скачать книгу бесплатно
– Сейчас-сейчас, – успокоил Мираш. Коснулся Елима за руку, легонько вовсе дотронулся, и по колелому телу старика враз тепло пошло. Каждую частичку телесную будто жаром обдало.
Елим с опаской на вершу покосился: странный тот какой-то. Лицо потешное, не злое, а сам всё хмурится, смурной такой, серьёзный, даже и тени улыбки нет. И в глаза не смотрит.
– Эка ты… – подивился Елим. – Чай, андел?..
– Лесовины мы, – подбежала косуля.– Самые главные в лесу. Всеми зверями и птицами командуем.
Елим так рот и раскрыл! Косуля человечьим-то голосом…
А та распахнула большие глаза – словно шельмешки в них мелькнули – и всё представляется: мол, до самого Сиверского кряжа хозяева, и по ту сторону Суленги, и по эту. Вдруг сорвалась на полуслове и, на Сердыша кивая, спрашивает:
– Он у вас смирный? Не кусается?
Елим и слова сказать не в силах. А косуля – голосишко у неё тоненький – сразу к Сердышу повернулась.
– Попробуй, – говорит,– только укусить. Я тебе такой намордник сделаю – никто снять не сможет. Чео уставился? Думаешь, кусать научился – так теперь всё можно? – напустилась, ажно голосок рвётся, и буски так и забрякали на шее.
Сердыш теснее прижался к Елиму, сидит и вздохнуть боится, то на косулю, то на хозяина поглядывает: чего это, дескать, она, а?
– Будет тебе, – робко вмешался Мираш.
– Ну, чео молчишь? – не унималась Юля.
– Не обученный он, – жалостливо прошептал Елим. – Только понимает…
– Не обученный… – проворчала косуля. – Как кусаться, так они первые, а спокойно поговорить, значит, не умеют… Ладно, – смилилась Юля, – вижу, что тихий. Есть, конечно, хочешь?
Сердыш опять на Елима глянул: чего это, дескать, с ней? То… а то добренькой прикидывается. А сам уловил, что про еду разговор, ну и облизнулся да голодные глаза выпучил – когда это он не хотел?..
Тут же и превратилась косуля в девицу. Не совсем, конечно… Так-то тело девичье – и фигурка стройная, и ладошки тоненькие. Шубка на ней голубенькая, не длинная, как у Снегурочки всё одно, а на ногах сапожнёшки белые. А вот головка косулькина, с рожками хрустальными, осталась. И глаза будто ещё больше стали, и реснички – гуще и длиннее.
Поправила она на себе шубку, огляделась скоренько – и хлопотать, да хозяйничать! Махнула рукой, и тотчас же ковёр объявился. Такой, что Елим и в жизни не видывал. Узоры на нём, словно цветы настоящие, на травке зелёной россыпью. И вовсе он ровнёхонько лёг – ни бугров, ни вспухлины, точно не на сугробы снежные, а на пол гладенький постелен так-то.
– Чудно… – только и сказал старик, и привстал: очень уж ему захотелось тот ковёр своими руками пощупать, узнать, из какого материала деланный.
Только поднялся – и опомниться не успел, видит: он уже в избушке какой-то. Комнатёнка просторная, занавеси на окнах. Он возле печи стоит – вместо пенька креселко старенькое, простенькое такое: материя потёртая, на подлокотниках лоскутья рваные, полировка сшарканная. В комнате убранство не ахти какое. Стол посреди, скатёркой накрытый, а возле стены лежанка широконькая. На ней шубы и шкуры старые повалены. Вроде как балаган охотничий, вот только печка добротная, не мансейка какая-нибудь. Жарко она полыхает, дрова в ней потрескивают, угли пышут.
А ковра того и нет, вместо него пол дощатый. И Мираша нет, как и не было вовсе.
– Пурга до утра будет, вы уж тут переночуйте, – колоколила Юля. Сама-то она уже в платьишке простом, фартуком повязанная. – Сейчас я вас покормлю… а завтра уж утречком и домой.
Смотрит Елим и дивуется, чует: ноги подкашиваются, слабота наплывать стала. Сел в кресло и уж не щипает себя: смирился… сон не сон, а ничего не поделаешь.
Убрала косулька со стола лампу керосиновую, на окно поставила. И тотчас же – скажи на милость! – на скатёрке кушанья разные объявились… Тут тебе и салаты всякие разные, и колбаса, и сало. Посерёдке ваза с фруктами диковинными, заморскими.
Юля по-хозяйски оглядела стол, проверила весёлым глазком, всё ли на месте, и говорит с гординкой в голосе:
– Я тут вам салатов вкусных наготовила, фруктов. Сама-то я их не ем…
Да только Елим и вовсе посмяк, даже столу богатому не обрадовался. Юля вдруг и опомнилась…
– Ой, да вы, дедушка, совсем расклеились! – ахнула она и поворотилась к печке. Мгновение какое-то спиной красовалась, а обернулась – у неё уже поднос на руках, а на нём чашка большенькая, с напитком, верно, каким.
– Выпейте, дедушка, – поставила она перед Елимом чашку (на поглядку чай и есть) и ну нахваливать: – Это очень вкусный чай, с лесных трав. А уж целительный! Вижу, напуганы вы и увойкались[12 - Увойкаться – устать.] сильно. Вы, дедушка, не думайте, мы только добро делаем. Вот спасли вас… Опасаться кромешников надо, от них всё зло. А мы добрые.
– Да уж… – протянул Елим, и непонятно, согласился ли он с Юлей, или засомневался отчего-то.
Однако чашку принял, подержал её в ладонях, чуя теплоту в руках и будто раздумавшись о чём.
– Да вы пейте, пейте, – засмеялась Юля. – Думаете, зелье какое? Отрава?
– А что мне потрава, – храбрился старик. – Пожил уж своё, смерти не страшусь, – и спокохонько отхлебнул.
– Чудной вкус, – похвалил он и тут же насмелился и говорит шутя: – Скоренько у тебя, дочка, получается…
А Юлька и рада-прерада, засмеялась звонко и опять к печке повернулась.
И впрямь чудное питьё: Елим почуял, как по телу горячая кровь пошла, и всякий спуг с него сошёл. Выпил до донышка и вовсе бодрый стал. Точно помолодел. И будто в добром доме себя увидел – так и потянуло старика на беседу.
– Слышал, – говорит, – что в лесу лешаки водятся, так это – в сказках да байках… Неужто не брёх?
– Да вы кушайте, кушайте, – уклонилась от разговора Юля. Выворотила из печного зева здоровенный чугунок – и не ясно, как это она, такая хрупкая, с ним совладала, точно пушинку его понесла и на стол поставила.
Открыла крышку, а там – жаркое пышущее. Парит духовито – так ароматно и вкусно пахнет! Юля ещё покопалась в печи и блюдо принесла. На нём утка запечённая, всякой зеленью обложена, приправами присыпана. Румяна корочка шипит, швыркает. Только, вишь, поспела…
Огладил Елим бородёжку важно – ничем его уже не удивишь, не поразишь. Насчёт хлеба только полюбопытствовал:
– Хлеб-то у тебя чудной, хозяюшка. Как и пекла?
Хлеб и правда на поглядку. Полковриги на ломти порезаны, но не до конца, а так, что крепятся друг с дружкой. И каждый ломоток, на удивление, из разной муки испечён. Один – белый, пшеничный хлебец, другой – ржаной, а остальные – из разных замесов, по составам и рецептам несхожие.
– Ага, – согласилась Юля, – чудной упекай[13 - Упекай – каравай.]. И полезный очень. Я, правда, его не ем…
Сердыш давно уже вкусные запахи учуял. Кружит вокруг стола, пол хвостом подметая, и всё норовит в глаза косуле заглянуть. А ей некогда: стол со всем старанием обставляет. Сердыш возьми и заскули плаксиво.
– Подожди, и тебе положу, – отмахнулась Юля. Ушла опять в другую комнату, а вернулась – в руках у неё… миска Сердыша, такая же малированная, с цветками жёлтыми. Где и взяла – верно, выкрала из избы Елима…
Наложила из чугунка жаркое полную миску, с горкой ажно набухала. Картошки – самую малость, одни мясные кусища. Сердыш чуть язык не проглотил, когда Юля перед ним миску поставила.
– На уж, ешь. Только не кусайся больше… – и погладила его по лохматой голове.
Елим сам к столу подвинулся. Наемся, думает, напьюсь, а там уж будь что будет.
– Вы кушайте, кушайте, – ухаживала Юля. – Не полопаешь – не потопаешь. А вам силы ох как нужны: до дому ещё добираться. – Сама тоже присела за стол и аккуратно есть стала.
Вовсе не так, как Сердыш. Сунул тот мордаху в миску и хрумкает, и чавкает, и хлопает языком – и где культура? А Юля в одной руке колбасы пруток зажала, в другой – вилку легонько держит. Спокойно ест и крошки не просыплет. И говорит, говорит, не умолкает. А тут и до главного дошла…
– Мы так и так бы вас спасли, – задушевно заверила она. – Мы хорошим людям всегда помогаем. Многие и не знают даже, что лесовины их спасли. Они ведь не видят нас. А вот вы – видите… – Юля помялась чуть и дальше сказывать стала: – Дар у вас есть… очень редкий дар…
– Эхма, – старик даже испугался. – Так эта впервой со мной такое. Можа, пройдёт?
– Нет, – заверила Юля, – если дар появился, то – всё…
– Рысь на озере, слышь-ко, дочка, токо видел…
– Это я бала… Тогда-то мы и узнали… Да вы не беспокойтесь, – успокаивала Юля, видя, как Елим разволновался. – Мы вам помочь хотим. Понимаете… если кромешники узнают, что вы такой…
– Кто опеть такие?
– Ну, нечистая сила, бесы, черти, как вы, люди, их называете.
– Ну и ну, и что, их тоже видеть могу?
– То-то и оно, – грустно вздохнула Юля, – а это страшно. Можете не выдержать…
– Эхма, вот ведь напасть какая, – разволновался старик. – А чевой-то делать теперича?
Юлька-косулька вилку в сторонку отложила и ножку утиную с противня сломила. Скусывает её с разных сторон, и с аппетита чуть глаза прикрыла.
– Мы вас в беде не оставим, – не спеша пережёвывая, важно сказала она. – А такой дар не должен пропасть… С людьми нам нельзя видаться, а с вами можно…
Зарубка 5
Тайное крушение укладу
Уж как до дому дошли, и не спрашивай. Про то и сам Елим не скажет – известно, только лыжами подавай, в глазах туман, а в голове никакой живости…
Оморочь каждый лесовин напускать умеет; а Юля малую изладила, такую, чтобы порону человечьему организму не было, чтобы не маялся Елим в раздумьях, не сумничал, не искал отгадки попусту.
Думка уже потом подоспела, когда посреди ночи в своей избе Елим проснулся, и всякий сон пропал. «Не во снях ли мне привиделось?» – подумал старик. Да и прогнал эту мыслишку. Ясно ведь своими глазами видел, так просто не отмахнёшься. Потом и вовсе стал думать, что спятил.
Взялся Елим припоминать, отчего такое приключиться может. Вон Палениха сказывала, с Петром её тоже напасть такая случилась: глаза на ковре видел. С хмелевика маялся, а тут глядит: буркалы с настенного ковра на него таращатся. Живые вовсе глаза, то смигнут, то вправо-влево ворочают и следят, следят, не отрываясь. Ну, порубал тот ковёр топором. А то потом ещё было: увязались двое. Как сказывал Пётр, будто и не люди вовсе – худющие, шеи длинные, и лица в бородавках зелёных, глаза большущие, как тарелки, и белого в них нет, точно угли чёрные в глазницы вправлены. Никто их не видел, незнакомцев этих, один Пётр и примечал. Ну, так это спьяну наваждение, а как трезвёхонек Петро, так и нет никого. А ещё сказывал, что видел-то он их видел, а перетолковать не пришлось. Уж сколько они за Петром выхаживали, а так слова и не проронили. Уж он им и деньги предлагал, чтобы отстали, и дознавался, чего надобно и чего дожидаются, а те ни гу-гу, лишь чёрные провалы таращат.
А Елиму, вишь, какие повстречались – ещё и разговаривают. А косуля эта… К тому ж и помогли, получается, спасли… Эх, с Петром бы посудачить… да где ж его сейчас достанешь! Давнишнее было дело, нашли его за деревней в снегу замёрзшего. Сказывали, пьяный домой возвращался. Не дошёл, получается, а может, и те двое подсобили… А с Паленихой-то что зазря говорить?! Наплела, понятно, лишку про мужа – худо они жили, – а откроешься ей, и самого ославит.
Вот ведь тайна завелась!
Промаялся Елим до утра, а на зорьке ухнул в сон, точно в бездну чёрную провалился.
С тех пор странности стали происходить…
На второй день в деревню лось Окунь заявился. И раньше он в округе толкошился, а всё же впервой случилось, что так близко к избам подошёл. Приметный такой лосишка… Елим его Окунем назвал, потому как подпалины светлые на боках углядел, такие, что самые настоящие полосы. А среди окуней, известно, горбачи есть, – вот и у этого сохатого старик горбишку углядел. Тоже невидаль, у всякого лося так спина устроена.
Прельстился Окунь на сады брошенные. Повадился яблоками и ранетками лакомиться. И что странно, собак не испугался. Да и Елим сам Сердышу и Оляпке наказал, чтобы лосишку не трогали. Пускай, мол, ест на здоровье, всё равно пропадает столько! Снег разгребёшь, и вся земля усеяна, помятые, разжульканные, почерневшие. Какие и подсохли на ветках.
А тут из города опять Игнат приехал. Поохотиться… Испугался Елим за Окуня и, хоть они и не в ладах живут – всё из-за того, что Игнат в лесу злыдарит, – пошёл к тому в гости за полосатого просить.
– Ты уж, Игнатко, – мял перед ним шапку Елим, – лосишку мово не трогай. Приученный он, доверчивый.
Тот давай насмехаться:
– А какой он твой? Два уха, что ли, у него на голове или рога есть?
– Приметный он, Игнатко, полосы по бокам… узнаешь, светлые такие… Окунем прозвал…
– Окунь, блин… – скривился Игнат. Тут же нахмурился и говорит: – Не нужен мне твой лось. На волков буду капканы ставить. У Егорихи, слышал, катух[14 - Катух – хлев для мелкой скотины.] зорили? За двоих обещали лицензию на сохатого… деньгами возьму: на кой мне лицензия?..
Видит Елим, хитрит Игнат, ну и осерчал.
– Известно, на кой.… Когда это ты с лицензиями в лесу ходил!..– с досадой сказал он. – Да и не взять тебе волка капканом. На это терпение да опытность своя нужна, а тебе сразу подавай. Ну-ка, показывай свои капканы! Гляну, ладно ли слажены, подойдут али нет…
– С какой радости мне перед тобой ответ держать?! – рассердился Игнат. – Или отец родной?! За волков тоже заступаться станешь? Иди вот им про свово Окуня расскажи, а то потом опять на меня думать будешь!
– Кому ж я скажу… – хитро прищурился Елим. – Ведь нет их…
– Кого их? – не понял Игнат.
– Волков этих… Я их уже всех прогнал. На сто вёрст ни одного не осталось.
– Издеваешься, дед! – взбеленился Игнат. – Завтра тебе шкуру принесу! А если не принесу, то так уж и быть не трону твоего Окуня!
Пошутил, конечно, Елим, а ведь и верно: не стало возле деревни волков, подевались куда-то они…
Ранешно частенько досаждали, чуть ли не каждую ночь. Окружат, бывало, избушку Елима (на Кукушу и на Белянку, вишь, зарились) и полыхают своими зеленющими глазищами. Глянет Елим в окошко и скажет: «Смотри-ка опеть светляки пожаловали. Чай, наших девок кликать будут». И то верно, соберутся серые в кружок и концерт дают. Хоровое пение называется. А если Важенка-луна в полную силу, то такую оперу исполняли, что Елим не выдерживал и ценные патроны тратил. Вот Белянка с Кукушей тоже скажут, натерпелись уж в своё время страху. Ну а сейчас притихли, не тревожат серые.
Только Елим ушёл, Игнат сразу шасть – к Паленихе. Как-никак какая-то там она ему родственница – седьмая вода на киселе. Поздороваться вроде как, а сам думает: авось что и выведаю, неужто и впрямь волков не слыхать?
В двери сунулся, а Палениха тут же и давай причитать да жалиться. Мол, из дому выйти нельзя, лось шальной по дворам шастает, в окна заглядывает. Рога у него такие, что и глядеть страшно. Палениха развела руки в стороны, но мало ей показалось…
– Рук не хватит, каки рога… – поведала старушка, горестно качая головой и вздыхая тяжко. – А следы его глядела… вон с тую миску печатки. Копыта вострые… Мне, хворой, ужас такой на старости лет терпеть доводится. Да ты, ежели не веришь, сам сходи, по всей деревне наследил, окаянный. Иди-ко, глянь-ко, нече над старухой смеяться.
– Не смеюсь я, – снял улыбу Игнат. – Большой, говоришь, лось? Это хорошо, хорошо… Ты лучше скажи, волки сильно… не беспокоят? – будто сочувствуя, спросил Игнат.
– Волки… – задумалась Палениха. – Да не слыхать их. Ты лучше слушай, чео баушка скажет. Я вона что думаю: можа, это и не лось вовсе, а обрутень какой?.. А ты не смейся! Нече над стариками надсмехаться. Молод ишо. А я уж поглядела в своей жизни, поглядела… – старушка скукожилась вся, точно страх перед глазами встал. – И тут нечисто дело, нечисто. Собаки лося этого не трогают, и Елим к нему близко подходит… Это как?
Раньше Палениха с Елимом не то что душа в душу, а согласно жили – куда им опустевшую деревеньку делить? А тут поругались отчего-то, и после того старушка подначивать Елима стала. В любом разговоре подтычку острую про него ввернёт и куснёт при встрече.
Игнат лишь пожал плечами.
– Гляжу я на Елима… – Палениха пытливо посмотрела на сродственника. – То медведей в доме держит, то лиса у него была… а тут лось… можа, того… с лешаками знается?
Хотел посмеяться Игнат, да смекнул, как выгоду извлечь. Решил поддержать баушку… да своё приплёл:
– Верно говоришь. Сам за ним странности примечаю. Мне сегодня хвалился: захочу, говорит, напущу волков, захочу – прогоню. Вот и думай после этого…
Так-то и проговорили весь вечер, потаённые странности за Елимом припоминая.
Кабы знать им, что разговор их, до единого словечка, Юля-косуля слышала… Как Игнат приехал, она сразу за ним пригляд вести стала. Невидимая и тут рядышком с Паленихой присела и все планы да намеренья вызнала.
