Король зомби

– Эта песня гениальна, брат, – сказал друг и повернул ко мне небритое лицо с огромными темными кругами под глазами. – Ты так не думаешь?

– Она прекрасна, – сказал я, разведя руками. – О чем тут говорить? Это шедевр.

– Вот! – Степан рывком сел на диване. – Это шедевр! Это чертов шедевр! И никто и ничто не властно над ним! Она была шедевром в семьдесят первом, и она шедевр сейчас, через пятьдесят лет. Полвека, брат!

Стёпа вскочил и заметался по комнате, ероша свои черные, слегка припудренные сединой волосы. Он выхватил из стакана ручку и стал грызть ее со стороны стержня.

– Ты понимаешь? – вдруг остановился он, схватив меня за плечо. – Ты понимаешь?

– Конечно, понимаю, – ответил я. – Песня – огонь. Только при чем тут твой ноут? Он тихо ее играл?

Степан застонал и закрыл рукой глаза. Затем защелкал пальцами и стал рыскать взглядом по потолку.

– Ты пойми, брат, – наконец сказал он, буравя меня глазами, – Пейдж и Плант[2]могли ничего больше не сочинить в жизни. Могли даже не пытаться. Им можно было завязать с сочинительством и играть всю жизнь одну только «Лестницу». И все равно они были бы круты, а песня была бы шедевром. Это ты понимаешь?

Я щелчком сбил таракана с печенья, сгреб крошки в ладонь и высыпал их в кружку.

– Я понял твою мысль. При чем тут ноут? Ты же знаешь, что не заработаешь на новый.

– Да как при чем?! – вскричал Стёпа. – Еще как при чем! Леонардо да Винчи мог написать одну «Джоконду» и бросить кисти. Квины могли записать одну «Рапсодию» и забить на хрен! Харпер Ли – «Пересмешника», Достоевский – «Бесов», Сэлинджер – «Над пропастью»…

– Ли и так только «Пересмешника» написала, – перебил я его. – Все остальное у нее что-то не очень-то получилось, как я понимаю.

– Вот! – Стёпа победно затряс кулаком перед моим лицом. – И она вошла в историю! Написала одну книгу – и вот она, – он не глядя ткнул пальцем в стеллаж, угодив в «Марсианские хроники» Брэдбери, – стоит на полках во всех квартирах! Еще и Пулитцера получила!

– Ну, во всех – это ты хватил, конечно, – сказал я.

– Да фу! – скривился друг. – Ты не про то! И я не про то!

– Стёпа, дружище, – я постарался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, – мысль свою ты до меня донес. Есть люди, которые сотворили шедевры, отметились в истории. Дальше что? Ноут зачем располовинил?

Степан отвернулся к окну и скрестил руки на груди, устремив взгляд в воображаемую даль. Ни дать ни взять – император Нерон над горящим Римом. Губы плотно сжаты, скулы напряжены, майка-туника почти развевается на ветру.

– А я – нет, – произнес он.

– Ты «нет» что?

– Я не сотворил.

– М-м, – промычал я.

– Что «м»? – Стёпа начал закипать. – Я пишу долбаные рассказы уже десять лет. Десятка, брат! И где я? Дохлый самиздат и Яндекс Дзен? Проза, мать ее, ру? Куда я иду? Где мой шедевр? Такой рассказ, чтобы все прочитали и сказали: ну все, можно сдохнуть, ибо ничего лучше больше никто никогда не напишет! Где он? Где этот текст?!

– Стёпка, – сказал я и сдернул его кружку с комода, – пойдем-ка чаю вскипятим. Тебе надо чайку глотнуть, крепкого. Заварка-то у тебя хоть есть?

Он не ответил.

Я прошел на кухню. В раковине высилась груда грязной посуды со следами любимого нами в студенческие годы «кетчонеза» – смеси майонеза и кетчупа. Те же следы, что на его майке. В алюминиевой кастрюле на газовой плите в мутно-желтой жиже плавали серые бляшки плесени, источая смрад. На крохотном столе в углу кухни стояла солонка и сахарница, стол был усеян смесью соли и сахара, в которой валялись трупики тараканов.

Я стал шарить по шкафам, в большинстве своем пустым, и в одном из них нашел смятую коробочку с чайными пакетиками. Набрал в чайник со свистком воды из-под крана и поставил его на газ.

Маленький «Стинол» встретил меня сияющей белой пустотой. В его дверце стояли бутылки с кетчупом, майонезом и двумя другими соусами бурого цвета, о природе которых трудно было догадаться, поскольку Стёпа сорвал с бутыльков этикетки. В морозильной камере лежали три пачки пельменей, одна початая.

– Дружище, – спросил я, – а ты когда ел в последний раз?

Степан что-то пробубнил из комнаты.

– Когда-когда?

– Еда, – сказал Стёпа, входя в кухню, – только отвлекает от творчества. Я не могу писать на сытый желудок. Все великие писали голодными и нищими, чтобы после смерти стать…

– Сытыми и богатыми? – съязвил я.

– Великими! – рявкнул Стёпа, потрясая кулаками. – Именно это делало их великими.

Я пожал плечами и принялся мыть посуду.

– Я сомневаюсь, что Стивен Кинг объявляет голодовку каждый раз, как пишет роман.

– Стивен Кинг опопсел. – Степан присел на табурет и водрузил локти на стол, прямиком в рассыпанный по его поверхности соленый сахар. – Но когда он начинал писать, он был нищим и часто голодал.

– Ну, знаешь, – ответил я, не поворачивая головы, – если твой сосед Вадик с третьего этажа перестанет есть, он вряд ли создаст шедевр, а вот язву себе заработает, учитывая, сколько он бухает.

Степан вздохнул.

– Ты не понимаешь.

– Куда мне…

Пока я мыл посуду и ставил на огонь пельмени, мы молчали. Прибравшись на кухне и накормив моего друга, я посчитал, что на пару дней вполне могу оставить его одного.

– Бабу тебе надо, Стёпыч, – сказал я уже на пороге. – Рассказы у тебя хорошие. Пиши их дальше. С ноутом я что-нибудь придумаю. А пока, вон, на бумагу строчи. Давай, счастливо.

Степан помолчал, затем подобрал с пола нижнюю часть ноутбука и скрылся в комнате.

Дела закрутили меня больше чем на два дня, и к Степану я попал только на четвертые сутки. Когда я вошел в его грязное обиталище, комнату заливал яркий солнечный свет, окно было широко распахнуто, короткие суконные занавески колыхались.

Сам хозяин сидел на полу и, сдвинув брови и высунув набок язык, скотчем приклеивал нижнюю часть ноутбука к монитору. На этот раз Степан накинул махровый халат, а на ноги надел клетчатые тапки с рваными дырками на месте больших пальцев.

– Ты серьезно? – спросил я без приветствия. – Скотч? Стёпа, это же не поделка из картона.

– А где ноут, который ты обещал? – парировал Степан, не глядя на меня.

Я почесал в затылке.

– Один мой кореш, он работает в сервисе, сказал, что как только получится, он соберет тебе комп из кусков, но на это нужно время. В любом случае, скотч твой ноут не воскресит.

– Это ты так думаешь, – сказал Степан, заклеивая широкой лентой трещины на мониторе. – Я думаю иначе.

Я пожал плечами и огляделся.

На столе лежали исписанные листы бумаги. Только Стёпа мог писать один и тот же текст разным почерком, будто писали разные люди. Сначала это были аккуратные, тщательно выведенные буквы, как в школьной прописи. Через пару абзацев они превращались в дутые кругляши и будто катались по странице туда-сюда. Потом строки становились угловатыми, резкими, как порывы колючего зимнего ветра, а к концу страницы они расплющивались и вытягивались в струну так, что разобрать написанное не смог бы даже заправский врач.

– Я, – сказал Стёпа, бережно водружая склеенный ноутбук на стол поверх листов бумаги, – буду молиться электронному богу, и он воскресит мой комп. А потом я помолюсь литературному богу, и он спустит на меня вдохновение, чтобы я создал шедевр.

– Ты лучше помолись богу еды, чтобы он не дал тебе умереть от голода. А то скоро этот халат тебя и придавит. Собирайся, пойдем погуляем. Погода отменная сегодня. Посидим у фонтана на площади Ленина, пофилософствуем, как в старые добрые.

Стёпа с тоской посмотрел на меня.

– Я тебе мороженое куплю, – добавил я.

– Два, – с нажимом сказал Степан.

– Ну хорошо, два.

Друг просиял и побрел одеваться.

Я взглянул на ноутбук. Старичок перекосился, поник, его густо оплетала паутина клейкой ленты, не закрывая, однако, клавиатуры. Кнопка Delete отсутствовала. Трещины на мониторе образовывали что-то вроде большого глаза без зрачка, и на секунду мне показалось, что компьютер смотрит на меня, ехидно ухмыляясь. Я потряс головой, отгоняя наваждение.

– Ты идешь? – спросил за моей спиной Степан. – Сколько тебя можно ждать?

Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и курил.

Мы вышли.

Стёпа доедал второе мороженое, когда вдруг спросил:

– Что бы ты отдал, чтобы создать шедевр и навсегда войти в историю?

Солнце стояло высоко. Время от времени порывы ветра сдували в нашу сторону освежающие брызги фонтана. Мимо нас пролетали дети на скейтбордах и роликовых коньках, по площади прохаживались парочки, вальяжно вышагивали голуби, искоса поглядывая, не выроним ли мы какой-нибудь еды.

Я пожал плечами.

– Да фиг его знает. Не уверен, что мне нужен такой обмен.

– А мне нужен, – сказал Стёпа. – Только с кем меняться?

Он осмотрелся по сторонам, словно в поисках обладателя нужного ему товара.

– Все-таки хорошо, что ты меня вытащил, – добавил друг. – Сто лет тут не был. – Он помолчал. – Да и теперь понимаю, что понаписал полную ерунду за эти дни. В корзину ее. Заново начну.

– Ты не спеши с корзиной-то… – начал я.

– Я бы отдал все что угодно, – перебил меня Степан. – Не думая, вот хоть сейчас. Даже жизнь. Дайте мне месяц на рассказ, а потом в гроб. Без кистей и глазетов.

– А как же понежиться в лучах славы?

Степан окинул меня презрительным взглядом, встал и подтянул едва державшиеся на тощих бедрах джинсы.

– Шедевры, брат, нужны миру, – пояснил он. – Общественности, народу. Искусство в массы! Пускай себе восхищаются, оды пишут, в журналах печатают. Я выше этого.

Друг приложил козырьком руку ко лбу и обвел взглядом площадь.

– Вот для них. Я буду писать для этих людей. А «Нимфа», – подмигнул он мне, – разве товар дает? Пойдем, не станем тратить время на пустые разговоры.

Ничего другого мне не оставалось.

Через пару недель я снова посетил Стёпину квартиру. Дверь беспрепятственно впустила меня, а пустая прихожая встретила привычным полумраком.

Сквозь распахнутое окно в комнату врывался свежий ветер, играя занавесками и наполняя комнату ароматом свежескошенной травы. С улицы доносилось жужжание нескольких бензотриммеров.

На столе, сверкая черным глянцевым монитором, стоял новенький ASUS. Все кнопки ноутбука занимали свои места, справа пристроилась черная беспроводная мышь. Я попытался припомнить, какой ноут был у Стёпы, но словно пелена заволокла мою память. Комната пустовала. Она выглядела какой-то неполноценной, осиротевшей, и дело было вовсе не в отсутствии хозяина.

Я уселся на табурет.

Несколько минут потребовалось мне, чтобы понять, что не хватает стеллажа с книгами. Стёпина гордость и объект поклонения. Мой друг со скрупулезностью педанта и одержимостью маньяка долгие годы книгу за книгой собирал свою библиотеку. Стеллаж сконструировал наш общий знакомый, преуспевший в производстве мебели, и сделал он это абсолютно бесплатно, из уважения к таланту Стёпы и любви к литературе.

Теперь всего этого не стало.

А новый ноутбук – стал.

Я покосился на девайс. Вновь злобная ухмылка почудилась мне в темноте монитора, в том, как он смотрел на меня своим циклопическим зрачком веб-камеры.

– Да фу, – замотал я головой. – С кем поведешься…

В прихожей раздался грохот, и Стёпа ввалился в комнату, держа в руках два огромных пакета с натянутыми до предела ручками.

– О, привет, – пропыхтел друг, – хорошо, что ты здесь! Продукты помоги в холодильник распихать. – Он грохнул пакеты на пол, и мне послышался треск лопнувшего стекла. – Ну, чего уставился, как солдат на вошь? Да, я купил продуктов. Помоги, пожалуйста.

Борясь с начавшим разбирать меня смехом, я утащил пакеты в кухню и, не без интереса ознакомившись с их содержимым, принялся выкладывать продукты на стол.

– Дружище, – сказал я, – да ты полон сюрпризов! Ты уверен, что в холодильник все это влезет?

Твой «Стинол» отродясь столько жратвы не видал.

– Пихай-пихай! – крикнул Стёпа из комнаты. – Что не влезет – за окно вывесим.

– С ума сошел? Лето на дворе. Пропадет все к чертям.

– У меня не пропадет! – Стёпа вошел в кухню уже в домашнем халате и принялся раскладывать продукты по полкам.

– Откуда дровишки-то? – спросил я. – И это… стеллаж куда дел?

– О, да, брат, – друг погрустнел и опустился на табурет. – Со стеллажом и книгами пришлось расстаться. Сердце кровью обливается до сих пор. Искусство сам знаешь, чего требует. Зато теперь, – Стёпа просиял, – у меня есть, на чем творить! Ну, и вот это вот все, – он развел руками над горой продуктов. – Теперь дело попрет!

Налопавшись вяленого мяса вприкуску с зеленым луком и лавашом, мы сварили кофе и расположились с чашками и двумя плитками шоколада на полу комнаты.

– И что, – спросил я, – идеи какие-то есть, о чем писать?

Степан сделал небольшой глоток из чашки, почмокал губами, удовлетворенно кивнул и воззрился на меня.

– Пока еще нет, – сказал он. – Но я над этим работаю, брат. Не все сразу, как говорится. Шаг за шагом. Степ бай степ.

Он оглядел комнату.

– Добра у меня немного, но главное ведь – написать рассказ, так?

– Делов-то, – согласился я. – Садись и пиши. Диван тебя разве как-то лимитирует? Стеллаж, конечно, жалко.

Стёпа скривился.

– Да, жалко, но я решил, что оставить след в истории литературы важнее личных привязанностей. Если на стеллаже нет книги с моим именем на обложке, то что толку с этого стеллажа? Эх, брат, – Степан отхлебнул кофе, посадив очередное пятно на свою многострадальную майку, – как бы я хотел, чтоб ты меня понял. Меня и мое стремление наконец создать шедевр и успокоиться, зная, что дальше шедевр все сделает за меня.

Я пожал плечами и погрузился в созерцание ободка кофейной пенки в чашке. Поверхность напитка отражала мой глаз, и мне показалось, что это глаз испуганного человека.

Через неделю Стёпина квартира вернулась к своему привычному состоянию. Правда, не стало комода, кухонного стола и двух из трех табуретов. Степан рассудил, что кушать можно и за рабочим столом, а одежда неплохо вписывается в интерьер сваленной в кучу на диване: так спать мягче.

Сам хозяин квартиры восседал за столом абсолютно голый, опираясь на широко расставленные локти и зарывшись пальцами в вихры, очень поседевшие за последние недели. На экране ноутбука белел пустой лист. Я остановился за спиной друга в растерянности. Невозможно было определить, идет сейчас творческий процесс, или он уже завершен, однако плодов не принес, и автор пребывает в расстроенных чувствах по этому поводу.

Вдруг Стёпа резко выпрямился, занес кисти над клавишами, замер на несколько секунд и затем принялся колотить по кнопкам с неистовой силой и огромной скоростью. Текст вырастал быстро, Степан не расставлял знаки препинания и не выделял абзацы. Он то и дело встряхивал головой, нагибался чуть ли не вплотную к экрану, отдалялся от него на длину вытянутых рук, передергивал плечами и что-то бормотал себе под нос. Все тело его вибрировало, словно стиральная машина на высоких оборотах. Когда страница заполнилась текстом, Стёпа остановился. Наклонился к экрану, забегал глазами по строчкам, водя головой слева направо. Его спина изогнулась дугой, задрожала. Степан схватил мышку, выделил весь набранный текст и с треском лупанул по кнопке Delete.

– Твою же мать, – тщательно выговаривая каждое слово, сказал он. – Ничего не выходит, брат.

Я кашлянул.

– Не думал, что ты слышал, как я вошел.

– Да тебя еще из подъезда слышно. Топаешь, как слон. На хрена так топать?

Я промолчал.

– Все отвлекает, – сквозь зубы выдавил Стёпа. – Каждый долбанный звук. Вроде бы вот-вот поймаю мысль, начну записывать, но хрен там! Какая-нибудь гадина под окном начинает орать.

Друг вскочил, метнулся на кухню и вернулся с чайником в руке. Отхлебнул из носика воды.

– Петрович, у тебя ключ на восемнадцать есть? – писклявым голосом передразнил Степан неизвестного нарушителя спокойствия. – Подойди к Петровичу и тихо спроси, я так считаю. Да ведь? Как по-твоему?

Я пожал плечами и, сдвинув чуть в сторону гору вещей, присел на край дивана. Под руку попалось что-то твердое. Из-под вороха одежды выглядывал корешок книги синего цвета. Название затерлось, и разобрать его было трудно.

Стёпа обхватил губами носик чайника и сделал несколько больших глотков, затем помусолил что-то во рту и сплюнул на пол.

– А ты чего вообще приперся? – задал он вопрос, которого я, по правде говоря, уже ждал. – Зачем ты вообще так часто приходишь? И без приглашения. Я тебя звал?

– Да ты вроде бы раньше не против был, чтобы я иногда приходил, – ответил я, прекрасно понимая, что за любыми моими словами может последовать буря. – Но я уйду сейчас. Просто хотел убедиться, что ты в порядке. Только не пойму, почему ты голый. Одежды-то, вон, целый ворох.

– Она мешает, – отмахнулся Степан. – Все мешает, все сковывает. Свободы нет. Свободы нет! Понимаешь? А! – Он вскинул руки к потолку. – Ты меня не понимаешь! Никогда не понимал! Никто не понимает!

Стёпа принялся стряхивать с себя невидимые крошки, замахал руками, словно снимая с головы налипшую на волосы паутину, затем стал царапать себя ногтями, оставляя на коже ярко-розовые следы.

Вдруг он заревел, как раненый медведь, заметался по комнате, ринулся в ванную. Послышался шум льющейся воды. Степан выскочил в комнату, с облепивших лоб волос текли струи.

– Все, – сказал он, отплевываясь. – Все гениальное рождается в муках, в страшных муках. Кошмарными жертвами оборачиваются все шедевры своим создателям. Я это давно понял. Я давно понял, но жертвовать не хотел ничего. Да и нечего мне…

Стёпины колени задрожали, и он, рыща вокруг себя руками в поисках опоры, опустился на табурет. Я осторожно поднялся и на цыпочках направился к выходу.

– Ты не понимаешь, – едва слышно проговорил мой друг, все ниже сгибаясь под тяжестью непомерного груза.

Я замер, но, когда понял, что Степан впал в ступор и ушел бродить по своим личным коридорам душевных мук, неслышно выскользнул за дверь.

До конца дня я не находил себе места. Кризисы у Степана случались, но до такой степени не доходило никогда. Чтобы распродать имущество, выгнать меня, не уметь найти слов для рассказа – все это не укладывалось в голове.

Я выпил три чашки кофе, питая иллюзию, что они приведут меня в порядок. С четвертой меня затошнило, и я выплеснул напиток в мойку. Легче не стало. В груди зрело и наливалось гнилостными водами поганое предчувствие беды.

Будучи не в силах заняться чем-то серьезным, я взял первую попавшуюся под руку книгу и раскрыл наугад. Первые же строки заунывно запели в унисон моему состоянию. Я перевернул обложку. Франц Кафка, «Процесс» и маленькие рассказы. Как же я мог забыть о миниатюрах Кафки!

Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, – вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ, над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен[3].

Я пробежал по строкам трижды, но смысл каждый раз терялся, ускользал от меня. «Разве это шедевр? – подумал я. – Чушь какая-то…» Заглавная страница книги сообщала, что это седьмое издание.

– Необязательно писать идеально, чтобы попасть на обложку книги, – сказал я сам себе. – И постоянно переиздаваться.

Я взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Сердце заколотилось часто и беспокойно. Я раскрыл книгу на той же странице. Бодрствовать кто-то должен.

Ночь приняла меня как родного.

Стёпина квартира была погружена во тьму. Лишь монитор ноутбука белел все тем же нетронутым листом текстового редактора. На боковой панели мигал индикатор, говорящий о том, что пора зарядить батарею. Из ванной доносились монотонные звуки капающей воды.

Страшная догадка вывела меня из оцепенения, и я бросился в ванную, на ходу лупанув по выключателю ладонью.

В наполненную до краев ванну из крана падали крупные капли, запуская по поверхности воды идеально ровные круги. Дно раковины покрывал толстый слой состриженных волос, многие из которых были седыми.

Лампочка часто заморгала и погасла.

Наощупь я выбрался обратно в коридор и без особой надежды пощелкал выключателем.

– Что за черт, – пробормотал я, проходя в комнату.

Монитор ноутбука более не светился. В комнате царила кромешная тьма.

– Черт обыкновенный, – раздался из темноты голос, который был похож на Стёпин и в то же время не имел с ним ничего общего.

Я застыл на месте, пытаясь понять, откуда исходит звук.

– Как выяснилось, боги не в состоянии помочь мне. – Голос звучал повсюду, он грохотал будто бы внутри моей головы, но его источали и стены, и пол с потолком, и даже воздух был пропитан этим голосом. – Я сбил все колени, вознося молитвы богам, но они остались глухи.

– Стёпыч, – промямлил я, – завязывай, а?

– Нет электронного бога, понимаешь, брат? – громыхнуло отовсюду.

Слово «брат» прозвучало как угроза. Я попятился и наткнулся на табурет. Тот качнулся и рухнул на пол, однако звука падения я не услышал.

– Нет литературного бога, как нет и бога еды. Богов вообще нет. Ни одного. Это миф.

Я прикинул, что выход находится по правую руку, и если я метнусь туда под небольшим углом, то не встречу препятствий. Разве что раскрытую дверь ванной зацеплю.

Только я дернулся, в дверном проеме из пола выросла стена огня и перекрыла выход, озарив комнату желто-рыжим светом.

Стёпа сидел в позе лотоса на заваленном одеждой диване, голый и лысый, с торчащими в разные стороны остатками волос и кровоподтеками под ними. Его глаза были закрыты, лоб нацелен вперед, как у приготовившегося к броску барана, руки покоились на коленях. На полу, аккурат перед ним, лежала раскрытая книга. От книги, изнутри, со страниц, исходило голубоватое свечение, благодаря чему строчки были четко видны.

– Боги ничего не решают в этом мире, брат, – Степан не раскрывал рта, лишь мерно покачивался в такт словам. – Они давным-давно забросили этот мир. Все, кто хочет что-то получить здесь, должны обращаться к другим сущностям. Это даже не дьявол, брат. Это другие, это те, кто владеет сознаниями людей и приходят в наш мир через освобожденные душами тела.

Я перебирал в уме мысли одну за другой, раздумывая броситься в окно, закрыться в ванной или рвануть напролом через огонь. Стёпа развел руками.

– Цена высока. Самое дорогое. Трудно было расстаться со стеллажом, ты знаешь. Но тогда я получил инструмент. Лишь одну книгу он мне оставил, – при этих словах страницы засветились ярче. – Потому что она – ключ ко всему. Сложно писать на голодный желудок, ты сам говорил. И мне пришлось отдать мебель в обмен на еду.

Степан раскрыл глаза. Они поразили меня своей чернотой, густой и глубокой, как космос.

– Но это ведь не все, что нужно, чтобы писать, – продолжало говорить то, что завладело моим другом. – Без вдохновения никак. Никак без понимания, о чем писать и как писать. Что нужно людям, чем они станут восхищаться. Пустой лист – вот удел тех, кто пожалел для той стороны самое дорогое.

Рукой я нащупал на столе позади себя ноутбук. Если мне удастся ухватить его поудобней, я метну компьютер в голову этой твари, и тогда, возможно, огонь погаснет. Это единственный шанс вырваться отсюда.

– Вот здесь как раз, – грохотало существо, – спрятана главная проблема. Для большинства людей самое дорогое – это их собственные жизни. Но не для меня, брат. Моя жизнь без написанного шедевра не стоит ничего, а с шедевром – и того меньше.

Орудуя правой рукой за спиной, я закрыл крышку ноутбука. Ладони вспотели, и я долго не мог приноровиться к корпусу так, чтобы он не выскользнул в самый ответственный момент.

Степан тем временем вещал:

– Помнишь, как я сказал, что не знаю, чем пожертвовать ради написания шедевра? Я не врал. Зато теперь знаю. Как оказалось, никого и ничего дороже тебя в моей жизни нет. Не противься, и все быстро закончится. Каждый из нас получит то, чего хочет.

– Это я, чего, сдохнуть хочу, по-твоему? – просипел я не своим голосом, все еще пытаясь ухватить компьютер. – Чтобы ты стал знаменитым, а я – мертвым? Где-то тут вранье!

По комнате заплясал мощный, будто усиленный эхом, смех существа.