скачать книгу бесплатно
Ну и зажил Мираш в лесовинах. Сразу же, вопреки советам и наумкам, захотелось ему людей смотреть. Мечта всё-таки… Лес, думает, от меня никуда не уйдёт, а на человеков своими глазами глянуть надо: может, напраслину на людей наводят.
А тут вдруг Супрядиха Уховёртка заявилась.
– Хочу, – говорит, – тебя в деревеньку сводить. Супостатов этих показать. Когда ты ещё сам соберёсся! А я тебе сама укажу, какой худой человешка, а который и ещё хуже. Ясное дело, пока зачнёшь тореть да навыкать, сколь времени утечёт?!.. А я тебе, так уж и быть, весь расклад предоставлю…
Мираш вовсе не обрадовался, сам, вишь, хотел всё узнать, а тут, получается, с чужого языка складывать придётся. Потом поразмыслил да и согласился. Всё равно, думает, меня не обманешь.
Повела Супрядиха вершу в Канилицы. Деревенька хоть и небольшая, а дворов полста наберётся. Слушает Мираш ключницу, и, по словам её, выходит, что ни одного доброго человека там нет.
– Вот сам увидишь, – заверила она. – Одни злыдни.
Мираш своё заладил: человеками, дескать, не интересуюсь, на домашнюю животинку желаю глянуть. Сам разговор в сторону уводит и знаниями своими хвалится.
– Я по животинке, – говорит, – сильно обученный. Если тепло излучает, значит, молочное животное или птица. Вот если бы рыбы были теплокровные, то вода в речках была бы горячая и лёд зимой толсто бы не замёрз. Или вообще бы льда не было.
А тоже – промашка у него вышла: бурундука от белки отличить не смог… Подозвал векшу[2 - Векша – белка.] и спрашивает:
– Хорошо ли тебе, бурундучок, живётся, сытно ли?
Белка фыркнула обиженно и стреканула от лесовинов. Только хвост по деревьям замелькал.
Супрядиха прыснула в платок и наставлять Мираша взялась.
– Всему тебя обучу, – говорит, – ты только с человеками тут одними подсоби…
Ну и заподозрил Мираш неладное.
Пришли в деревню (невидимые, конечно, для человеческого глаза), и Супрядиха к нужной для себя избе потянула. Но Мираш заартачился и в другую сторону повернул.
Зашли в первое подворье. Мираш и спрашивает:
– Где тут куровник?
– Что за куровник? – не поняла Уховёртка.
– Ну, где куры и другая птица живёт.
Супрядиха ещё лише утвердилась, что Мираш недалёкий – не ошиблись, стало быть, лесовины, – и посмеяться надумала. Завела вершу в конюшню, показывает на кобылу с жеребенком и говорит:
– Вот гусыня тебе. Любуйся…
А Мираш вдруг знания обнаружил… Только посомневался немного. Почесал в затылке и спрашивает, на жеребёнка показывая:
– Только не разберусь никак… это от лошади приплод?
Так и ходили по избам и подворьям, друг дружку с толку сбивая, пока Супрядиха не подвела Мираша к тому дому, к которому поначалу тянула. Обычный такой домишко по улице вовсе непримечательный, а Мираш сразу неладное почуял. И мысли невровень пошли, сторонние подбиваться стали.
Надобно сказать, верши в будущее смотреть могут. Не так, конечно, что всё про всё им известно и что хошь предскажут, – нет, об этом и говорить нечего. А почуять могут событие важное, которое уже совсем близко – за час – за два так-то. Есть и такие верши, что и за сутки скажут, но это редкость вовсе. Да и нет никакой предопределённости.
Вот и сейчас Мирашу подсказки и наумки пошли. Не успел он и в толк взять, что да как, к дому машина грузовая подъехала. Да резво так, чуть забор не смахнула. А тёмненько уже – не очень-то и видать, даже для глаза лесовина. Погляделось Мирашу: женщина с машины метнулась, словно напуганная сильно. За ней шофёр кинулся, крича снадрыву:
– Ленку, Ленку держите! Спятила совсем баба! Наделает сейчас делов!..
Сам, видно, распалился не на шутку. И собака рванулась с цепи, и чуть лаем не захлебнулась.
Мираш тотчас же в этот дом поспешил. А Супрядиха вдруг испугалась (то было обрадовалась, когда Мираш к дому привернул, а тут в женщине кого-то признала…) и давай вершу отговаривать. Мол, пустое дело, рассорка семейная… Только он и слушать не стал, даже не обернулся. Ну и, по своей сути, не в двери вошёл, а через оконное стекло просунулся – сквозь прозрачное оно, знаешь, всегда легче препятствия одолевать. Разобраться решил, конечно, в чём суматоха, ну и по доброте душевной отозвался. Оно, вишь, может, помощь нужна, а для верши испуг снять – дело пустяшное, ни с какой мальханкой[3 - Мальхане – лжецелители] даровитой не сравнить.
А Супрядиха следом не пошла. К лесу поворотилась и чезнула второпях, будто её и не было.
* * *
В доме этом старая Агафья живёт. В Канилицах она за первую целительницу слывёт. Врачует на-умёк, да ещё самогоном и бурдёшкой потихости приторговывает. Знатный, слышь-ка, у неё самогон получается. Чего уж она там мешает, трав ли, настоек каких, вот только селяне до своего срока не доживают и на здоровье утлые становятся.
На самогон, конечно, никто не грешит, а сразу к Агафье и поспешают – порчу да сглаз снимать. Оттого у неё всякое время в избе народ толкошится. Кому пошепчет и воск отольёт, а кому и на картах скинет – про судьбу расскажет. Будто на карты она, судьба-то, и намётана. Словом, Агафья всегда при деле и не скучает нисколь.
В это самое время она тоже приём вела. Полная комнатёнка недужных – все стулки заняты. Бабы-селянки собрались – и старушки, и молодухи здесь. Из мужиков – Андрюха-воробушек и дед Андреич, беседливый старичишко. Жена Ксения Андрюху от пьянства привела отваживать, а Андреич всё больше посудачить да лясы-балясы поточить приходит. Ну и здоровьишко поправить заодно.
…Лена вбежала, точно гонится за ней кто. Волосы растрёпанные, а глаза неживые – словно перед собой смотрит и словно в никуда. В уголок забилась и давай там рыдать диким воем.
Всем ажно не по себе стало. Кто утешать поспешил, а кто и на Бориса – это который Лену привёз – накинулся, спрашивают, чего случилось да приключилось.
– Ленка наша нагулялась, наплясалась, дурочка, – злорадно бухнул он. – Теперь белочка её не скоро отпустит.
– Чего плетёшь, дурак, – вступилась за подругу Алка, продавщица местной лавки.– Она ко мне днём в магазин заходила. Хоть бы одна хмелинка в глазу!
– Ну да, увидишь ты у неё хмелинку, как же, – заскрипела баба Аля. – Надирается не хуже мужика, а сама как стёклышко.
– От кого везёшь? – подступилась и Ксения, позабыв про своего непутёвого мужа (тот, как суматоха началась, тут же в сени юркнул, а там и был таков – ищи его теперь).– Не от Пряхиных ли? У них вчорась пьянка была.
– От Пряхиных… – съязвил Борис. – Я, наверно, с фермы еду.
– Чай, не в деревне была?
– В деревне… – Борис снисходительно вздохнул. – На болоте нашёл! Вот и не хмелевик тебе!
Все растерялись, только Ксения не отступилась.
– На болоте?! – ахнула она. – А чего это она там?
– А ты у неё спроси. Я-то уже наслушался, пока вёз…
– Сказывай уж, не тяни, – построжилась баба Аля.
Борис помолчал для важности и говорит:
– Чуть под колёса мне не бросилась, дурная. Гляжу, машет руками как очумелая и дрожит, напугал, видно, кто. Глаза-то её видели? То-то. Я сначала не разобрал, а потом гляжу: то Ленка-плясунья. Вот так, попей её, родимую…
Про Ленку-плясунью на деревне всякое, знаешь, болтают – такая, слышь-ка, небывальщина, что и на веру не возьмёшь. А познакомишься да приглядишься – тут и засомневаешься: может, и правда всё…
И то верно, самая она на деревне весёлая-развесёлая. Где песни поют, там она первым голосом ведёт. А хохотунья справная! Такого звонкого смеха нигде не сыскать! Над мужиками подтрунить – это её первейшая потеха. С серьёзным лицом к ней и не подходи: сразу же шабунять да изгильничать станет. Так обсмеёт, что после седьмой дорогой обходить будешь и головой крутить, как бы на Ленку не наскочить.
Странность за ней водится – не раз селяне подмечали и дивовались. Пьёт наравне с мужиками, да ещё лише – только подавай. Иной крепкущий мужик столь не потянет да в сон рухнет, сколько себе Ленка-плясунья в нутро прольёт. А на утро, после пьянству-то, все пластом лежат и с похмелины маются, а Ленке хоть бы что, и будто ещё здоровее стала. Спросонков только глянет, осмотрит место лихой пирушки – не осталось ли чего? – да песню затянет, и по дому ладить возьмётся.
Однажды с ней в городе история случилось. Сидела в кабаке каком-то ну и увидела, как пятеро мужичонков заказали бутылку водки и пять стаканов. Лена недолго думая подозвала официанта и заказала… пять бутылок и один стакан. И всё это спокойнёхонько выпила. Вдобавок ещё трезвей осталась тех пятерых. Не мудрено, конечно, обычное для неё дело, а тогда удивила людей, позабавила.
Сейчас-то Лена одна в избушке хозяит, а раньше-то два раза взамуж ходила.
Первый муж у неё Семён был. Он-то свой, канилинец, родственники его по всей деревне живут. А Лену со стороны взял, с другой какой-то, дальней деревеньки. Мало кому она по нраву пришлась. Юркая да востроглазая, и всё-то по своей думке перегибала. Сразу, слышь-ка, не схотела с родителями Семёна жить. Стребовала, чтобы он свой дом ставил. А Семён что? Не очень-то и противился, во всём её слушался и не перечил – сильную, сказывали, она над ним власть взяла. До работы и вовсе неохочая оказалась, всё боле по гостям Сёму тянула и на пирушки-гулянки рядилась.
Только не зажились они в новом доме. Семён-то и ростом высоконек и в плечах широк был, а на поверку хрусткий оказался… От малой хвори отбиться не мог. Стал всякую таблетку на вкус пробовать и силу в ней искать, – может, оттого пуще хиреть и начал… А быть может, ещё какая подсоба была… Годов-то сколь минуло – кто сейчас скажет?
Ну и вовсе исчах. Так и положили в землю: тело сохлое, кожа на костях висит, веса-то в нём никакого и не стало.
Страшно Лена по Семёну убивалась. Чуть было умишком не тронулась. А может, и пошатилась: очень уж непутёво у неё жизнь далее сложилась. На могилке тогда весь день и всю ночь пролежала недвижная. Здоровенные мужики не могли с ней совладать, насилу уж увели в деревню. Вдовесок ещё полгода не в себе была – про гулянки и не поминай! – сидит тихонькая-тихонькая и в белу стену немигаючи смотрит. Бабы её силком кормили да утешали, каждая на свой лад. И знахарка Агафья возле неё кружилась – отпаивала и отшёптывала.
Так-то Лена с горем пополам и очухалась. Да потом ещё развеселее стала.
И со вторым долго не зажилась. А может, и не было никакого мужа? Что-то никто о нём толком сказать не умеет. С трудом вспоминают одно: был-де какой-то, с месяц, может, и пожили, да он ни с кем и не знался – молчун был нелюдимый, а то и даже немой. Лена потом сказывала: «Накой неумеха нужен? Никакого в нём проку…», мол, прогнала обратно в город.
После того замужества одинакая так и осталась. Детей нет. Ну и повела, слышь-ка, жизнь шатучую: сойдётся – разойдётся, пристанет – отстанет.
Странная она, что и говорить, загадочная. И сродственников её никто не видел. Спрашивали, само собой, а Ленка только отмахивается:
– И знать их не хочу. Сама проживу, не заскучаю.
И что интересно, в деревне ни одного плетухана не нашлось, чтобы про Лену толково объяснить. Оно ведь как – какая крестьянка не так жизнь повела или сказала что-нито, про неё уже молва колесом покатилась: мол, икотница,[4 - Икотница – в народе – наводящая порчу.] ведьма, в свинью оборачивается, у коров молоко крадёт… А про Лену – ничего, ну, только – спаивается девка, шальная и бедовая.
…Не дослушал Мираш, что там Борис плетуханит, а сразу к Лене оборотился. Глянул… да и застыл от неожиданности…
Агафья над Леной пухтает[5 - Пухтать – шептать, знахарствуя.], а той только хуже стало. Никакие заговоры-наговоры не помогают.
– Вижу, – заключила старуха, – крепко в тебя спуг сел. – И взялась чашками греметь и выбирать, какой у неё настой от спуга и для спокойствию.
Намешала скоренько зелья и для верности самогонки своей плеснула.
– На-кось, дочка, испей средства верного, – подступилась она к Лене. – Сразу в себя придёшь.
Лена испила, и ей вроде как и впрямь полегчало. То всё ревмя ревела, а тут с придыхом притихнулась, и какая-никакая живость в глазах появилась.
Мираш про свою помощь напрочь забыл. Да и какая тут… Стоит и в толк никак не возьмёт – смотрит он на Лену, а это и не Лена вовсе, а лесовинша Лека Шилка на стуле сидит и платком утирается… Такая, вишь, несуразица дичайшая.
– Ой, Агафьюшка, набулькай мне ещё скорей, – простонала Лена-Лека, – Нито со страху-от в серёдке всё колыхается.
Мираша она не увидела, само собой, не дано это, понятно, в скудельном теле. Если кто из тусторонних в человека оборачивается, сразу все сверхспособности теряет. Может только образ менять да обратно бесплотным становиться.
– Надо, надо, – одобрительно закивали вокруг, – намаялась, видать, сердешная.
«Да уж, намаялась, сердешная», – подумал Мираш и стал ждать, что дальше будет.
Агафья налила, не поскупилась, и Борис тут же заёрзал:
– Ты энта… и мне налей для сугреву…
– Ага, – съязвила Ксения, – он у нас ирой! Ему положено!
Лена отпышалась чуть от «лекарствия» и повела со стоном:
– Ох, девки, и натерпелась ужо страху-от, чуть сердце внутрях не сорвалось.
– Ты, дочка, – лилейно запела Агафья, – коли страшное что, то и не поминай. А то как бы тебе хужей не стало.
– Ох, Агафьюшка, я уж бежала, торопилась. Всех упредить надо, чтоб на болото не ходили.
«В честь чего это она? – подумал Мираш. – Обо мне, что ли, заботится?»
– Почему не ходить? – спросила Ксения. – Клюква, чай, поспела.
– А то и не ходить, – и вовсе завыла Лена, – что на нашем болоте болотняк объявился.
«Во дела…» – озадачился Мираш.
– Ты уж не мели чепухи, – посуровела Агафья (сама-то она, вишь, хоть и знахарит и, по человеческому понятию, силой тусторонней владает, а таких разговоров чурается).
– Чего мне молоть, обдичала я, что ли?! Своими глазами видела!
– Ой как интересно! – чуть не задохнулась продавщица Алка. – Я страсть как такие истории люблю!
– Тебе интересно, а я чуть со страху не померла.
Агафья ещё попыталась разговор в другую сторону свильнуть, но куда ей против общества совладать?
Давно таких разговоров в Канилицах не велось, оно и интересно. Ранешно-то про Суленгинские болота много разной напраслины тучили-мели. Такая худая слава крепилась, что не всякий туда пойти насмеливался. Если селянки за клюквой наладятся, полдеревни артелка собиралась. Идут, песни поют, смеются да храбрятся. И на ягодах рядком держатся, друг дружку из вида не пускают. А в последние годы худые смутки притихнулись. И по клюковку стали парами ходить, а то и в одиночку вовсе.
– Дура я, дура, – ругала себя Лена. – Кисленького мне захотелось. Варенья решила сварить. Теперя ни в жисть не пойду на эту чарусу. Ох, девки, и главное, как заманывал-то, как заманывал!
– Хто опеть? – скривилась баба Аля.
– Говорю же, болотняк заманывал…
Хотела баба Аля съязвить, но уж больно Ленка-плясунья жалистно гляделась… Прикусила язык и вместе со всеми слушать стала.
– Мы с Танькой в прошлый раз по окраишу ходили. Набрали – насилу унесли. А я с дуру-то в глубь полезла. Смотрю, согра обышная, вроде как и опаски никакой, а клюквы видимо-невидимо – все кочки в краснах. Собирай, где хошь, а всё равно гляжу: вон подальше будто ковёр в рубинышах переливается, ровнёхонько стелется. Думаю, сейчас за раз соберу. Вроде и под ногами крепко, и вода среди кочек чуть проглядывает. Подхожу, а там дальше – ишо больше ягоды. У меня как, девки, всякое разумение отшибло – пру, дороги не разбирая. И главное, ни ягодки не сорвала – как наваждение какое. Опомнилась, а вокруг топи, трясина так и колышется! Пузыри со дна подымаются и бухают, бухают – ох и страсти-то! В самую чарусу угодила. Всю меня так и охолонуло! Назад оборачиваюсь, а меня и совсем закрючило. Стоит болотняк и на меня своими глазищами зелёными полыхает. Я так и обдичала от ужасти! И двинуться не могу.
Ой, девоньки, и вспомнить страшно! Волосы у него дыбом стоять, точно огонь на голове. (Мираш тронул рукой свои ершистые волосы, пощупал так-то, пригладил чуть). Нос огромнай! И слова-то не сказал, а сразу на меня кинулся!
– Вот ужас! Вот ужас! – заголосили бабы.
– Сунулся ко мне, – продолжала Лена, – а ноги и не подались. Тут же и упал, как подкошанной. Врать не буду, девки, так всё и было. Ноги недвижные, и не дрыгнулись, точно паралитийный он. Али андел сзади держал?.. – Лена замерла, ошарашенная внезапной догадкой. – А ведь точно андел!.. – и рыбьими глазами в белу стену уставилась.
