Сто двенадцатый коридор

Александр испытал нехорошую радость от вспышки ученого и с удовольствием процитировал:

– «Не Бог сотвори комиссара, но бес начерта его крючцем не песци». Комиссары во все времена отличались дурным нравом, вы не находите? Однако поторопимся.

Выбравшись из относительно целой бронекоробки, Александр был поражен изменениями на прогулочной палубе. Ближайшая арка рухнула, но слава богу, удачно – одним концом. Что было дальше непонятно, поскольку свет фонарей не мог пробиться через путаницу металлического хлама. Шпангоуты просели, внешний корпус треснул. В причудливо изломанной щели медленно поворачивалась бурая туша Гарпии. После мрака, с трудом разгоняемого фонарями, свет ее был ослепителен. Он на секунду задумался: черт его знает, что впереди?

Анна дотронулась до его руки, выжидающе посмотрела. Он откашлялся:

– Дело дрянь, господа. Что впереди, абсолютно неясно – запутаемся в хламе, как муха в паутине. В щель бы выбраться, но она узка. Да и неизвестно как будет деформироваться металл, а то еще и зажмет. Как видите, вариантов – кот наплакал. Посему я принимаю решение – идем по палубе. Вперед.

Пошли. Изменение гравитации в результате смещения оси становилось все ощутимее, двигаться в таких условиях было тяжело. Под первой аркой прошли благополучно. Мех, словно бульдозер, расчищал тропинку среди мусора. Со второй аркой дело было гораздо хуже – она опускалась целиком и висела в паре метров над полом. При этом она тащила за собой потолочную обшивку и оборванные коммуникации. Александр заорал:

– Бегом! Мех, снимай контейнеры и придержи арку, пока мы не проскочим.

Робот мигом снял контейнеры. Анна дала по ним ногой, они, неряшливо подпрыгивая, умчались вперед. Мех встал под массивную трубу нижней части арки, она оседала все ниже, изгибаясь на квадратных плечах. Анна и Куртье проскочили благополучно. Александр, выкатываясь из-под трубы, кричал, ощущая себя негодяем:

– Держать, Мех, держать! Иначе нас накроет обшивкой!

Их не накрыло, успели отбежать. Гигантская, многотонная махина арки осела на робота. Бесшумно, как в кошмарном сне, неимоверная куча металлического лома: труб, кабелей, арматуры, мгновенно образовала над ним многометровый курган. Сверху его, точно саваном, прикрыло лохмотьями пластика. Александр крякнул:

– Жаль Меха. Прямо-таки героический робот. Что мы теперь станем без него делать?

А задуматься было над чем. Та проклятая арка, что внушила ему беспокойство при входе, висела еще ниже, чем предыдущая. Тут уж было не до разговоров – кинулись бегом. Александр сильным толчком отправил вперед француза, следом полетели контейнеры. Анна уже проскочила и застыла впереди, словно изваяние. Александр споткнулся и упал, зацепившись скафандром за какой-то обломок. Ферма оседала. Он, заматерившись, яростно дернул ногу, прочная ткань затрещала. Тогда он понял – не успеет. Не хватало секунды. Анна, не колеблясь ни мгновения, встала под ферму. Александр в ужасе заорал:

– Не надо, Анечка! Лети сама, у тебя получится!

В ярости он дернул ногу изо всех сил, порвал верхний слой защитного чехла. Проклятый обломок, наконец, отстал. Выкатился из-под фермы, вскочил на ноги. Ничего поделать уже было нельзя – Анна погибала. В полном отчаянии он заглянул в стекло шлема – лицо ее, изнутри освещенное индикаторами, исказилось смертной мукой. Она прохрипела:

– Беги, Сашенька. В моей укладке, в правом кармане на крышке, чип. Я рассчитала программу выхода, без нее вам не выбраться. Помолчала мгновение.

– Не получилось у нас… На Оку… Беги же, Сашенька. Я люблю тебя.

Он рванулся к двери. Над Анной бесшумно осела огромная куча металла. В телефонах раздался последний предсмертный хрип:

– Я люблю тебя, Саша…

Ему снились странные сны: короткие периоды бешеного, из последних сил действия, сменялись глубокими пустыми провалами. Сон был на одну тему: он спасал с какой-то полуразрушенной станции ученого-француза. Станция разрушалась, и им очень быстро надо было добраться до пришвартованного к осевому барабану челнока. Сил у него уже не было никаких, подплывала отвратительная дурнота. Что-то стряслось с ногой, она оледенела. Кажется, он порвал скафандр. Даже во время провалов подсознание упорно цеплялось за какие-то странные воспоминания. Будто там, в этой отвратительной и мрачной металлической бочке, он потерял самого близкого и дорогого ему человека. Этот человек спас его ценою собственной жизни и погиб из-за постыдной оплошности, которую он допустил в самый важный и драматический момент. Это был какой-то воистину дьявольский происк, поскольку Бог никак не мог так поступить с ним – лишить его того, кого он нежно любил. Да еще поставив в такое глупое и страшное положение – всю оставшуюся жизнь винить себя в непоправимом. Его утешала немного лишь вялая мысль о том, что скоро это все закончится и он, наконец, умрет.

Вначале сон проплывал большими и связными кусками. Вот он тащит на себе яйцеголового, поскольку тот не умел пользоваться ранцевыми двигателями, и сцепку из двух контейнеров. Вот он поливает отборным боцманским матом несчастного француза, так некстати расшеперившегося во входном люке. Кажется, завалившись на спину, он дал ему здоровенного пинка. В минуту просветления, в полном сознании, он осторожно швартуется к своему «Зеро». Потом опять провал, наверное, длительный. Эжен, с белыми от страха глазами, беспомощно опустил руки, не представляя как вывести капитана из забытья. А капитан почему-то ощущает приступ злобной радости от растерянности француза: это тебе не в барокамере отсиживаться!

Следующий кусок опять длинный и связный: он роется в чьей-то укладке и не может вспомнить, чья же она. Из кармана на внутренней стороне крышки достает прозрачный футляр с чипом. Вводит его в бортовой компьютер и слышит сочный баритон, сообщающий ему о том, что ориентировка и старт будут, согласно введенной программе, осуществляться полностью в автоматическом режиме. А ему, дескать, надо лечь в амортизатор. Он механически выполняет команду. В тесном отсеке, в амортизаторе под прозрачной крышкой – спящий француз с уродливой маской на лице. Он укладывается в длинный футляр, нехотя натягивает маску, слушает, как шумит амортизирующий раствор и с наслаждением думает, что сейчас-то он точно умрет. Потом вдруг ярко и отчетливо появляется перед ним искаженное лицо Анны, и он вспоминает все, до последней мелочи. Хочет закричать от острой боли, но не успевает – он уже умер.

В глубокой темноте небытия появилось какое-то раздражающее серое пятно. Его цвет только слегка отличался от окружающей черноты. Потом он становился все светлей и все большую злобу вызывал. Покой был нарушен. Стало понятно, что это пятно существует помимо его желания, как-то отдельно. Наконец свет его стал уже просто несуразно ярким, и он понял, что в его потусторонней жизни наметились существенные перемены.

Он какое-то время поразмышлял, что само по себе вызвало у него удивление: мыслю, следовательно, существую. Потом вяло решил, что ему на все наплевать, и загробная жизнь, какая бы она ни была, уже не может его интересовать. Однако против его воли глаза открылись, и он понял, что у него есть глаза, да и тело, какое-никакое тоже ощущалось.

Вверху был серый матовый потолок, ярко освещенный откуда-то сбоку – должно быть из окна. Он похлопал глазами, концентрируя зрение, потом очень осторожно повернул голову по свету. В салатовую стену была вмонтирована панель с какими-то дисплеями. На одном из них ползла кривая в виде более или менее одинаковых синусоид сложной формы – должно быть альфа-ритмы его мозга. С веселым изумлением подумал:

– А примитивная в чистилище техника. Точно в нашем госпитале.

Хотя он уже понял, что жив и находится в этом самом госпитале, где ему доводилось валяться не один раз.

Теперь он отважился еще на один героический поступок – повернул голову в сторону света. Центральная часть большого окна была поднята, в проем задувал веселенький ветерок, несущий множество запахов. Пахло хорошим осенним солнечным днем, когда воздух тепел, тонок и сух. Пахло крепким яблочным настоем и немного дымком – острым, волнующим запахом сгоревших листьев. А на немыслимо ярко-синем небе бушевали золотым и красным верхушки кленов. От такой веселой картины и мертвый немедленно встал бы. Александр попытался, но из этого ничего не вышло: слабенек был. Но он отчетливо ощутил, что руки-ноги у него еще есть.

От этих попыток где-то в утробе серого плоского ящика с картинками из жизни его организма пронзительно запищал некий сигнал. Звук был неприятным и бесконечным.

– Да где они, заразы. Кофий небось пьют, эскулапы.

От этих мыслей ему вдруг страшно захотелось есть, даже замутило. Явилась тут какая-то золотистая скумбрия холодного копчения, за ней подскочило блюдо с вареной картошечкой. В ней не хватало свеженького сливочного маслица. Впрочем, оно услужливо подскочило и рухнуло в картошку, сладострастно истаивая. Ну, вот вам и резная деревянная солонка с крупной солью, и пара-тройка огурчиков. Небольших таких, крепеньких.

Сигнал продолжал мерзко пищать, а рот наполнился слюной. Наконец медсестра появилась – немолодая, с приятным русским лицом. Испугана она была до крайности. Только взглянув на него, выскочила в коридор, и оттуда донесся ее голос:

– Иван Матвеич, Славин очнулся!

Иван Матвеевич явился незамедлительно – толстый, невысокий, лысый, как колено. На широком лице совсем некстати примостился тонкий ястребиный нос. Он изумленно распахнул выпуклые глаза и секунду осмысливал событие. Потом засиял, всплеснул руками и радостно проговорил:

– Ну, наконец-то. Ты что же, стервец, народ так пугаешь? Валяется себе и валяется без конца. Уж думали, что до скончания века в спячку залег.

Он живо подскочил к пульту и защелкал переключателями. Его стало едва слышно:

– Так-так, замечательно, просто великолепно. Главное дело-то в чем? Не кома это была, вовсе не кома, – он повернул от пульта довольное лицо, – я сразу им сказал. Некое пограничное состояние, охранительная реакция. Верно, солдатик?

Александр прекрасно знал Матвеича, как его звал весь летный состав. Как же его можно было не знать, когда он много лет оперировал, сшивал, склеивал, пришивал руки, ноги, менял органы и еще бог весть как восстанавливал космических бедолаг, попадавших в разные переплеты. Блистательный хирург, тонкий диагност, он был врачом универсальным, от Бога.

– Ну-ка попробуй щеки надуть. А теперь погримасничай, – и тут же стал тереть щеки, дергать за нос и уши.

Александр слабо проговорил:

– Доктор, перестаньте.

– Ага, заговорил. Ну, молодец, молодец.

Он проницательно посмотрел на солдатика:

– Жрать, небось, хочешь?

Александр с вожделением замычал:

– Копченую скумбрию с вареной картошкой. И огурчики.

Доктор заликовал:

– Как же-с, как же-с. И от рюмочки коньячку не откажешься, а?

– Ну, натурально, доктор.

Доктор деловито сказал:

– Могу предложить витаминный комплекс, фруктозу и овощную вытяжку в знак особенного благоволения. Надо, дружочек, сначала твою пищеварительную систему активировать, тебя ведь три месяца из шприца кормили.

Он обратился к медсестре:

– Покормите его, Антонина Васильевна. А то сейчас академики набегут, черти б их взяли. Начнут свои ученые турусы разводить.

Матвеич, как всегда, оказался прав. Палата вскорости заполнилась учеными мужами, которых доктор не выносил. Александра начали осматривать, мало не под микроскопом, зондировать, сканировать, клеить датчики и задавать глупейшие вопросы. Впрочем, ревнивый Иван Матвеич очень жестко отвел им полчаса и по его истечении бесцеремонно выпроводил ученую братию. Повытаскивал из контрольной аппаратуры носители с записями, подмигнул Александру и ушел довольнешенький.

Поправлялся он быстро. Против ожидания помнил все, что с ним произошло до мельчайших подробностей, но эти, совсем недавние и трагические воспоминания, словно лежали в некоей папке. Знаешь, что она лежит в каком-то ящике, но доставать ее совершенно незачем. А попадется на глаза – равнодушно затолкаешь ее под разную дребедень, которая горой там лежит. Это равнодушие очень удивляло Александра. Он подумывал, не обошлось ли тут без Матвеича? Впрочем, быстро забывал об этом. Посетителей к нему не пускали, телевизор смотреть не разрешали. Зато видеотека в госпитале была превосходная и Александр, впервые за долгие годы, с наслаждением пересмотрел любимые с детства фильмы. А также много новых, о существовании которых и не подозревал.

Доктор навещал его каждый день, осматривал, насвистывая веселенькие маршики, помалкивал, если не считать одобрительных междометий. Наконец разговор состоялся.

– Ну что ж, Саша, я тобой доволен. А пуще того, собой, ибо прибыл ты сюда в таком виде, словно тебя из бетономешалки вытащили. Я имею в виду твое внутреннее состояние. Ты и не человек был вовсе, так, куча нервного хлама. Досталось тебе. Впрочем, сам виноват – не хрен было в джамп без амортизатора лезть. Я понимаю, что необходимость жестокая штука, но никакая нужда не может заставить человека совершать такие самоубийственные поступки. Прибавь к этому чудовищное нервное напряжение. И, главное, что там с тобой произошло. Этого, брат, даже для быка многовато.

Ты у нас паренек сообразительный, догадался, верно, откуда твое спокойствие? Грешен, грешен. Я немного покопался у тебя… – он слегка постучал согнутым пальцем по лбу Александра, – ты уж извини за вторжение. В общих чертах по данным бортовых документов и из рассказа Куртье, я осведомлен о том, что произошло. Пришлось выставить защитный блок, иначе твои воспоминания тебя бы сожрали.

Он потер крепкий затылок.

– Я этот блочок таким образом настроил, чтобы крепость его со временем уменьшалась – необходимо, чтобы мозг сам активировал сопротивление. Словом, для тебя должно пойти все совершенно естественным путем. Но беда в том, что никакой блок тебя на сто процентов не защитит – слишком свежи еще тяжкие воспоминания. Посему я и предпринял драконовские меры изоляции. Но жизнь штука такая – всего не предусмотришь. Поэтому я тебя в эти тайны и посвящаю – при пробое старайся держаться молодцом. Главное, переключайся на мысль о том, что все уже позади. Ты жив и здоров, задание выполнил. Позже просмотришь материалы – мировая пресса уже сделала тебя человеком года. Начальство на седьмом небе, а как же – под чьим крылом такой орел вырос?

Прибавь к этому просто колоссальную премию Совета Внутрисистемных корпораций, – он протянул Александру изящный футляр. Под прозрачной крышкой с черно-золотым логотипом Совета, на алом бархате лежали золотая карта и чековая книжка.

Доктор мастерски продудел на губах туш и крепко пожал ему руку:

– Поздравляю тебя, Саша. Мало кому из наших такая честь выпадала. Но и это еще не все. Тут к тебе ломится толпа народу. Всякого… Я разрешил два посещения. Первое: посол Франции вручит тебе орден Почетного Легиона, – доктор крепко потер лысину, засмеялся, – как-то трудно, знаешь ли, отказывать послу. Второе: Кривцовым я тоже не смог отказать, они, бедняги, извелись. Как узнали, что ты очнулся, так Алена полчаса рыдала, не могла успокоиться – так переволновалась. У тебя прекрасные друзья. Ну а насчет остальных, смотри сам. Список тебе дадут – выбирай.

Доктор ощутимо замялся:

– Теперь, Саша, самое неприятное. Ножку я тебе подправил, хотя дела там нехороши были – в верхнем слое скафандра здоровенная дыра. Хорошо, что он новой конструкции, с большим числом внутренних перепонок, отсекающих поврежденные части, иначе бы труба дело. Хромоты почти незаметно будет. Но… – доктор помолчал, – летать тебе уже не придется. С летной работы ты списан стопроцентно.

Александр с глубокой симпатией смотрел на доктора:

– Иван Матвеевич, я ваш должник на всю жизнь. Спасибо вам большое за все, что вы для меня сделали. Что до летной работы – бог с ней. Я на две жизни налетался, хватит. Построю себе дом на Смоленщине, да и буду рыбку ловить.

Доктор довольно потер руки:

– Вот за это хвалю. Молодец, просто молодец. Ну, так что, запускаем французов?

Комната заполнилась важными господами в шитых золотом мундирах дипломатического корпуса. От переливов красок парадной одежды, огромного количества цветов, от запахов дорогого одеколона моментально возникла атмосфера яркого и значительного события.

Высокий стройный человек с седой романтической шевелюрой и великолепным галльским профилем произнес прочувствованную речь, которую Александр понимал через слово. Переводчика не было, отчего-то решили, что он знает французский. Впрочем, все было ясно без всяких слов.

Посол вручил ему белый эмалевый крест на трехцветной ленте и дивной красоты бумагу, стилизованную под пергаментный свиток – свидетельство о пожизненном пенсионе. После чего важные господа откланялись. Александр подумал:

– А Куртье-то не было. Обиделся французик на грубое обращение.

Доктор вышел проводить высоких гостей, а в маленькой прихожей зарокотал круглый басок Кривцова:

Навигацкие ребяты – питухи,

Собиралися у Яузы-реки,

Во кружале, во царевом кабаке.

Они денежки зажали в кулаке.

Александр радостно засмеялся – Николай пел неофициальный гимн Московской космической академии, которую все курсанты считали отчего-то прямой наследницей Навигацкой школы, учрежденной самим Петром Великим.

Федорыч своими плечищами заполнил всю палату. Сияли оконные блики на его смуглой лысине, сияли его лупатые глазищи. Он пожал руку – словно подкову гнул:

– Ну, здорово, почетный легионер!

Сзади раздался сердитый голос Алены:

– Да отодвинься ты, шифоньер, дай с человеком поздороваться.

Стала целовать его, вымочила слезами:

– Что ж ты с нами делаешь, поросенок! Разве можно так людей пугать? Три месяца как селедка в холодильнике провалялся.

Она уселась на кровать, стала шарить по многочисленным пакетам:

– Я тебе пирожков напекла, с мясом и рыбой. А вот капустка квашеная, как ты любишь – с брусникой. Антоновка, твоя любимая. А огурчики, взгляни, Сашка, соленые, с хреном и чесночком.

У несчастного Сашки рот мгновенно наполнился слюной – госпитальное меню такие продукты органически не переносило. Он воровато взглянул на дверь и хищно схватил огурчик.

Николай крякнул:

– Вишь, оголодал, бедняга, – полез в боковой карман пиджака, – давай-ка по глоточку.

Алена зашипела:

– Ты с ума сошел! В больнице!

Николай захохотал:

– Это, мать, не больница, это госпиталь – заведение для мужиков. Не волнуйся, для него это сейчас самое лучшее лекарство.

От рюмки водки жидкий огонь пошел по жилам. Он медленно вдохнул, захрустел огурчиком.

– Господи, ребята, до чего же я рад вас видеть.

Красавица Алена хлюпнула носом:

– А уж мы-то как рады.

Александр успокаивающе погладил ее по руке:

– Ну, успокойся, Аленушка. Я тебе флаер подарю, самый шикарный.

– Сдался мне твой флаер. У меня свой есть.

– Да он у тебя года три в ангаре стоит сломанный.

Алена рассудительно сказала:

– Не три, а всего полгода. Это хорошая машина. Если бы этот великий механик, – она мотнула головой в сторону мужа, – не лазил бы в нее, ей бы сносу не было.

Николай весь засиял:

– Нет, Сашка, ты видишь какая у меня жена? Другая бы все жилы вытянула: подай новую машину. Золото, а не женщина.

– Поди, вытяни из тебя хоть что-нибудь, скупердяй! Себе дороже просить.

Разговор шел легкий – общение людей, любящих друг друга и радующихся встрече. Кривцовы были деликатны: о прошедшем не было сказано ни слова. Посидев еще минут двадцать, они распрощались, договорившись о следующей встрече уже у себя на даче.

– По грибы сходим, Санек. Нынче в Подмосковье грибов – страсть. На рыбалку съездим, ушицу сварим. А баньку-то я соорудил – настоящая липа, брат, сладость души. Ну, на кой он сдался этот космос.

– Да уж, Коля, отлетался. Матвеич посвятил.

– Ну и славно. Сколько мытариться можно? Шкура-то она своя, родимая. Да еще и единственная.

Александр какое-то время полежал, глядя в потолок. Потом стал задремывать. В это время раздался крик Антонины Васильевны:

– А ну куда, куда? Нельзя к нему, доктор запретил. Вишь, шныра, какая, лезет, как к себе домой.

Ответом было какое-то невнятное бормотание с умоляющими интонациями. Александр поразился: всегда деликатная и мягкая Антонина Васильевна лаялась, как базарная торговка, уличенная в обсчете.

В палату вломился толстенький потный человечек в мятом костюме. Галстук сбился набок, седые остатки шевелюры стояли встрепанным нимбом вокруг лысины. Отдираясь от неумолимой сестры, он взмолился:

– Не погубите, Александр Петрович. Пропадаю ни за грош.

Лицо толстяка было смутно знакомо. Александр пробурчал:

– Оставьте его, Антонина Васильевна. Человек по делу.

– Знаю я их дела. Воля ваша, а доктору я доложу, – разгневанная она вышла.

Отпыхиваясь, толстяк присел на стул, стал вытирать потную лысину мятым платком. Торопливо представился:

– Старший инженер отдела материального снабжения Проскурин Василий Степанович. Вы, Александр Петрович, извините за вторжение, но мне хоть караул кричи.

Он суетливо извлек из потертой папки пачку распечаток:

– Вы же знаете нашу дурацкую систему – командир экипажа должен отчитаться за утраченные материальные ценности. У нас очередная ревизия, будь она неладна. Начальство с меня требует отчета на списание. И всего-то ваша подпись нужна. Грозятся – если не будет вашей подписи, с меня стоимость имущества вычесть.

Александр поморщился:

– Будет вам сказки рассказывать. Что я порядков не знаю? Начет в размере трехмесячной зарплаты – это они могут.

– А вы что думаете, для меня это мало? Что ж, я-то расплачиваться должен?

Александру стало неловко.

– Ну, давайте ваши бумаги. И откуда такое пристрастие к писанине? Сбросили бы отчет на мой компакт, я бы утвердил – и вся недолга.

– Да вы что, наших олухов не знаете? Как при Петре Великом стали отписываться, так до сих пор не закончат.

Александр бегло просмотрел обширный список:

– Аварийный контейнер «нулевка», скафандра два, один из них ремонту не подлежит, второй утрачен. Медицинская капсула, две экспресс-аптечки, пиропатроны, швартовочные лебедки, робот типа «Механикус» – один. А это что за биоробот?

– Ну, как же? Биоробот производства фирмы PQZ Corporation. Бешеных денег стоит. Из-за него весь сыр-бор и разгорелся. Фирма нам его передала в арендное пользование на срок полета. Арендная плата, конечно, копеечная – хоть здесь постеснялись, а то бы летели сами за своим лягушатником. Но робота по договору надо вернуть, а он, вишь, утрачен.

Александр растерялся:

– Позвольте, это же биоформ. Почти человек, как же так? Арендная плата…

– Да у нас такого раздела и нет еще. Числится по разделу «Биороботы» да и все дела.

– Что ж это, вещь, по-вашему?

– Ну, вещь, не вещь, а имущество.

Словно раскаленный прут в мозг вошло видение: искаженное лицо Анны и ее хрип: «Я люблю тебя, Саша!»

Трясущейся рукой подмахнул три экземпляра отчета и, не слушая благодарностей, откинулся на подушки.

Он слышал, как подоспевший доктор вытурил снабженца из палаты, как чмокнул пневматический инъектор, вводя ему дозу успокоительного. Вяло сказал:

– Я в порядке, доктор.

Потом добавил непонятное:

– Прав Николай, прав. Занеслись, возгордились, решили с Господом сравниться. Так ведь Господь своих детей любит, а они имуществом считают. Грех это, тяжкий грех, доктор.

Для подготовки обложки использована художественная фотография автора.