скачать книгу бесплатно
– Хорошо! Но… – подался вперед Федоров.
– Хорошо! – Сапегин вытянул ладонь, прервав коллегу на полуслове. – Дальше. Он предлагает включить… то есть затопить печку. Потому что сыро. Разжигает дрова. Задвигает заглушку…
– Вьюшку, – поправил Федоров.
– Вьюшку, – согласился Сапегин. – Потом уходит. Люди травятся угарным газом. Он возвращается. Прячет икону, отодвигает заглушку, открывает форточки. И разыгрывает панику – будит людей, вызывает милицию. Что тебе не нравится?
– То, что ты совершенно не учитываешь возраст твоего подозреваемого. Это дед. Восемьдесят лет. Ему помирать скоро. Куда он эту икону денет? У него много выходов на барыг? Или он, когда до Берлина дошел, там полезные связи завел? Переправить за кордон планирует?
– Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, – заявил Сапегин. – Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?
– Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом только под утро, когда они уже были мертвы.
– Время смерти там плюс-минус час. Ты мне лучше скажи: если не он взял, то кто? После него вы вместе со священником заходили. Других на видеозаписи никого нет. До самого приезда группы. Версию сговора рассматривать будем?
Сапегин наклонился поближе к участковому и, погладив широкой ладонью блестящую лысину, заговорщицки подмигнул.
– Во! Логичный вывод. Благодарю. – Федоров иронично поклонился.
– Только давай без обид, ладно? – поморщился Сапегин. – Вывод, как ты сам сказал, весьма логичен. Но только вас с настоятелем я не подозреваю.
– Что так? – хмыкнул участковый. – Мозгами не доросли?
– Наоборот. Вы не идиоты. Как ты правильно заметил, выкрасть икону священник мог давно, и без особого шума. Тем более если был уверен, что она подлинная. На крайняк сам бы потихоньку на экспертизу отдал. И не было бы никакого шума. С тобой, опять же, не пришлось бы делиться. Так что, как ни крути, а один ваш Томин и остается.
Федоров тяжело вздохнул. Он глядел на спокойное лицо коллеги и понимал: версия, которую ему сейчас изложил Сапегин, и станет в этом деле основной. Нужно признать, вполне заслуженно. Если бы не запись с камеры, на дядю Федю, наверное, и не подумали бы. А так выходит, что кроме него некому. Сапегин не местный, не знает, кто такой Томин, и почему он, наверное, последний человек из всех в деревне, на которого можно подумать…
– Знаешь, друг Володя, – Федоров пожевал губами, – Федор Иваныч, он, как бы тебе сказать… никогда особо деньгами не интересовался. Я его с детства помню. Это сейчас он нищий, а при Союзе была у него пенсия ого-го! Так вот, в день выдачи у дяди Феди алкашня со всей округи собиралась. Пару дней гуляли, всех поил. А потом до следующей пенсии бегал по деревне, занимал, чтобы жратвы купить. Так и жил…
– Я понимаю, к чему ты это рассказал, – покивал Сапегин. – Но давай без эмоций. Смотри: пацаненка из детдома, что к нему постоянно бегает, он внуком называет, так? Ему когда не дали его забрать, знаешь, что сказали? Сказали: у тебя, дед, доходов на одного еле хватает, где тебе еще ребенка содержать. Вот дед таким образом и решил эту проблему. Понял?
– Пуаро Агаты Кристи, – заявил Федоров.
– В жизни сюжеты и поинтереснее бывают. – Сапегин с улыбкой откинулся на спинку стула.
Федоров снова подошел к окну. Дождь усилился, жесткие капли барабанили по карнизу, жирными червями сползали по стеклу. Сквозь щели в раме доносилось прерывистое шипение: поднявшийся ветер пытался прорваться внутрь. За спиной скрипнуло, зажужжало – часы угрожающе отбили половину одиннадцатого.
– Знаешь что, – Федоров крутанулся так резко, что линолеум взвизгнул под каблуком, – я тебе одно могу сказать…
Глава 3
…то ли разбухла от сырости, то ли перекосило. Хотя, казалось бы, куда уж больше? Скособоченная, вздыбленная терраска у дяди Феди Томина – это завсегда так было, сколько Юрий Григорич себя помнил. Схватился двумя руками за скобу, дернул изо всех сил – дверь с треском распахнулась, в оконных рамах зазвенели стекла. Ветер мокрым порывом лизнул разгоряченное лицо. Темнота пахла дождевыми червями.
Уселся на пороге, закурил. Ватное опьянение еле заметно мотало из стороны в сторону. Затягивался, смотрел в ночь. Свет с кухонного окна золотил серую, в занозах, стену сруба. Фундамент выдавался от стены сантиметров на двадцать, выступ покрыт жестью: жирные капли, срываясь с крыши, гулко били по ржавому металлу. А дальше, впереди – ничего, только шум дождя и шорох ветра. И далеко, у горизонта, светлое пятно: отражались в тучах огни Калуги.
Беломорина быстро стлела. Две пачки сигарет взял с собой из Москвы – мало оказалось, скурил все дед Иваныч. Теперь вот приходилось его табачок курить. Хотя… Беломор – тоже хорошо. Знакомый с детства вкус: с него начинали баловаться куревом, им и перебивались в голодные студенческие годы.
Дождь закончился, но невидимый сад все еще шумел каплями – как эхом отзывался. От стены терраски кисло тянуло старым сырым деревом. И звуки знакомые, и запахи. Каждое лето ездил в деревню Юрий Григорич, пока молодой был. Но до сих пор из памяти не стерлось. И то ли все дело в выпитой водке, то ли и правда детство вспомнил: сложил пальцы, остро свистнул в темноту. Откликнулась ночь разномастным лаем собак. И лай показался знакомым. В темноте, когда не видно высоких глухих заборов, будто и не поменялось ничего. Сколько тут не был? Лет двадцать, поди… А, нет – еще на похороны тетки Ульяны приезжал. Но даже ночевать не остался: родственник-наследник почему-то вызвал отвращение.
Нащупал на вешалке у двери тяжелый, прорезиненный плащ. Заскорузлый, разящий плесенью и керосином брезент не хотел распрямляться: стоял колом, путался в ногах. А калитка так и осталась открытой – забыл о ней Юрий Григорич. Нет, понял он, не забыл: оставил на случай экстренного отхода. Был у Иваныча пес по кличке Жуков, большой, нечесаный, злой. Сдох, конечно, уже давно. Но старик мог и нового завести… Нет, не мог. На пенсию сегодня себя бы прокормить, не то что пса.
Ветер летал по переулкам, цеплял за капюшон. Плащ более-менее размялся, уже не стучал складками по ногам. Юрий Григорич свернул с площади к церкви. Освещенный крест торжественно сиял на фоне неба. Дернул с ветки яблоко, отскочил от водопада капель, откусил – аж челюсть свело. Антоновка, ароматная, твердая и необычайно кислая. Переборол себя, дожевал, проглотил. Хотел было бросить огрызком в темнеющий за штакетником дом, но одумался: тридцать лет назад надо было бросать, а сейчас стыдно.
Вышел на площадку перед церковью: тихо, светло, безлюдно. Светят фонари, отражаются в лужах. На секунду в свет влетел трепыхающийся комок – летучая мышь – и обратно, в ночь.
Значит, вон в той сторожке их всех убили… Домик стоял в углу ограды. Окна были с той, противоположной стороны, на улицу смотрела основательная кирпичная кладка с замысловатыми узорами. Над бурой медной крышей возвышалась квадратная печная труба: по верхнему краю был выложен ступенчатый бортик, придавая трубе сходство с грибом.
Юрий Григорич покрутил головой, высматривая камеру. Нашел: на крайнем столбе со стороны кладбища. Объектив направлен на храм, но, судя по всему, полностью захватывает церковный двор и сторожку. Он достал папиросу, прикурил спичками, обнаруженными в плаще – лет десять уже спичками не прикуривал, нет в Москве спичек. Остановился, разглядывая церковь. Мальчишкой, когда услышал легенду, что от храма до детдома на холме, через овраг ведет подземный ход, подбил друга Ваньку залезть внутрь. Тогда церковь еще использовалась как склад какой-то архивной писанины. Два дня пилили решетку на окне, чтобы никто не заметил. Забрались. Стеллажи с папками и коробками, доверху набитые бумагой. Странное ощущение, когда стоишь под главным куполом. Синие стены от пола до начала сводов. Но выше, куда не дотянулись советские маляры, – разноцветная роспись: печальные лица в окружении золотых кругов, надписи на старом языке. С потолка свешивалось несколько ржавых цепей. В подвале тоже ничего интересного, только большая ржавая печь, несколько труб, выведенных прямо в стену, много битого кирпича и трухлявых досок. Не было хода ни в печи, ни под мусором. Может, плохо искали…
Окурок, коротко прошипев, потух в луже, Юрий Григорич уже повернул в переулок – но краем глаза выхватил какое-то движение со стороны погоста. Резко развернулся: на границе света в лабиринте могильных оград что-то двигалось. Машинально посмотрел на часы: начало четвертого.
Быстрым шагом, почти бегом – туда. Вот калитка. Тропинка. Масляно поблескивают лужи, шелестят клены. Да, так и есть: в глубине, метров, наверное, двадцать – высокая фигура.
– Стой! – грозно прокричал Юрий Григорич.
Фигура нырнула за памятник.
– Стоять, сказал! – вошел в азарт Юрий Григорич.
Шлепая по размякшей глине, оскальзываясь на листьях, прыжками понесся меж могил, на бегу доставая нож.
– Стоять, сука!
Неизвестный послушался, встал. Только смутный силуэт – фонари сюда не добивают. Высокий, метра под два. То ли в плаще, то ли в шинели.
– А ну, быстро ко мне! – скомандовал Юрий Григорич, подлетая.
И тут же над ухом остро вспыхнуло, понеслась навстречу решетка, блеснул на черноте гранита эмалевый овал фотографии. А дальше, за плитой, в платке и своем любимом демисезонном пальто, стояла тетка Ульяна, какой Юрий Григорич ее…
Глава 4
…порыв сорвал с креста ворону, протащил несколько метров, но птица пересилила ветер, сумела встать на крыло и с раздраженным криком заскользила наперерез потоку. Через кладбище, полускрытое колышущимися кронами берез. Через разрезанный рыжей лентой дороги луг, в центре которого червем извивался ручей в ложе из камышей. Туда, где противоположный берег круто взмывал вверх, упираясь в огороженную балюстрадой полукруглую площадку, аллею, обсаженную ровными рядами тополей. И дальше – к трехэтажному особняку с жестяной, исчерченной ребрами швов крышей.
– …так что ничем помочь не могу, сами понимаете, – покачал головой директор.
– Да понимаю, конечно, – вздохнул капитан Сапегин. – Но все-таки, если не против, я бы поговорил с охраной.
Сапегин пришел в детский дом один, Федоров отказался, взял на себя разговор с деревенскими. Капитан тогда посмеялся над коллегой, а теперь понимал, что участковый, оказывается, оказался хитрее. Сидел напротив него директор, Николай Васильевич Шубин. Типаж – престарелый профессор-чудак из советского фильма. Щуплый, лысый, румяный и, судя по ряду признаков, не совсем физически здоровый. Нервничал, защищая детей. При разговоре наклонял голову, словно прицеливался боднуть собеседника, – и тогда очки в массивной коричневой оправе угрожающе свешивались с тонкого хрящеватого носа: вот-вот упадут. Директор постоянно поправлял их резким, точным ударом пальца по дужке. И ведь, что главное, вопросы задавал острые, прямые.
– Вы что, правда подозреваете кого-то из моих ребят? – Морщинистые щеки тряслись от возмущения.
– Господи, да никого я не подозреваю! – Сапегин не выдержал взгляда, отвернулся. – У меня нет фактов, понимаете? Работа такая: ходить и задавать вопросы. Покажите мне преступника – я его арестую. Без вопросов. А если нет такого – тут уж приходится вынюхивать. Вот вы бы на моем месте что делали?
Шубин на секунду задумался, придвинулся к столу. Машинально выровнял большую чернильницу на мраморной подставке.
– Я бы? Ну, знаете… наверное, нужно дать описание иконы во все антикварные салоны?
– Точно, – согласился Сапегин.
Директор наклонил голову и ткнул блестящей лысиной в направлении капитана:
– Предупредить таможню, чтобы не вывезли за рубеж!
Лысина у директора была гладкая, весело поблескивающая, как новогодняя игрушка.
– Правильно, – согласился Сапегин. – Вам бы к нам, с таким знанием матчасти.
За спиной директора, на стене, висели крупные фотографии в рамках. Судя по подписям, выпускники детдома. Фотографии советского периода, это было видно по каким-то неуловимым чертам: то ли стилистика, то ли одежда, а может быть, и даже скорее всего, сами выражения лиц: и мужских, и женских. Чем-то они отличаются от современных. Сапегин поймал себя на том, что всерьез пытается это понять. И вроде бы понял: сейчас люди на фото смотрят перед собой, а раньше все будто бы разглядывали что-то вдали.
– У вас наверняка есть картотека преступников, специализирующихся на подобных кражах, – отвлек его от мыслей директор.
– И убийствах, – саркастически добавил Сапегин.
– Ну да, – Шубин немного смутился, – да, конечно. Но все-таки цель-то, несомненно, икона.
– Не знал о ней никто, кроме местных, – напомнил капитан.
– Надо с местными и разговаривать!
Директор боднул воздух и впечатал в стол сморщенный изогнутый палец. И этим же пальцем стукнул по очкам, снова съехавшим к самому кончику носа.
– Вот мы и разговариваем. Вы местный. И дети у вас тут местные. В том числе и неблагополучные. Или нет? Мне известно, что шесть ваших воспитанников состоят на учете в милиции. А один выпускник два года назад сел за убийство.
Все-таки хороший директор у детдома, отметил про себя Сапегин, когда увидел, как, спрятав глаза, покраснел, вжался в кресло Шубин.
Маленький был кабинет, но очень светлый: широкое сводчатое окно почти во всю стену – угадывается в нем старорежимная породистость, нерациональный шик. Но краска на раме отстает пластами, кляксами проглядывает темно-коричневое дерево. И батарея внизу под стать раме: с черными сколами, потеками ржавчины на сочленениях. Шкаф, сейф да стол. На столе, между прочим, порядок: только чернильница да часы. А сам стол тоже, видимо, из дореволюционной эпохи: с резными элементами, массивный и очень дряхлый.
– Ну а что мы можем-то? – пробормотал наконец Шубин. – Пакость одна по телевизору. И в жизни мерзко стало. Повылазило откуда-то мрази. Мальчишек всегда тянуло в дурные компании.
– Вот, – согласился Сапегин, – в том числе и про плохие компании. Если не они, так их друзья могут быть причастны. Вы не будете отрицать, что ваши воспитанники знаются отнюдь не с профессорскими детьми?
– Да, к сожалению, – снова покивал директор. – Больной вопрос, знаете ли. В советское время их лихо брали в оборот. Комсомол, профсоюз, райком… У нас раньше собственная мастерская была. Готовили плотников, неплохих, кстати. И был интерес. А теперь ничего нет. Теперь только один интерес – деньги. А зарабатывать не хочется. Хочется как в кино: шел по улице, нашел чемодан с долларами, разбогател, улетел на Канары. Зачем работать, если где-то лежат пачки денег? Да и кем работать?
– Тем же плотником, – сказал Сапегин.
– Плотником на красивую жизнь, что в кино показывают, не заработаешь, – кисло улыбнулся Шубин. – И не учим мы больше плотников. Развалилась мастерская. Кто на такую зарплату пойдет? Вот отучатся они в школе, выпустим мы их – и всё. И нет никому до них дела. Тут еще одна сложность. Каждому нашему выпускнику полагается однокомнатная квартира. От государства. Все-таки Подмосковье, не Урюпинск какой, понимаете? Большая ценность. Хорошо, если кто-то себе мужа или жену на эту квартиру поймает… Лучше бы уж в общежитии жили.
– А что так?
– Звонил я тут как-то одному парнишке. Хороший был парень, Васька, добрый, тихий… Так вот, снимает трубку незнакомый мужик. Я спрашиваю Василия. Нет его. А когда будет? А никогда: продал квартиру и уехал. Куда? Неизвестно. И это далеко не первый случай.
– Так нужно следить, проверять. – Сапегин втянулся в тему.
– Кто будет этим заниматься? По какому праву? Человек совершеннолетний. Что хочет – то и делает. Кто мы ему?
– Как кто? Вы – его семья. Он тут всю жизнь прожил.
– Вы в детстве не мечтали о самостоятельности, чтобы родителей не слушаться? – Директор вернул очки на переносицу и внимательно посмотрел на Сапегина увеличенными линзами глазами. – Вот! Так и они. Многие, конечно, поддерживают контакт, навещают. У нас тут в штате, кстати, почти все – бывшие наши воспитанники. Но всех на работу не возьмешь. Пытаемся что-то в голову вбить, подготовить. Но слова – одно, а реальность… Ладно, увлекся я, простите. Что вы еще спросить хотели?
Сапегин не сразу смог переключиться. Помолчал, собираясь с мыслями.
– Вы бы, это… на очки резинку, что ли, наденьте, – посоветовал он. – Что ж они падают-то?
– Привык уже, – пожал плечами директор.
– В ту ночь все дети были на месте?
– Разумеется.
– И Игорь Старостин?
– А почему именно он? – насторожился Шубин.
– Потому что он, как мне известно, постоянно бегает в деревню. К некоему Томину. Не знаете?
– Знаю. И не поощряю. Но и не запрещаю! – с вызовом закончил директор и размашистым ударом вернул съехавшие очки на переносицу.
– Он по ночам к нему сбегал?
– Было дело, – признал Шубин. – Пресекли. С Иванычем поговорили.
– С кем?
– С Томиным. Федор Иванычем. Он понял и повлиял. Еще вопросы?
– Кто был в ту ночь охранником?
– Миша. Сейчас его нету.
– А где он?
– Сам не знаю. Третий день на работу не ходит.
– Не странно? – удивился Сапегин.
– Странно, – кивнул директор, снова поправив очки. – Но не смертельно, надеюсь. Миша, он, между нами говоря, запойный.
– Кто теперь вместо него?
– Завхоз наш, Вадим Алексеевич. Нужен?
– Если вы не против.
– Пойдемте, провожу.
В длинном коридоре пахло школьной столовой, откуда-то снизу доносился разноголосый гомон детей. Сапегин подождал, пока директор запрет дверь, и двинулся следом за ним. Мраморный пол звонко откликнулся на шаги, необычное, какое-то объемное эхо заметалось под потолком. С одной стороны – глухая, крашенная серой краской стена, с другой – череда сводчатых окон. Коридор пересекал арки, расположенные на равном расстоянии между оконными проемами. По верху стены, метрах в трех над полом, тянулся замысловатый лепной узор.
Погода то ли налаживалась, то ли портилась: ветер порвал пелену сизых облаков на длинные рваные лоскуты, в прорехах периодически высверкивало солнце. И тогда в коридоре как будто зажигался свет, а полуоблетевшие, неопрятные тополя за окном казались еще более жалкими. Сквозь рощицу проглядывал спуск до оврага и вдалеке, в окружении желтых березовых крон – луковица купола с ажурным крестом. Ветер крутил над церковью стаю ворон.
