, которая меня вырастила, и я улетел на Кавказ на ее похороны. Вспоминая эту историю, думаю, что сейчас бы я на такую работу не решился. По молодости все воспринимается совсем по-другому. Когда много лет позже я был в гостях у своего австралийского приятеля на острове Тасмания, я встретил молодого русского парня, который жил у него в доме и учился в университете. Подрабатывал он в баре «вышибалой», поскольку был спортивен и здоров «как бык».
Он рассказал, как однажды ударил пьяного клиента лицом об коленку за то, что тот бил стаканы об пол бара. Его уволили, и он, обдумав все, понял, что бить человека за то, что он бьет стаканы, нехорошо. «В процессе» это в голову ему не приходило. Парень рассказал, как, уезжая в годы «дикого капитализма» (шел 94-й год) с острова Сахалин, он увидел, как пожилого владельца «Запорожца» забили «быки», выскочившие из «мерина» (мерседеса, а может «бумера» – БМВ), который он поцарапал.
После нескольких лет жизни в Австралии, где расслабленные «оззи» – австралийские мужики, вышедшие разбираться друг с другом из бара, в худшем случае трясут друг друга за грудки, ему было дико вспоминать этот случай[31 - В эти же годы я наблюдал с австралийцами, как один «браток» во Владике в ресторане на своем дне рождения застрелил другого.].
4
Почти двадцать лет «по морям, по волнам, нынче здесь, а завтра там…»
После окончания Дальневосточного университета, в 1976 году, мы праздновали это выдающееся событие в ресторане «Зеркальный». Я уже знал, что поступлю работать в Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО) и уже стал его патриотом[32 - А позднее, уйдя из института, «ренегатом».]. Мы, выпускники, много раз поднимали тосты за наше будущее – в стенах этого достойного заведения, и к концу вечера я был «никакой». Народ «поддал» прилично, я даже помню одного из наших будущих преподавателей, который приставал к моей сокурснице, говоря ей: «Ты думаешь, я профессор почвоведения? Нет, я профессор в любви!». После банкета моей будущей жене Наташе пришлось тащить меня на себе, пытаясь поймать такси, чтобы доставить до дома. Потом ей пришлось попросить помочь двух парней, выгуливающих овчарку. И пока они меня тащили, собака, видимо, сторонница трезвого образа жизни, кусала меня за ноги сзади, чего я совершенно не чувствовал. И был крайне удивлен, обнаружив синяки у себя на лодыжках, встав утром с глубочайшего похмелья. Этот прискорбный случай (никогда больше я так не напивался в жизни!) нисколько не убавил моего энтузиазма по поводу работы в ТИНРО. Во многом это произошло благодаря тогдашнему молодому директору ТИНРО С.М. Коновалову[33 - Судно «Профессор Коновалов» так и не было достроено, позже его «пустили на гвозди».].
Впервые я увидел его, когда он прыжками поднимался по лестнице старого здания ТИНРО (теперь краеведческий музей им. В.К. Арсеньева). Он пронесся в свой кабинет, продиктовал свой первый приказ секретарше и выскочил на улицу, где его ожидала черная «Волга». Про него говорили разное, но для нас, молодых ученых, он был примером и поддержкой – лауреат премии Ленинского комсомола, доктор наук, он не был надменным и всегда старался помочь молодым. Поскольку Владивосток был закрытым для иностранцев (и не только) городом, многие международные мероприятия проводились в Хабаровске или в Находке. И когда в 1979 году в Хабаровске прошел Тихоокеанский конгресс, Коновалов дал нескольким молодым ученым, включая меня, приглашения на этот представительный форум.
В то время, «рассвет застоя», все эти встречи строго отслеживались КГБ и партией, и попасть туда было совсем непросто. Там впервые мне удалось попрактиковаться в английском языке с иностранцами, в основном почему-то новозеландцами – семьей Элиота Доусона, специалиста по ракообразным из Веллингтона. Они восторгались Хабаровском, рекой Амур и советским мороженым – как они сказали, самым лучшим в мире! И очень удивились, когда я сказал, что я не видел знаменитый фильм о России – «Доктор Живаго» по роману Пастернака. После конгресса они проехали из Владивостока в Москву по транссибирской магистрали и прислали из Веллингтона мне восторженное письмо. Потом мы переписывались, и Элиот, писавший обзор по крабам, попросил меня подобрать ему научные публикации на русском языке по крабам в дальневосточных морях, что мне было категорически запрещено моим непосредственным начальством. Он-де шпион и все это «происки империализма». Позже Доусон прислал мне в дар эту работу – толстенный «кирпич», обзор всех работ, которые были опубликованы по крабам (включая и российские публикации). Мне было ужасно стыдно, что не смог ему помочь, но ослушаться начальства в этот раз я не решился. Но с иностранцами контакты продолжались – в частности, я поехал в Находку на международную конференцию по морским наукам, где встретился с будущим послом России в США – доктором В.П. Лукиным, и даже пришлось переводить для академика В.И. Ильичева, тогдашнего президента ДВ отделения Академии наук. Дело было во время обеденного перерыва, когда я пробегал мимо его столика, где он восседал с его женой и важным иностранным гостем – издателем одного научного журнала в Германии. Гость передвигался на костылях с помощью своей жены: как мне сказали, до того как заняться книгопечатанием, он был шахтером, и его завалило в шахте. Жена академика, не говорящая ни на английском, ни на немецком, попросила передать гостю, что они приглашают их на рыбалку на яхте. На что немка сообщила, что они «против рыбалки, так как это убийство ради развлечения, что у них около дома в Германии есть прудик, где плавают золотые рыбки – и они ими любуются». Но супруга Ильичева не унималась и сообщила, что они скоро собираются в Германию, и она просит разрешения поудить рыбу в их пруду. Шутка явно не удалась, и немец, помрачнев, сказал с шахтерской прямотой: «Лучше не приезжайте!». Культурный шок, не правда ли?
Мой первый рейс – уже как ученого, а не как студента, состоялся в 1975 году с одним из двух моих будущих руководителей из Всесоюзного института рыбного хозяйства и океанографии (ВНИРО) – Борисом Георгиевичем Ивановым на борту бортового тральщика английской постройки под названием «Пеламида» (фото 8). Рейс проходил в западной части Берингова моря (позже перешли в Охотское), где мы делали донную траловую съемку – изучали распределение углохвостой и северной креветок, крабов и брюхоногих моллюсков – трубачей. Углохвостая креветка у мыса Наварин и у Корякского побережья образовывала плотные скопления – уловы достигали 10 тонн на получасовое траление! Но ее численность изменялась довольно сильно, и в дальнейшем я защитил по ней свою диссертацию, пытаясь понять ее миграции, питание, роль в экосистеме Берингова моря, и т. п. Рейс мне запомнился заходом в бухту Провидения, купанием в Охотском море при температуре +2–4 градуса, а также ночным «пробиванием» сквозь паковые льды, благо что корпус судна был клепаным и очень прочным! Потом было еще много экспедиций, как рядовым ученым, так и начальником рейса, о чем я и постараюсь поведать моему читателю, если еще не утомил его до смерти!
В 1978 году на борту научно-поискового судна (НПС) «Профессор Дерюгин» мы наводили на скопления креветок большие траулеры, работающие в этом районе. Благодаря этому было выловлено около 11 тыс. тонн углохвостой креветки, из которых, правда, 9 тыс. тонн протухли в трюмах судов-рефрижераторов, так как не был выдержан температурный режим. Руководил экспедицией Николай Алексеев, о котором речь ниже. Ловили помногу, выполняли план и морозили нежную креветку целиком так называемой «соломой», второпях. Из-за этого кое-кто из руководителей Дальрыбы получил «по шапке», но этим дело и ограничилось. На борту «Дерюгина» же у нас были технологи, которые пытались приспособить машинки для шелушения криля (мелкого антарктического рачка) для креветки. Это им не удалось, зато они разработали так называемые эжекторы, которые отрывали головогрудь (так называется – сорри) от хвоста креветки. И уже эти хвосты шли в заморозку, фасовались в виде небольших килограммовых брикетов. Это позволило избежать порчи креветок, так как раздавленные в головогруди креветок желудок и печень быстро приводили к почернению их мяса. После рейса несколько тонн этих брикетов были переданы на реализацию во владивостокский магазин «Океан», где их буквально в несколько дней расхватали домохозяйки! Колю Алексеева не наказали, и впоследствии я еще не раз встречал его на просторах северной части Тихого океана. Позже, в годы перестройки, он как-то умудрился получить в аренду два новых супертраулера, построенных в Николаеве: «Восточное окно 1» и «Восточное окно 2». И увел их к южной Африке ловить ставриду. Я совсем забыл его, но много позже в Австралии меня спросили: «Может ли рыбацкое судно называться “Окно”»? И я вспомнил о Коле – оказалось, он переехал в Намибию и там следы его теряются… Говорят, он закончил свою жизнь охранником автостоянки, превратности судьбы!
Во время одного из моих шестимесячных рейсов на мощном траулере «Мыс Бабушкина», практически без заходов в наши и иностранные порты (мы только брали воду в бухте Русской с ее удивительными снежниками на Камчатке), мы работали на свале глубин у берегов Японии и в районе подводного Императорского хребта. Рейс был тяжелый как по погодным условиям, так и по психологической атмосфере, царившей на борту. Для понимания, ситуацию хорошо отражает один из любимых мною анекдотов:
Мужчина все время ходил в один и тот же общественный туалет в центре города, и там постоянно работала уборщица – баба Маня. А потом она исчезла. А через некоторое время он обнаружил ее в другом туалете, на отшибе.
– Баба Маня, ты что тут делаешь? Почему тут?
– Пришлось уйти, милок – там такие интриги, такие интриги!
К концу рейса количество доносов, разборок, склок достигло внушительных пределов. Я жил в каюте с приятелем, который в конце рейса стал почти моим врагом после того, как выбросил мои научные материалы – маленькие пенициллиновые бутылочки с неописанными еще наукой личинками креветок – за борт. И все потому, что они мешали ему вести заготовки «для дома, для семьи» печени трески, которую многие закатывали в большие стеклянные банки! Не способствовал дружеским отношениям и наш конфликт по поводу климата в каюте. Он включал обогрев на ночь «на всю катушку», укрываясь с головой. Я, одурев от жары, ночью вставал и выключал отопление и открывал иллюминатор, утром обнаруживал задраенный наглухо иллюминатор, включенную печку и товарища, накрытого с головой верблюжьим одеялом.
Но самый продолжительный и глубокий конфликт существовал между старшим гидрологом Костей и химиком Тамарой. Костя, нужно отдать ему должное, весь рейс обращался к ней сугубо официально, на «Вы», на что обычно следовало что-нибудь истеричное, типа: «А мне на тебя насрать, ты говно, говно!» И это притом, что, как говорила сама Тамара, в ее семье слова, написанные на нотах: «Играть темпераментно» считались верхом неприличия. Я, решив пошутить, подсунул Тамаре ранние довольно вольные стихи лауреата ленинской премии Мариэтты Шагинян[34 - Хорошо известной старшему поколению.], выдав их за свои: «Мужчина – откуда вышел – туда всю жизнь стремится…». И когда она погналась за мной со сковородкой в руке (черт его знает – где она ее взяла!), еле убедил ее, что «эта пошлятина» написана не мной, показав красную с золотым тиснением книгу из судовой библиотеки[35 - Цитируется по памяти.]. В течение этого и последующего рейсов на борту НПС «Геракл» мы проводили траления на глубинах до 1300 метров у Японии, Курильских островов и в центральной части Охотского моря. Поражали размерами гигантские ветки гидроидных кораллов, целые леса которых росли на склонах подводных гор, и золотистые и красные глубоководные креветки и крабы, доставаемые тралом со дна. Так как я занимался изучением именно крабов и креветок, мне приходилось иногда с боем забирать их у траловой палубной команды, которые считали их своей законной добычей. Уговоры, что после биоанализа я их верну, не всегда действовали.
Один раз мне пришлось идти на «шкерочный[36 - Нож для разделки рыбы.]» нож горячего младшего тралмастера, с упорством ученого фанатика пытаясь произвести биологический анализ крупного глубоководного «золотого королевского» (равношипого) краба!
Но вернемся к такой категории, как ученые рыбохозяйственных НИИ, будь это ТИНРОвцы (от аббревиатуры ТИНРО – Тихоокеанского НИИ рыбного хозяйства и океанографии), ВНИРОвцы или ПИНРОвцы (Всероссийского и Полярного НИИ рыбного хозяйства и океанографии, соответственно). Мне, конечно, наиболее близки и знакомы ТИНРОвцы, как выразился мой коллега – океанолог Андрей Тишанинов (пишущий замечательные эссе – я такие писать не умею!): «Бывших ТИНРОвцев не бывает»! Я уже частично писал об их гусарстве, хозяйственности, своеобразном юморе, иногда напоминающем юмор висельника, ведь в море вкалывать приходилось по 18 часов в сутки – 8 часов на вахте как ученый, потом подвахта – в рыбцеху или «на перегрузе» (фото 9). Взять, например, «добытчика» – специалиста по орудиям лова Геннадия Адуева, который позднее учился со мной в Севастополе на «гидронавта». Он как-то рассказал, что каким-то образом оказался руководителем советской делегации в США, где, изрядно поддав, представлялся американцам как «бич» (бывший интеллигентный человек) со Второй речки Владивостока». При всем при том, из Севастополя он увозил полный чемодан книг, которые он искал на книжных развалах – пил он много, но и читал запоем! Некоторые мои коллеги по лаборатории промысловых беспозвоночных (т. е. моллюсков, ракообразных, иглокожих) тоже отличались своеобразным чувством юмора, например Дима Ковач, говоривший болтливому не в меру собеседнику: «В морге болтать будешь, ногами», или Сергей Дураченко, который ушел позднее в тибетскую медицину (как и защитивший диссертацию по токсикологии Володя Терновенко, лечащий меня «травками» по сей день), увидевши особо модного коллегу, пришедшего из заграничного рейса, одобрительно ронял: «Наглухо вкованный чертила!». Вспомнились и интеллигентная пожилая дама – Мария Сергеевна Кун, зав. лабораторией гидробиологии, которая в компании вполне могла отпустить рискованную шутку или рассказать анекдот. Например, такой: «Мужчина забегает в почти пустой трамвай, кидается к молодой женщине, охватывает ее руками, кладет ей голову на плечо. На вопрос ошеломленной женщины: «Что вы делаете?» – отвечает вопросом на вопрос: «А что – давка разве еще не началась?» И завлаб аквакультуры двустворчатых моллюсков – Юрий Эмануилович Брегман, который, даже будучи вне себя от злости на кого-то из сотрудников, мог – в лучшем случае, голосом флейты – сказать: «Имярек – суука»! Но был среди наших сотрудников и представитель так называемой «третьей смены» – владивостокской «мафии», Сергей Филев по кличке «Фил». Он, будучи к.м.с. по боксу, отсидел за непредумышленное убийство, после этого взял себе в привычку говорить собеседнику: «Ну, ты, в натуре, как на зоне!». Сергей славился тем, что в колхозе, куда нас по разнарядке райкома КПСС посылали собирать помидоры или огурцы, мог на танцах биться один с целым взводом местных драчунов. Колхозные приключения толкали некоторых коллег на поэтическое творчество. Так, Сергей Золотухин, ученый-лососевик талантливо описал нашу работу в деревне Сибирцево «на огурцах». Директором сибирцевского совхоза тогда был, как ни удивительно, человек по фамилии Леонид Лихерман. Постараюсь воспроизвести произведение Сергея как можно точнее, если ошибусь, простите великодушно – с тех пор минуло более 30 лет:
«Эх, Рязановка, Кронштадтка» – то для нас совсем старО,
Нынче всех и без остатка «Лихерманка» бьет в ТИНРО!
Как у Лени Лихермана ни «рыбья», ни «кальмарья»,
Так зачем в субботу рано сам сюда приехал я?
Доктора и кандидаты в поле трудятся уже,
Буквой «зю» стоя в меже,
Я пытаюсь постоянно по картине здешних мест
Дать оценку Лихерману,
Хер ли Ман?
Да вроде нет!»
Тут у меня обрыв в памяти и далее:
«…Не пора ль на Лихермана свой «манлихер[37 - Австрийская винтовка.]» зарядить?…
Я возьму большую ванну, разведу там злых мурен,
Лихерману, Лихерману пусть они откусят хрен!»
Грубовато, но талантливо, не правда ли?
Вспоминаю также, как некоторые ТИНРОвцы бегали на лекции Оле Нидала – датского учителя школы буддизма Карма Кагью. Он терпеливо по несколько часов отвечал на вопросы аудитории. Одним из вопрошающих был мой коллега – Алексей Голенкевич, задавший Оле интересный вопрос: не портит ли он себе карму, способствуя своей деятельностью умерщвлению осьминогов – «приматов моря» (как их называл И. Акимушкин), которых изучал? Оле ответил, что: «Уже то, что вы задаетесь этим вопросом – хорошо!». Кстати, Алексей, позже вернувшись в Ташкент (где он до этого закончил университет), организовал там выгодный бизнес по выращиванию черепах для продажи коллекционерам. И построив большой дом с садом и гаражом на две машины, через несколько лет продал все это за копейки, чтобы – по моему предложению – присоединиться к нашему полевому офису в Мурманске в качестве координатора по устойчивому рыболовству (морской программы) WWF. И мы довольно много сделали вместе, о чем я еще напишу. В общем, людей в ТИНРО интересных было много (и наверняка есть сейчас), и прошу прощения у тех, кого не вспомнил – воспоминания мои носят вполне «рандомный» характер.
Вернувшись из очередного рейса, я решил, что пора заканчивать мою холостую жизнь, и сделал предложение моей будущей жене, Наташе. В промежутках между экспедициями я успел все-таки отбить ее у первого мужа и ряда поклонников, и мы сыграли шумную свадьбу. В процессе свадьбы, каюсь, я и мой свидетель зазевались и – мою невесту украли! И мне, как жениху, пришлось «выкатить» похитителям изрядный выкуп. Кроме красавицы невесты в награду мне достался сын от первого ее брака, которого я усыновил. Он стал носить мою фамилию по своему желанию и называть меня отцом. Много лет спустя, выступая в суде по поводу угона нашей машины, он столкнулся со своим «кровным отцом», перековавшимся из биолога в юристы и защищавшим в суде угонщиков. Представляю, что испытывал Алексей, слыша, как его родной сын, Кирилл, говорил обо мне как о своем отце! Находясь много времени в море, я не мог уделять ему достаточного внимания, но он, в основном благодаря усилиям моей жены, вырос достойным человеком.
После обучения в Севастополе на «подводного наблюдателя» и водолаза-совместителя (фото 10) на Севастопольской базе по подводным исследованиям «Гидронавт» (СКБП) Министерства рыбного хозяйства (Минрыбхоза) СССР я уже был готов к работам с подводной техникой, которую Министерство планировало направить на Дальний Восток. Из-за своей настырности, если не ошибаюсь, я стал первым дальневосточником, который пошел под воду в подводном аппарате. Хотя мой завлабораторией, В.Е. Родин, на мои просьбы отвечал: «Куда? В Севастополь учиться на подводного наблюдателя? На БАМ[38 - Байкало-Амурская магистраль, которая как раз в это время строилась.] тебя!»/ И неизменно посылал меня в колхоз – «на картошку», несмотря на то, что я только что оттуда вернулся! Но я все же «прорвался» и прошел обучение на базе Севастопольской базы по подводным исследованиям (СКБП) Минрыбхоза СССР, получив вожделенные корочки как наблюдателя, так и водолаза-совместителя. Что мне очень пригодилось в дальнейшем.
Начиная с 70-годов Минрыбхоз начал заказывать автономные и буксируемые обитаемые подводные аппараты. Примерно в это же время в ДВО АН СССР начали создавать необитаемые ПА. Все это дало мощный толчок подводным исследованиям биоресурсов океана, особенно на богатейшем шельфе Дальнего Востока. Было проведено несколько экспедиций с использованием ПА в интереснейших районах западной части Берингова и Охотского морей, у Курильских островов и в Японском море. Автор участвовал в трех рейсах судов-носителей «Гидронавт» и «Гидробиолог» с подводным аппаратом «ТИНРО-2» (фото 11). Как написал наш гидролог Шура Шутенко на черновике отчета: «Наш лозунг – Служим Минрыбхозу!
Окрабим, окреветим и обрюхоножим все население СССР[39 - От названия группы моллюсков – брюхоногие, т. е. «морские улитки» – букцинум, нептунея» и т. п. Мой товарищ – Витя Горячев занимался их определением по мужским половым органам – пенисам – и называл себя «главный пенисолог страны».]!». Как и многие севастопольцы, он обладал удивительном чувством смешного, даже там, где смеяться вроде как было и не над чем. С некоторым чувством зависти к более удачной семейной жизни другого коллеги – подводного наблюдателя Валеры Фейзуллаева по кличке «Фейс[40 - Face – лицо по-английски.]», он пародировал супругу «Фейса», которая любовно приговаривала: «Валерика-лапулика» так болела, так болела!», стоит только Валерке подхватить легкий насморк. В море Шуру толкала «сребролюбивая» жена, которая уже после двух недель пребывания его на берегу начинала «нудить»: «Шура – иди в рейс, деньги нужны!». Так он и не вылезал из рейсов, «отдав концы» внезапно в Охотском море от сердечного приступа.
Благодаря знаменитому фильму «Титаник» и отлично снятым документальным фильмам, широкой публике хорошо известны подводные аппараты «Мир» и «Пайсис», принадлежащие Академии наук. Гораздо менее известны аппараты, созданные для рыбохозяйственных исследований: подводная лаборатория (ПЛБ) «БЕНТОС», «Север-2» с глубиной погружения 2000 метров, «ТИНРО-2», «Лангуст», «Омар», буксируемый аппарат «ТЭТИС». Аппараты были надежные, хотя и не столь продвинутые, как построенные за границей «Пайсисы» или «Миры». Так, например у «рыбных» гидронавтов вызывает улыбку растиражированная телевидением «вольтижировка» водолазов при закреплении подхватов при подъеме «Мира» на борт. На «наших» судах-носителях подъемное устройство захватывает аппарат (ПА) автоматически, с помощью так называемого «члена Чикера», названного, как говорят, в честь адмирала Николая Петровича Чикера, который его и изобрел.
Буксируемый с помощью кабель-троса обитаемый аппарат «Тэтис», который мы осваивали в Севастополе (фото 12), позволял опускаться на движущийся за судном трал и даже заходить внутрь него. Был еще, правда, аппарат Академии наук: «Оса», созданный совсем другим ведомством, космическим. Он был похож на летающую тарелку, управлялся совсем по-другому и, по отзывам, был довольно непрактичным – сам я на нем не погружался, не берусь судить. Да, в этой сфере мы тогда, наверное, были не хуже американцев, а вот вычислительная техника была еще та. Может кто-то помнит примитивные ЭВМ – «Проминь», ЭВМ системы ЕС – громадные, неповоротливые, мигающие лампочками, потребляющие огромное количество энергии[41 - А ведь была еще механическая вычислительная машинка «Феликс», которую уже никто не помнит.]? Тогда было трудно представить все эти айфоны, смартфоны, планшеты и что любой ребенок сможет делать то, что нам и в голову не могло прийти. Правда – взамен – вместо реального мира некоторые люди живут уже в виртуальном пространстве буквально с детства. Так, я наблюдал своими глазами, как малыш лет пяти, подойдя к окну, пытался приблизить «картинку», водя по оконному стеклу пальцами – как по экрану айфона!
Две экспедиции в 1980 и 1982 гг. в Берингово море и у Курильских островов были организованы для изучения распределения, поведения и численности креветок и крабов, брюхоногих и двустворчатых моллюсков – трубачей и гребешков-«хлямисов». Были проведено сравнение оценок численности с помощью ПА и традиционного способа – донных траловых съемок. Оказалось, что трал облавливает около четверти креветок, находящихся на грунте, что позволило увеличить оценку их запасов, а следовательно, и объема вылова. Вот пример, когда одна только цифра может дать довольно большой экономический эффект.
Когда я на глубине 130 метров увидел черно-белое, стремительное тело кайры и возопил: «Вижу кайру!!!», мои коллеги на борту судна-носителя язвительно осведомились: «А зайчиков там не бегает?». К слову сказать, когда я проконсультировался у крупнейшего специалиста по морским птицам (и не только по ним), человека энциклопедических знаний Вячеслава Петровича Шунтова, он сказал, что, судя по наличию в содержимом желудков кайр соответствующих донных животных, это вполне возможно, так что это не было галлюцинацией. При приближении к дну можно было наблюдать миграции крабов, когда они как роботы маршируют в одном направлении, напоминая марсиан из незабываемого романа Герберта Уэллса. Это впечатление усиливается, когда ПА снижается над крабом, который принимает оборонительную стойку и, кажется, готов подпрыгнуть, бесстрашно атакуя многотонную махину аппарата. Наблюдения за крабами у креветочных ловушек позволили сделать интересные наблюдения, когда краб-стригун, размеры которого не позволяют ему влезть в ловушку, «затыкает» своим телом входное отверстие и упорно не пускает внутрь пугливых креветок, для которых, собственно, и распахнуты гостеприимно входы ловушек.
Кстати о гостеприимстве. Долгосрочные рейсы часто приводят к интересным психологическим эффектам. В районе Командорских островов я назначил погружение ПА больше из любопытства, чем по необходимости, – ведь зона островов до сих пор практически слабо изучена. Поднявшийся после погружения на борт судна наблюдатель Слава Попов божился, что видел в расщелине между скал огромного, похожего на тропического морского ежа, но не смог достать его манипулятором. Никогда не забуду выражение почти бессменного капитана и одного из создателей ТИНРО-2 – Михаила Игоревича Гирса, когда мы погружались на скопления гигантских актиний, напоминающих гигантские хризантемы, вокруг которых скапливаются крупные креветки. Увидев в непосредственной близости от иллюминатора особо крупный экземпляр актинии, он, пока я вел фотосьемку, произнес в микрофон для записи протокола подводного аппарата: «А вот призывно открытое устье актинии!». Да, долговременное пребывание в море не проходит даром…
Нужно сказать, что за рейс ученые в процессе биологического анализа промеряют десятки тысяч рыб и беспозвоночных, а на примерно 70 человек экипажа на борту в лучшем случае 3–5 женщин. Один ихтиолог рассказывал о своем сне, который посетил его на пятом месяце рейса, когда он увидел себя на палубе при подъеме трала. Когда трал раскрыли, из него высыпались на палубу масса трепещущих как рыбы обнаженных женщин. А он берет мерную доску и меряет их, меряет, меряет… Фрейд, по-моему, отдыхает! Правда, спорт (Фото 13), а также купание в холодных водах Охотского моря отвлекали от «грешных» мыслей. И ну-ка угадайте с трех раз, кто имел преимущество в борьбе за женское сердце?
Правильно – зачастую капитан и первый помощник капитана, так называемый помполит, в просторечье «помпа». Мне, как начальнику рейса, с помполитами часто приходилось конфликтовать, хотя это было небезопасно для карьеры. Один раз, при заходе в Сингапур, капитан и его первый помощник, составив группы по трое членов экипажа – «тройки» на выход в город, объявили, что для «соблюдения социальной справедливости» научная группа не должна гулять по городу больше, чем матросы палубной команды». Хотя для капитана судна, меня и капитана подводного аппарата явно предполагалось сделать исключение, я взбунтовался, и распоряжение было отменено. Другой помполит очень любил слушать, о чем говорят в свободное время члены экипажа, зачастую просто просовывая свою голову между говорящими. Единственным противоядием от него были разговоры о неверности жен, остающихся на берегу. Имея молодую красавицу жену, он это снести не мог и убегал в свою каюту – «страдать». Но и среди партийцев были юмористы.
Когда меня пригласили на собеседование в партком перед очередным рейсом, хотя коммунистом я никогда не был, сонный партинструктор при зачитывании моей характеристики, услышав слова: «…проходил обучение в Севастополе для получения специальности «гидронавт – подводный наблюдатель», ехидно спросил: «За подводами наблюдаете?». Но для некоторых моих коллег эти собеседования заканчивались печально – их лишали допуска заграницу «за незрелость». Правда, с наступлением перестройки влияние партии ослабело. В ТИНРО будущего замдиректора по аквакультуре Андрея Темных пригласили вместе с директором Николаем Петровичем Новиковым в райком, «на утверждение». Андрей носил пышные кудри, и партийная мадам, увидев его, решила сделать ему замечание: «Вы бы хоть постриглись – в райком партии пришли!», на что последовал ответ – «Вам дай волю, вы бы и Карла Маркса постригли!». Слава богу, партия была уже «на излете»…
Встречи в море всегда событие в довольно однообразной жизни на борту, и я с радостью узнал, что параллельно с нами на борту СРТМа работает мой коллега – Олег Булатов. Связавшись с ним по рации, я узнал, что у них разбились все термометры, а работать им было еще долго. Наши же работы в Беринговом море заканчивались, и я решил поделиться ими с товарищем. Мы, как теперь говорят, «сбили стрелку» по рации и ждали их недалеко от бухты Натальи Корякского побережья. Был вечер, и я, решив, что им уже пора бы и подойти, высунулся в иллюминатор и вдруг увидел несущийся на меня светящийся, как новогодняя елка огнями, пароход! Еле успел убрать голову, как СРТМ, стукнув наш борт так, что все загремело, пролетел мимо – что-то там у них не сработало с задним ходом… Передав Олегу термометры, я заглянул к нему в каюту. Несмотря на то, что он был, как и я, «начальником рейса», жил он в лазарете, прямо рядом с машинным отделением, так что вибрации судовых переборок не давали ему спать (хотя наши «пароходы» были примерно одного размера, у меня была отдельная каюта с душем, что считалось большой роскошью!). Вот в таких условиях зачастую делалась, да, наверное, и сейчас делается рыбохозяйственная (и не только) наука!
После работы в Беринговом море, где из-за большого количества планктона и биогенов аппарату часто приходилось буквально «ползти на брюхе», район Курильских островов поразил потрясающей многометровой прозрачностью воды и интересным рельефом дна. Неизгладимое впечатление оставили плотные скопления, буквально кучи гребешков, на пятачке шельфа северокурильского острова Онекотан и осьминоги, лакомившиеся ими как заправские гурманы. Благодаря сравнению численности, рассчитанной для гребешков с помощью подводных наблюдений и уловов, мы посчитали коэффициент уловистости не только для «креветочного» донного трала, но и для драги, что очень существенно позволило уточнить оценки промысловых запасов этих ценных объектов промысла. Очень интересно было наблюдать мутьевые потоки, которые поднимались с 500 до 50 метров глубины! Часто отмечался так называемый антропогенный, человеческий фактор, когда на дне наблюдались брошенные или потерянные орудия лова – тралы, ловушки, дохлая рыба, выброшенная за борт рыбаками, и даже груды банок с консервами. В этом случае обычно говорилось, что «водоем заантропогажен»… и это отмечалось в протоколе погружения.
У острова Итуруп, во время водолазной станции, когда у меня закончился в баллоне воздух, поднимаясь на борт водолазного бота, я услышал интересный диалог между судоводителем и кем-то из водолазов:
– По-моему, что-то коричневенькое в кустах, наверное, медведь.
– Нееет – это не медведь….
И когда кусты стланника раздвинулись, это оказались гнедые лошади, на которых восседали довольно дикого вида пограничники… «Приказ начальника заставы доставить вас к нему!» – закричал один из них, – «при неподчинении приказано открыть огонь!» (по мне уже стреляли трассирующими пулями – пренеприятнейшее ощущение, я вам доложу). Поэтому мы подошли к берегу, и я, сидя на носу лодки, попытался объясниться: «У нас документы на борту, позвольте нам съездить за ними, или приглашаем вас на борт – мы не планировали высадку на берег»… Но погранцы были неумолимы – приказ есть приказ… Пришлось мне сдаться на милость победителя и «проследовать» на заставу. Несмотря на критичность ситуации – а старпом по рации уже сообщил на борт, что начальник рейса арестован, члены экипажа не утратили свойственное всем южанам «списуальное» чувство юмора. Капитан объявил по громкой связи: «Начрейса арестован – ужин на него можно не готовить!». Потом я вызвал немалое веселье на боте, пытаясь в скользком мокром гидрокостюме влезть на лошадь без седла, но, в конце концов, пограничники тоже спешились, и я под дулом автомата был отконвоирован на заставу. Часть из них остались сторожить наш бот, хотя вряд ли мои товарищи бросили бы меня на произвол судьбы… Начальник заставы, правда, оказался милейшим человеком, закончившим несколько лет назад московское пограничное училище. Он с явным сожалением отказался от посещения судна, хотя «диверсант» в японском гидрокостюме и совращал его, как мог, перспективой увидеть маленькую “yellow submarine” (наш подводный аппарат был выкрашен в желтый цвет) и отведать наших разносолов и спирта, коего на протирку легочников аквалангов нам выдавалось великое множество. Мы даже не успели произвести обмен «картошку на рыбу», так как к нему должно было нагрянуть начальство на вертолете, а нам нужно было спешить в «бананово-лимонный» Сингапур[42 - Где, кстати, лимоны и не растут – там слишком жарко.] на бункеровку перед переходом на базу в далекий Севастополь. Вернувшись на борт, мы, не мешкая, подняли якорь и подались на юг.
Ночью, при прохождении пролива Лаперуза, мне позвонил капитан. Обычно спокойный, как мороженый минтай, наш Корнеич был озабочен и сказал: «Дите (он меня неофициально так называл, мне было лет 30, но он был в два раза меня старше), мы получили сигнал «SOS» – рыбацкое судно намотало на винт кошелек и дрейфует на скалы». Мы, поскольку погода была ветреной, отбуксировали рыбацкое судно за мыс. И приступили к очистке лопастей его винта от накипевшего на них капрона. Ныряли по очереди, но ножи тупились довольно быстро, и их точили прямо на палубе. Прошло несколько часов, и винт был свободен. Замерзши как собака, я поднялся в каюту Корнеича, где капитаны вели обстоятельную дискуссию о подписании акта о спасении судна за «рюмкой чая»… Колхозный капитан предлагал рассчитаться наличкой, чтобы не заниматься «бюрократией», наш – стоял на «букве закона», надеясь получить причитающееся вознаграждение (которое мы, кстати, так и не получили!). Мне дали громадный бутерброд с красной икрой и налили стакан водки, для «сугрева». Три опорожненные капитанами бутылки уже катались по каюте. Подписав необходимые документы, мы заспешили на бункеровку в Сингапур, опоздание куда грозило нам неприятностями.
Про благословенный город Сингапур, его чистоту, удивительную архитектуру и аромат написано столько, что я опущу описание моих первых впечатлений от него и перейду сразу к нашим приключениям в Аравийском море (нужно отметить, что по дороге в Севастополь я насчитал не менее 14 морей, которые мы пересекли). После Цусимы в Восточно-Китайском море у нас на судне жила три дня ушастая сова, отдыхая на перелете. Шел 1982 год, и похороны Брежнева застали нас у берегов Йемена, на подходе к Баб-Эль-Мандебскому проливу, где мы остановились на минуту молчания. («Баб-Эль-Мандебский пролив, дядя, – это самое гиблое место на Земле!», как было сказано в одном популярном советском фильме, помните?). Тогда еще не было череды похорон верховных старцев, которые потом стали повторяться с небольшими интервалами, вызвав целую серию грустно-ироничных анекдотов:
– «Какой любимый спорт в Политбюро? – Езда на лафетах»
Или:
– «Товарищ, куда вы рветесь через оцепление на похороны Генерального секретаря? У вас есть пропуск?
– У меня абонемент!»
Судно дало продолжительный гудок в память о Брежневе, мы стояли на палубе, и в это время появился патрульный американский самолет, который на бреющем полете несколько раз заходил на нас, видимо, фотографируя наши скорбные лица. Но несмотря на все усилия помполита, музыка звучала почти в каждой каюте! Немного жалко было дедушку Брежнева, привыкли мы к нему, но лихорадка меломании охватила тогда всех! Команда, набрав в Сингапуре магнитофонов-двухкассетников и кучу кассет с любимыми исполнителями, поющими «пестни» нашей молодости – Битлы, Абба, Саймон и Гарфункель с их знаменитым – «Высоко кондор летает» – «El Condor Pasa», Элтон Джон с не менее известной «Дорогой из желтого кирпича» – «Yellow Brick Road», Пинк Флойд с «Темной стороной луны» – «Dark Side of the Moon», очаровательно хриплый Род Стюард и темнокожие красотки – Донна Саммер (Donna Summer) и Шейд (Shade). А я «встрял» в музыку стиля блюз – особенно в творчество Би Би Кинга – с легкой руки моего севастопольского коллеги и друга Валеры Петрова. Хотя слушали и таких певцов того времени, как Валерий Ободзинский и Муслим Магомаев – непревзойденные на мой взгляд таланты, каких сейчас просто нет! Покупали все, чего не было в советских магазинах. Я, например, купил ментоловые таблетки «Тик-так», думая, что это какое-то волшебное средство «от сердца», а некоторые члены экипажа, готовясь к заходу в порт, скупали в лавках некую «хрень-мазь», я думаю, вы понимаете, зачем.
При прохождении острова Миникой в Индийском океане, красивого, зеленого, привлекательного, несмотря на то, что, судя по лоции, этот остров ранее служил колонией для больных проказой, так хотелось под его пальмы на золотистый песок! Финиковые пальмы Суэца, минареты и пряничные домики, лепящиеся на склонах Стамбула, так и притягивали взгляды после серых «хрущевок» нашей родины. И хотя мы также видели на берегах Суэца глинобитные норы бедняков, лодки, подвозившие к нам лоцманов и «вочменов» (watchmen), клянчивших все что попало, цветистый Восток привлекал, манил. И когда при прохождении Босфора наш помполит сказал: «Да-а-а, не такой хотел бы я видеть Турцию!» мы, собравшиеся на палубе, спросили: «А какой??» Ответ был – «Социалистической!» Все так и «грохнули»! Тогда еще не было массового исхода из СССР, и почти ничего не предвещало краха системы. Поэтому, замороченные пропагандой, мы не мыслили о том, чтобы сбежать за границу. Позже я прочитал об ученом Славе Курилове, который в 1974 году спрыгнул за борт круизного судна и 3 суток плыл в океане (позже он написал об этом книгу «Один в Океане». Слышал я и страшные истории о людях, которые прыгали за борт с аквалангом, пытаясь уйти из «советского рая», а капитан и помполит отдали приказ ходить по этому месту и рубить «изменника Родины» винтами, каково? Сейчас это звучит дико, а тогда многие воспринимали это с одобрением. Недаром еще 21 ноября 1927 года, по информации «Новой газеты», ЦИК СССР (высший орган государственной власти) постановил: «Лица, отказавшиеся вернуться в Союз ССР, объявляются вне закона. Объявление вне закона влечет за собой: а) конфискацию всего имущества осужденного, б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности. Настоящий закон имеет обратную силу».
Однако вернемся в Суэцкий канал. Гигантские суда, идущие в обратном направлении, когда мы зашли в озеро, чтобы их пропустить, отделенные от нас полосой песка, казалось, плывут прямо по дюнам. Те лоцманы и «вочмены»[43 - Охранники-наблюдатели.], которые сели к нам на борт, хотя были очарованы пышными формами нашей поварихи Раечки, есть нашу пищу отказались и потребовали отдельно им готовить. Мы решили выдать им продукты сухим пайком, и я, со вторым помощником, спустился в трюм, чтобы они выбрали, что разрешает есть их религия. Когда мешок заполнился, включая блок перемороженной камбалы, чудом сохранившийся еще с Дальнего Востока, толстый араб сказал своему длинному напарнику: «Ты неси мешок, я – босс!». Но длинный был противоположного мнения, и сказал: «Я – босс!». Последовала перепалка на арабском языке в лучших традициях фильма Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука», после которой длинный, недолго думая, врезал между глаз толстому. Тот сразу понял, «кто босс», и, схватив мешок, живо побежал на палубу. Готовя себе еду на палубе, они, причмокивая и щелкая языком, провожали нашу повариху Раечку восхищенными взглядами, когда она проходила мимо них в коротком халатике. Лоцман тоже не сводил с нее взгляда, так что я даже боялся, что мы сядем на мель. В Босфоре турецкий лоцман вел себя более сдержанно, но тоже сказал, что такая женщина очень дорого стоит, если жениться, – калым придется платить большой. Поэтому женятся они поздно, лет в 28–30, когда уже встанут на ноги, имеют хорошую зарплату и собственный дом.
В 1986 году я опять оказался на борту «Гидронавта» в Японском море. Опускали подводный аппарат (ПА), наблюдая крупных гребенчатых креветок, крабов, опускали дночерпатель, драгу, наблюдали за поведением крабов и крупных креветок у ловушек и гигантских актиний (Фото 14). Мне даже удалось поймать одну из креветок рукой-манипулятором! В заливе Петра Великого (Японское море) уже сам ПА был пойман в трал одним из судов, ведущих донный промысел рыб. Находясь на борту судна-носителя, мы, беспокоясь о жизнях наших двух товарищей, срочно связались с «удачливым» капитаном и потребовали, чтобы он осторожно «выбрал»[44 - Что значит поднять, вытащить.] трал. После этого наши водолазы подплыли к всплывшему аппарату и освободили его от сети. Он самостоятельно подошел под борт нашего судна-матки. На следующий день слышали в эфире диалог двух капитанов, щедро сдобренный ненормативной лексикой:
