Суждено выжить

Замполит лейтенант Пронин сидел возле печки и, глубоко затягиваясь махорочным дымом, разглядывал меня. Докурив самокрутку, бросил в раскаленные угли печки и сказал: «Пошли».

Из шалаша я вышел первым, лейтенант Пронин за мной. Он был ниже среднего роста, с узким волевым лицом и добродушным детским взглядом. Выглядел еще совсем юнцом. Вместо усов и бороды на верхней губе и подбородке чуть пробивался еле заметный пушок.

Мы обошли с ним все роты. Он представил меня командирам отделений и старшинам рот. Познакомил с хозвзводом батальона, то есть с поварами и ездовыми. После несложного завтрака солдаты почти все спали. Я явился на доклад к командиру батальона, но он вместе с замполитом и связным крепко спал.

Я влез в шалаш и уснул. Проснулся от толчка в бок. Открыл глаза, рядом со мной сидел комбат Шагалов, он улыбался и хриплым, простуженным голосом говорил: «Проспал, старшина. Сейчас накорми людей и построй батальон, пойдем к штабу полка. Сегодня военный трибунал будет судить баптиста-скобаря Еремеева, который отказался брать в руки винтовку, у которого нашли две пачки немецких листовок с пропусками в плен».

Я слышал разговоры о Еремееве, о том, что у него нашли листовки, но никто не говорил об отказе взять в руки винтовку. Я спросил Шагалова: «Правда, что Еремеев отказался взять в руки винтовку?» Шагалов внимательно посмотрел мне в глаза: «Да, правда». Затем повелительно сказал: «Идите, кормите весь личный состав батальона во главе со мной» – и рассмеялся. Ударил меня ладонью по плечу, отрывисто сказал: «Шагом марш».

Полк построили на лесной поляне, окруженной большими столетними кудрявыми пихтами и елями. Под конвоем привели Еремеева. Поставили перед построенным полком. Еремеев, с большой рыжей бородой, с остриженной под машинку головой, стоял без шапки и озирался кругом, как пойманный зверь, предчувствуя что-то недоброе.

Комиссар полка Барышев подошел к нему, встал лицом к построенному полку и стал читать приговор военного трибунала.

Еремеев, низко опустив голову, широко расставив ноги, слушал последние земные слова. Когда комиссар прочитал: «Приговорить к смертной казни – расстрелу. Приговор обжалованию не подлежит. Привести в исполнение», у Еремеева заметно задрожали руки.

Барышев спросил: «Гражданин Еремеев, последние ваши желания?» Тот, заикаясь, заговорил: «Разрешите перед смертью съесть хлеб, то есть пообедать и помолиться Богу». Барышев злобно ответил: «Ваши желания не будут удовлетворены». Но командир полка майор Козлов громко сказал: «Просьбу приговоренного удовлетворить».

Еремеев снял с плеча вещевой мешок, достал целый 900-граммовый паек хлеба, сел на землю и не спеша стал есть. Когда хлеб был съеден, он встал на колени и, шепча молитву, делая головой поклоны до земли, усердно крестился. Молился он минут пять, встал на ноги, хрипло проговорил: «Прощайте, братцы, пусть вас Господь Бог всех спасет» – и, повернув голову к комиссару Барышеву, почти что крикнул: «А сейчас стреляй».

Барышев приказал снять шинель, гимнастерку и ботинки. Еремеев разделся и босиком встал на снег. Барышев скомандовал: «Кругом». Еремеев медленно повернулся. Командир минометной роты капитан Васильев подошел к нему и в упор в затылок три раза выстрелил из пистолета.

Еремеев некоторое время стоял, покачиваясь на широко расставленных ногах, затем упал в снег, лицом вниз. Могила была приготовлена, двое солдат из комендантского взвода полка взяли Еремеева за руки и ноги и бросили в глубокую яму.

Послышались команды: «Первый батальон, смирно, направо, шагом марш». Люди с большим камнем на сердце расходились по палаткам и землянкам. У всех в сознании был Еремеев, с большой рыжей бородой, скуластым широким лицом и крупной стриженой головой.

Десять дней мы шли по новгородской земле. Днями отдыхали в наспех сделанных шалашах и сырых землянках, редко в деревнях. По поручению комбата я с четырьмя бойцами уходил на четыре часа раньше всего батальона и готовил в заданном месте дневку, отыскивая старые землянки.

Командиры батальонов, штабные офицеры полка ехали на лошадях. Командиры рот и взводов вместе с солдатами шли строем. В начале апреля наша 80 дивизия заняла оборону под Киришами, недалеко от Волхова и станции Андреевка. Линия обороны существовала с 1941 года. Немецкая линия обороны полукопытом вклинивалась в нашу. Немцы выбирали для обороны выгодные территории, на возвышенных местах.

Наш передний край проходил по болотам и заболоченной местности. Нейтральная полоса в отдельных местах достигала более 2 километров. Автоматные пули чуть долетали и, попадая в человека, никакого вреда не причиняли. Вместо окопов была сделана бревенчатая двухслойная стена с землей посередине. Доты и дзоты делались тоже без углубления на поверхности земли.

Второй эшелон жил в лесных рубленых избушках. Наступать немцы в этом районе не собирались, а нашей растрепанной в боях дивизии нужен был отдых. Вот поэтому командование фронтом создало хорошие условия для укомплектования и отдыха.

В апреле 1943 года дивизия пополнилась офицерскими кадрами из Читинского военно-пехотного училища. Вчерашние 18-19-летние парни, прошедшие ускоренный курс обучения, стали лейтенантами, назначались командирами взводов, начальниками штабов, батальонов и даже командирами рот.

Меня вызвали в штаб полка. Он находился во втором эшелоне в 2-3 километрах от переднего края, на возвышенном месте, с пристроенными землянками с тремя и даже более накатами бревен. Недалеко от штаба было оборудовано большое газоубежище глубиной до 15 метров.

Зачем вызывали меня, я не знал, поэтому по дороге в голове роились хорошие и плохие мысли. Принял меня начальник штаба майор Басов. В кабинете сидел лейтенант. Он поинтересовался, где я служил раньше, и, не дожидаясь моего ответа, предложил мне перейти во взвод полковой разведки.

Я поблагодарил за доверие и ответил, что согласен. Он протянул мне руку и повелительно сказал: «Сегодня же переходите в распоряжение командира взвода лейтенанта Неведова», показав взглядом на присутствующего лейтенанта.

Мы вместе с Неведовым вышли из землянки. Он показал землянку разведчиков и сказал: «Жду сегодня».

Лейтенант Костя Неведов, 24-летний парень, среднего роста, коренастый, с грубыми выразительными чертами лица, с большими серыми глазами, взгляд которых был тяжелым, и редко кто его выдерживал, был боксер-разрядник. В прошлом – учитель начальной школы. Его заместителем был старший сержант Васька Левин, еврей, воспитанник детского дома. При моем знакомстве он отрекомендовался: «Васька». Это имя ему нравилось. Настоящего никто во взводе не знал.

Слава о командире взвода полковой разведки лейтенанте Неведове и его помощнике Ваське выходила за пределы дивизии.

Васька Левин боксером никогда не был, бороться тоже не приходилось, но физически был развит хорошо. В тренировочных поединках он свободно справлялся с двумя разведчиками. Он был смелым, решительным, обладал отличной зрительной памятью, поэтому умело ориентировался на местности. При поединках с немцами бил ногами в грудную клетку и головой. Удары были сильны, часто противник надолго терял сознание. За свою службу в разведвзводе им было доставлено в штаб полка 52 языка. За языками он ходил вдвоем с сержантом Мокрушиным или рядовым Самохиным.

Мокрушин подорвался на мине в нейтральной полосе при очередном задании и умер по пути в медсанбат. Самохин при артиллерийском налете был тяжело ранен. Васька остался один. Эта троица, как их называли в полку, причинила немцам немало хлопот.

Весна вошла в свои права раньше обычного. Наша линия обороны в основном проходила по низинным и заболоченным местам. Вырытые окопы в любое время года затапливались, так как уровень грунтовых вод залегал на глубине 30-40 сантиметров. Линия обороны продолжала строиться из двойной деревянной стены с насыпанной в середине землей. Высота стен достигала 3,5 метра. Все свободное время солдаты днем и ночью работали над сооружением этой крепости. Через каждые 10-15 метров в стене были сделаны огневые точки. Линия обороны немцев часто прощупывалась нашими штрафниками – разведкой боем.

Штрафной батальон после каждой разведки боем терял более половины личного состава. Начиналось новое пополнение. Как только батальон укомплектовывался новыми кадрами, снова наступал. Часто занимали немецкие оборонительные точки на узком участке фронта. Подрывали их и отступали обратно. Иногда занятые штрафниками рубежи удерживались сутки, а потом с позором отступали.

С обеих сторон от нас и немцев на нейтральной полосе ночью беспрерывно взвивались ввысь сотни осветительных ракет, освещая израненную поверхность земли. Строчили пулеметы и автоматы, извещая о готовности встретить неприятеля в любой момент. Трассирующие пули, как фосфорные стрелы, описывали траекторию в нейтральном пространстве и падали на землю или ударялись о препятствия.

Вместо леса, когда-то простиравшего свои кроны в воздушное пространство к солнцу, торчали, как частокол, израненные стволы без признаков веток.

В канун 1 Мая командир полка майор Козлов вызвал Ваську и приказал ему установить точный распорядок дня занимавших оборону немцев. Приказ Васька принял за насмешку над ним. Он, сильно заикаясь, ответил: «Есть установить распорядок дня немцев», а затем выпалил: «Вы, командир, сходите сами, вас там знают лучше, чем меня».

Козлов принял слова Васьки за отказ выполнить распоряжение. За развязность и пререкание приказал посадить его на гауптвахту, а затем предать суду. Местом заключения и пребывания на гауптвахте служило газоубежище, выкопанное в 100 метрах от штаба полка. Туда Ваську отвел сам начальник особого отдела, на прощание сказал: «Завтра я вами займусь как субъектом номер один».

Командир взвода разведки Неведов в это время находился у штаба полка и видел, как арестованного Ваську посадили в газоубежище. Он попросил у Козлова разрешения на прием, выпросил Ваську, обещаясь наказать своими силами. Командир полка согласился.

Козлов вызвал командира роты автоматчиков и приказал отвести Ваську в землянку разведчиков. Она была расположена в 1,5 метра от штаба полка.

Ваську сопровождали два автоматчика. По дороге он обезоружил обоих. Отобрал автоматы, снял ремни и, отпуская, пригрозил: «Если поднимете шухер, пристрелю обоих. Автоматы и ремни получите у командира первой роты первого батальона на переднем крае».

Васька пришел на передний край с двумя автоматами, сдал их командиру роты. Я в это время был там же, готовился в секрет для изучения нейтральной зоны немцев. В присутствии командира роты Васька приказал: «Пойдешь со мной». Мы взяли по шесть гранат Ф-1 и по одной противотанковой, по два запасных диска на автомат, и все это Васька навьючил на меня.

В минный проход, знакомый Ваське, мы ползли по-пластунски по нейтральной полосе к нашим секретам, расположенным и искусно замаскированным рядом с немецким передним краем.

В секрете никого не было. Мы замаскировались в тесном окопчике и лежали до наступления темноты. Хорошо были слышны разговоры немцев. Они пьянствовали, играли на губных гармошках, были слышны песни, чужие, непонятные, но трогающие самую душу.

Я думал, молодые немецкие парни, такие же, как и мы, находясь на чужой земле, далеко от родины, бесславно умирали, не зная во имя чего. Наша земля им не нужна, у них своей достаточно.

Васька, выбрав удобную позу, спал, изредка храпел.

Наступила майская ночь, воцарилась тишина, которую нарушали редкие пулеметные и автоматные очереди с обеих сторон и еще реже стрельба осветительными ракетами. Мы осторожно, как хищники, крадущиеся к добыче, перешли передний край немецкой обороны. Оказались на лесной, хорошо натоптанной тропинке и по ней шли как дома.

Васька отлично владел немецким языком. Я не языковед, но из разговоров немцев и евреев знаю, что еврейский и немецкий схожи. Много раз нас окликали немецкие часовые. Васька уверенно отвечал, даже называя пароль. Откуда он его знал, для меня было загадкой.

Пройдя около 2 километров, Васька выбрал удобное место. Мы легли, покурив в рукав, он шепнул: «Лежи здесь, а я уйду на часок. Надо что-то купить на ужин. Стрелять только при крайней необходимости».

Васька пришел часа через два, принес целый батон чайной колбасы, буханку хлеба. «Ешь, но только не чавкай, а то немцы примут нас за свиней». Я плотно закусил, съел не менее полукилограмма колбасы и всю буханку хлеба. Он посмотрел сначала на живот, потом в глаза, ехидно улыбнулся одними губами, но ничего не сказал. После сытного ужина мы перешли на новое выбранное Васькой место.

Оно оказалось очень удачным, это глубокая естественная яма, по-видимому, карстового происхождения. По краям, склонам и даже на дне были молодые заросли ели. Густые кроны хорошо маскировали не только с боков, но и сверху.

Я забрался на самое дно ямы и после сытного ужина крепко уснул, не ощущая сырости и майской прохлады. Проснулся, солнце уже стояло в зените, его лучи пробивались сквозь густые кроны елок, но почти не грели. Мгновение я не мог припомнить, где я, но потом голова четко заработала, почувствовались холод и сырость, нужны были интенсивные движения рук и ног, чтобы малость согреться. Я начал медленно сгибать ноги в коленях, а затем выпрямлять, то же самое проделал и руками, за что получил хороший тумак в бок. Рядом со мной оказался Васька. Он смотрел на меня, как сова на крысу, и злобно шипел: «Жить надоело? Тогда выйди, покажись фрицам». День был теплый, но тепло сквозь кроны деревьев до нас не доходило, и лежать без движения долгий майский день было мучительно тяжело. Рядом с нашей ямой часто проходили немцы, ступая тяжелыми коваными сапогами. Слышалась их почти непонятная речь с баварским диалектом.

С наступлением темноты мы вылезли из холодной ямы, похожей на склеп. Прислушиваясь к каждому шороху и озираясь по сторонам, осторожно пробирались лесом.

Васька шел впереди. В темноте он был больше похож на человекообразную обезьяну, чем на человека. Сутулый, с длинными руками и короткими ногами. Шагал он как универсал-охотник, осторожно, бесшумно. На любую мою неосторожность поднимал кверху левую руку, то есть давал понять – осторожнее.

Шли мы недолго и снова замаскировались в поросшей елью лощине. Васька показал рукой, а затем шепнул: «В двухстах метрах штаб немецкого полка».

На возвышенной боровине с редкой толстой сосной были видны бугры. Под тремя-четырьмя накатами из бревен размещались штабные землянки. Место для штаба было выбрано со вкусом. Лес напоминал старый парк. Каждая сосна с раскидистой кроной хорошо маскировала видимость сверху. Возвышенная боровина не задерживала на себе паводковые воды, а уровень грунтовых вод был низок. Поэтому обжитые землянки должны быть сухими и теплыми. Сквозь ночной сумрак скользили люди, слышалась приглушенная человеческая речь. С наступлением ночи все постепенно стихало. До ушей доносилось насвистывание часовым какой-то арии.

В 12 часов ночи сменились караулы. Подождав еще полчаса, Васька мне сказал, чтобы я бесшумно добрался до насыпи блиндажа и спрятался за ней. «Если часовой окажется рядом и в удобной позе – действуй. Я беру на себя патруль». Васька скрылся в ночной дымке. Я пробрался вплотную к высокой холмистой насыпи землянки и спрятался за ней. Часовой ходил, медленно переступая, все время держал одну ногу в воздухе, как журавль, и что-то напевал себе под нос, почти шепотом. По-видимому, этим он укорачивал время стояния на посту, которое шло очень медленно.

Используя песню часового как глухариную, я перебрался почти к самым дверям землянки, часовой в момент сближения находился в 4-5 метрах от меня. Он снова подошел ко мне на самую короткую дистанцию, и в ту минуту он все свое внимание сосредоточил в сторону патруля. Мне надо было действовать, хотя удобный момент под песню глухаря и журавлиный шаг был упущен.

Не чувствуя своих ног, я подбежал к часовому вплотную. Стоял он ко мне спиной. Я ударил ему в левую сторону груди, одновременно левой рукой зажал рот. Внутри тела часового что-то заклокотало, оно обмякло и, как мешок с зерном, тяжело опустилось на землю. Васька оказался сзади меня и шепнул: «Стой на посту, остальное все ясно». Он скрылся в широком земляном коридоре, беззвучно открыл дверь. Я остался стоять на посту, в груди, как колокол, стучало сердце. Думал, что его стук слышат спящие немцы. Время тянулось настолько медленно, что секунды казались минутами, а минуты – целым часом. Васька находился в штабе пять минут, которые для меня были вечностью.

Васька вошел в землянку, которая была целым сооружением: длинный неширокий коридор, с обеих сторон по нескольку дверей. Идя по коридору, тихонько пробовал открывать все, но без результата. Стучать среди ночи некультурно. Предпоследняя дверь тихо открылась. Васька вошел и осветил помещение фонариком. На кровати под теплым одеялом спал немец. Наставив на него дуло автомата, Васька сказал: «Прошу, поднимите руки вверх и постарайтесь не спеша встать».

У немца расширились глаза, он поднял трясущиеся руки и быстро сел на кровать, спустив ноги на пол. Васька вытащил из-под подушки парабеллум, положил к себе в карман и шепнул: «Получите через час, а сейчас одевайтесь по всем правилам». Немец быстро оделся. Васька сказал: «Прихватите с собой личные вещи и все бумаги и по-интеллигентному выходите наружу. Поднимете шум, и я выстрелю в затылок».

Для безопасности Васька завязал немцу рот полотенцем.

Из землянки вышел долговязый пожилой немец, одетый в парадную форму. Погоны его видны были ночью. За ним с автоматом на плече следовал Васька.

Немец посмотрел в упор оловянными глазами мне в лицо, как бы ища защиты, и, опустив голову, пошел за мной.

Я наготове держал автомат и противотанковую гранату. Васька на ходу проявил заботу о немце. Он снял с его головы полотенце, но обрезал пуговицы и подтяжки на брюках, поэтому немец был вынужден одну руку держать в кармане брюк, а второй обхватил папки с бумагами. Шли не спеша по хорошо знакомой Ваське еле видимой тропинке. Почти незаметно миновали немецкую линию обороны и вошли в знакомый проход в нейтральной полосе, освобожденный минерами от мин.

Немцы для нас стали неопасны. Мы боялись своих секретов. Благополучно достигли первого сектора. Боец в хорошо замаскированной яме был мертв. Тело его было еще теплым, что насторожило нас. Васька шепнул: «Будь начеку, возможна не совсем приятная встреча с немецкими разведчиками. Они воспользовались нашими проходами».

Трещали с той и другой стороны пулеметы, выпуская длинными очередями массу пуль, чередуя невидимые белыми светящимися трассирующими. Пули с визгом пролетали над нашими головами, рядом с нами и даже у ног. На обеих сторонах взвивались осветительные ракеты. Казалось, что все живое освещалось, и нас, как собственный палец, видели дежурные пулеметчики, но мы шли, не обращая на них никакого внимания.

Непривычный к ходьбе по заболоченной местности немец спотыкался, падал и что-то шептал себе под нос, по-видимому, молился. Я попросил у Васьки разрешения взять у пленного папки с бумагами, но он ответил: «Пусть несет сам, мы с тобой рядовые, нам не положено держать бумаги в руках».

По мере приближения к своему переднему краю идти становилось опаснее. Наши станковые пулеметы длинными очередями прощупывали темноту нейтральной полосы.

Васька, бывалый разведчик, нам с немцем велел отдохнуть в большой воронке от тяжелой авиабомбы, наполненной до краев водой, а сам пополз, подавая условные сигналы короткими автоматными очередями. Сигнал расшифровали, взлетели три зеленые ракеты, проход стал безопасен.

Мы с немцем вылезли из воронки и встали на ноги. Он больше не походил на фронтового офицера. Мундир его был весь в грязи, и разобрать было трудно, чей он, лишь фуражка и сапоги говорили о его чине. Немец после принятия грязевой ванны дрожал всем телом. Его ноги в мокрых брюках стали казаться еще длинней, шея вытянулась. Небольшая голова с длинным носом и оловянными глазами напоминала что-то гусиное.

Не успели мы шагнуть и трех шагов, как по нам ударили автоматные очереди. Мы оба упали на землю и снова оказались в воронке.

Васька приполз к нам. Сначала прощупал у немца руки и ноги, а затем спросил: «Вы ранены?» Немец коротко ответил: «Нет» – и повернул от него голову, показывая свое высокомерие.

Васька подполз ко мне и шепнул: «Смотри, не прошляпь» – и снова скрылся. Я наблюдал за немцем и в то же время выпускал из автомата короткие очереди по скользящим теням и шорохам. На нашем переднем крае послышались глухие команды, а затем из-за стены показались тени людей. Это наши пошли в обход отрезать немецкую разведку. Немцы по проходу ринулись на меня. Наш пленный завозился, начал озираться, вращая головой, как гусь в карауле. Я на него прикрикнул, поднялся на ноги, в бежавших на меня немцев бросил две противотанковых гранаты и снова лег в воронку с водой. Растерянные немцы повернули обратно, а затем разбежались в разные стороны на минные поля. С нашего переднего края заговорили длинными очередями пулеметы и автоматы. С воем над головой полетели мины и снаряды. Ночная тишина была нарушена артиллерийской канонадой.

Ползком мы с немцем достигли нашей линии обороны. Васька появился несколько позднее. Оказывается, он за нами наблюдал, не теряя из виду.

Нас встретил лейтенант Неведов. На рассвете мы доставили немца в штаб полка. Дежурный по полку хотел принять и отделаться от нас, но Васька настоял разбудить начальника штаба полка майора Басова и сдал лично ему. Басов с нескрываемым восхищением посмотрел на нас и языком штатского сказал: «Будет вам завтра на чай, а сейчас отдыхайте».

Немец сидел на табуретке, крепко прижав к телу папки с бумагами. Майору Басову отдать отказался. Сказал, что отдаст только командиру полка майору Козлову. Его жидкие плечи в мокром, покрытом грязью кителе поднялись вверх, как у горбуна. Длинная гусиная шея совсем исчезла. Казалось, что голова приросла прямо к плечам.

Мы все трое вышли из землянки. Как красиво майское дышащее прохладой утро. Несмотря на усиленную пулеметно-автоматную стрельбу, пели птицы. Урча, затянули свою песню тетерева. Где-то недалеко басовито, с переливами стонала горлинка, призывая своего супруга. Щебетали синицы и трясогузки. Даже серенький соловей, не стыдясь утра, тянул свои мелодии.

Невдалеке куковала кукушка, но не продолжительно. Поэтому загадывать, много ли мне осталось, не было смысла. Васька три раза выкрикивал: «Кукушка, долго ли я проживу?», но она тут же переставала куковать.

Дышалось легко, в груди при каждом биении сердца невольно чувствовалась радость. Несмотря на усталость и ощущение голода, хотелось петь, прыгать, кувыркаться.

Васька внимательно осмотрел меня с ног до головы смеющимся взглядом и сказал: «Ей богу, ты – копия фрица. Если тебя одеть в немецкую форму, можно представлять самому Гитлеру. Ни один ярый ариец, считающий свою нацию госпожой над всеми, не оттолкнет тебя, признает за своего». Настроение у Васьки стало веселым. Он, задыхаясь от приступа смеха, заговорил: «Если у меня будет неудача, не приведу языка, тебя одену в немецкую форму и доставлю командиру полка. Вот это будет сюрприз, от тебя он точно узнает весь распорядок дня немцев».

Веселью Васьки, казалось, не будет конца. Он издевался надо мной, пока шедший впереди лейтенант Костя Неведов не крикнул: «Перестань издеваться, он не меньше твоего устал».

Васька сделался угрюмым и до самой землянки взвода разведки не проронил ни единого слова.

Проснулись мы поздно. Майское солнце уже пряталось за горизонтом. В землянке были только двое. Остальные ребята ушли на задание. Васька сел к столу и начал писать письмо. Я еще пытался заснуть, так как у солдата такой случай, как сейчас, бывает редко, но не мог. На языке крутились слова, адресованные Ваське. Наконец я не выдержал и спросил: «Сколько лет ты учился?» Он положил химический карандаш на стол. Посмотрел на меня и застенчиво улыбнулся.

«Если тебе так хочется узнать мою биографию, то слушай, расскажу, – ответил он. – Я беспризорник, воспитанник детского дома. Отца и мать я смутно помню. Знаю только, что они меня очень сильно любили и оба были молодыми и красивыми. Жили мы в Одессе. При одном из еврейских погромов в 1918 году, мне в то время было четыре года, родители погибли. Я чудом остался живой. Мать положила меня под кровать и закрыла грязным рваным половиком. Из всех родственников осталась у меня старенькая бабушка, мамина мама. Она меня очень любила, иногда отдавала мне последний кусок хлеба. Продала все свои вещи ради меня. Потеря всех близких на нее очень сильно подействовала. От переживаний она осунулась, сделалась дряхлой и прожила только три года. После смерти бабушки взял меня дальний родственник-аптекарь и превратил в курьера по доставке лекарств на дом. Я убирал аптеку, топил печи. Познакомившись с беспризорниками, от сердобольного родственника и непосильного труда сбежал в трущобы.