скачать книгу бесплатно
А молниеносность достигалась именно такими легкобронированными соединениями. Причем, тот факт, что ехали не колонной по дороге, за которой постоянно следили, а перли напрямую через степь, говорил о том, что Бринберг был настроен весьма и весьма серьезно в стремлении не просто выбить нас с позиций, а вообще уничтожить всех до одного.
Не вышло.
Две минуты до контакта – это очень много, каждый солдат это знает. За те сто двадцать секунд и помыться можно успеть и в чистое переодеться. Однако помирать мы сегодня совершенно не собирались. Как же: выпрыгнуть из самого ада (правда, во главе с его главным «чертом») и тупо загинуть под колесами какого-то «мак-трака»??? Ну уж не-еет!
Первыми же двумя залпами из восьми «труб»[2 - «Трубы», как правило, это – одноразовые гранатометы либо огнеметы; здесь автор указал общий вид вооружения (гранатометы), в том числе и многоразовый РПГ-7.] были выбиты пять грузовиков. Еще две машины были полностью уничтожены. И всего один промах. Однако тоже не бесполезный. Снаряд улетел за последнюю линию машин и взорвался прямо в лицо сидевшим против хода движения бойцам. И те запаниковали. То есть, не то, чтобы запаниковали, просто они решили, что, так как наземных русских впереди быть не может, значит их атакуют с воздуха! Поэтому снующие солдаты даже не смотрели в сторону нашей линии обороны, а больше зыркали в тучи.
И поэтому, уже получается, во вторые секунды боя они понесли еще более ужасные потери от нашего стрелкового оружия, чем от гранатометов – наши стреляли ожидаемо метко, мстя американцам за вселённый недавно в сердца и души первобытный ужас, с которым некоторые из нас до сих пор не сладили. И уже противной стороне пришлось принимать бой в чистом поле. По крайней мере, через три минуты на том поле уже никто не шевелился, и из-за грузовиков, которые превратились в сомнительные баррикады, американцы больше не высовывались.
Но огрызались. Потому что понимали, что не огрызаться нельзя, несмотря на то, что наши баррикады были куда лучше их жестяных машинок. Но амеры не только огрызались, они ещё и грязно ругались, оскорбляя нас в частности и всю страну вообще. И это они делали явно не от ужаса, который, по идее, должен был бы их не отпускать так рано. Они делали это явно осознанно, на что-то надеясь и уповая. И, спустя дюжину минут, причину их надменной воинственности пояснил нам наш наблюдатель.
А наблюдатель сообщил, что к нам приближается бронетехника: позади вражеских цепей появились «лавки[3 - Бронетранспортеры США семейства LAV. Отличаются высокой скоростью и маневренностью на пересеченной местности.]»… Бронетранспортеры с высокой скоростью, неприятной проходимостью и очень мерзким вооружением. В принципе, закономерно – не могло же нам так долго везти! Первая волна пехоты врага, что на грузовиках, должна была сковать боем силы тех, кто каким-то чудом выжил после ракетного удара. Вторая волна, состоящая из «лавок» со своими «теплаками[4 - Теплак (жарг.) – тепловизор.]», должна была дочистить всех остальных. Ну а третья, наверняка во главе с «абрашками[5 - Основной танк ВС США «Абрамс».]», должна была окончательно закрепиться на местности. Но нам и против второй-то волны не выстоять, несмотря на сэкономленные заряды для гранатометов. Просто расстреляют издали, и всё.
Но, несмотря на численное и техническое преимущество, стадо четырехосных машин неожиданно замешкалось: сказалась увиденная ими картина разгрома бригады грузовиков, которую они увидеть никак не ожидали. Но все равно, это нам было временным перемирием, мало что решавшим. Скоро они поймут, что впереди у них серьезного противника нет, и «лавки» пойдут в последнюю для нас атаку.
Пес флегматично молчал и был убийственно спокоен.
А потом наблюдатель сообщил, что к нам приближается бронетехника. Тяжелые и неповоротливые, однако смертельно быстрые танки…
Но сообщено это было уже более радостным голосом – техника была нашей. Та, которую удалось эвакуировать из-под такого обстрела. И она тоже ехала мстить.
Атаку мы в итоге отбили, ожидаемых «абрамсов» так и не появилось, и не последнюю роль здесь сыграли подоспевшие подкрепления соседей. Хотя и не сказать, чтобы мощные подкрепления. Однако блиц-крига у юэс-генерала уже не получилось, а значит, он проиграл. Танки на войну не явились, моральный дух американской армии в этом регионе упал на тридцать два пункта, Бринберг, наверное, кого-то избил в штабе.
Стоит ли упоминать, что после такой нежданной победы авторитет пса сравнялся с авторитетом комполка? На восстановленных позициях второй роты появилась еще одна сирена, но уже электрическая. Ее задачей было оповещать тылы об угрозе, так как не все могли слышать самого Бижка.
Еще довольно долгое время наш полк был под прикрытием сторожевого пса. Но всему приходит конец, а на войне этот конец, порой, прилетает просто мгновенно. Я тогда ушел со своим отделением на спецзадание по сопровождению груза глубоко в тыл, а вот вернуться мне уже не довелось, так как некуда было возвращаться. Немногочисленные сведения говорили о том, что полк был выжжен подчистую, причем враг бесновался почти весь световой день, нанося удар за ударом артиллерией и авиацией. Много тротила положил он, много «железных птиц» отдал в жертву, но своего таки добился. Полк был уничтожен полностью – спаслось лишь несколько бедолаг, которые каким-то чудом выжили в этом чистилище.
– Вот так вот, солдатики, – закончил свою историю Карпатский. – Много позднее я узнал и судьбу Бижка – его к тому времени знал едва ли не весь фронт. Он умер на посту. Слыла легенда, что, когда ракеты уже летели к земле, он присел на задние лапы, поднял передние к небу и пронзительно завыл… нет, не завыл, а запел… Запел свою последнюю Песнь. Тогда все поняли, что пришла пора умирать – Бижка к тому времени вообще понимали с полузвука. И, говорят, тогда встали все. И смотрели в небо, которое сегодня дарило им избавление. Никто не побежал, не спрятался, не скрылся, а только каждый крепче сжимал в руках свое оружие, чтобы с ним войти в чертоги с валькириями, предназначенных только настоящим воинам. Каждый. Никто не шевельнулся – ни командиры, ни солдаты, ни повара, ни шофера, ни смутьяны, ни даже трусы. Нельзя было трусить. И всех их вместе смело огромным валом… Вместе. Именно вместе… Да… Намного позднее я узнал судьбу Бижка – его к тому времени знал едва ли не весь фронт. Кроме самого его имени.
Фронт теперь знал этого пса под именем Божок…
Бойкие бои
– Помнится, я рассказывал тебе о страхе. Думаю, теперь будет уместно рассказать о бое.
Бой для солдата каждый раз разный. И для каждого солдата один и тот же бой – разный. Для одного он – непреодолимое препятствие, для другого – кара небесная, для третьего – возможность отомстить. Для меня он был испытанием. Всегда. Без исключений. Ну, или работой…
Было ли это маленькое столкновение или полномасштабная мясорубка с целью прорыва на огромной территории – неважно. Начало любого боя всегда одинаково – ступор и молитва. И страх. Самый страшный бой – тот, что перед боем. Бой сам с собой, бой за самого себя. От исхода того сражения зависит, в какую сторону ты побежишь после сигнала к атаке.
Я сам всегда выигрывал этот бой. Но, поверь, цена каждой победы была весьма высока! И я не буду вспоминать те случаи, когда я непозволительно долго оставался в окопе вместо рывка навстречу смерти. Смерть ждала меня и в том самом окопе, только с тем отличием, что ее принесут мне свои же, специально обученные люди.
Однако если ты уже побежал на ватных ногах вперед, навстречу врагу, то сковывающий тебя ужас отступает. Ты уже победил, он уже проиграл. Он уже не нужен, поэтому бежать вперед всё легче и легче. А ужас, так как он всегда тяжелый и липкий, неизменно отстает. Хотя все равно страшно, и ты каждую секунду ожидаешь схватить своими потрохами разъяренное железо. И тявкающий позади ужас постоянно напоминает тебе об этом. Тем не менее, ты уже не во власти его. Поэтому в бою бояться легче.
Вокруг тебя бегут такие же, которые боятся, но бегут. Бегут и тру?сы, которые сделали ставку в этой гонке и ждут лишь того момента, когда шарик остановится. На красном… или на черном. Трус отличается от меня тем, что он постоянно кормит тот ужас, который его стремится покинуть. И ужас соглашается составить компанию бедолаге еще на несколько минут. Трус почему-то считает, что страх – его единственная сильная сторона. Но это не так.
Солдат всегда знает, что самое болезненное место в его теле – живот. Поэтому ты никогда не увидишь атакующего бойца, постоянно прикрывающим свои голову или грудь. Солдат всегда прикрывает живот, и лишь в редких случаях, когда неподалеку вонзается разрывной снаряд, бегущий человек с ружьем на короткое время вскидывает руки, чтобы затем тут же вернуть их поближе к причиндалам. Потому что причиндалы важны не меньше.
– Литвин, что эт ты всю «стометровку» лопотал там на своем старолитовском?
– Не залопочешь тут… Эти НАТОвцы хреновы, по ходу только меня на поле и видели… суки. Каждый, блин, снаряд около меня бабахал! Если бы своим идолам не молился – точно б скопытился.
– Ога. Очень нужен ты своим друзьям из…
– Это не мои друзья!
– … мирного блока – не твои, так твоей исторической родины – чтобы на тебя каждый снаряд тратить, – закончил мысль говоривший.
– А почему на литовском-то? Есть же отличный русский мат – им почти все пользуются. Ни разу не подводил! – вступает в разговор другой выживший.
– …от русского мата мне еще страшнее…
– Лан, тогда готовь новые псалмы – начинается второй этап эстафеты.
Зачастую мне удавалось добежать до какого-нибудь укрытия прям посредине передовой передовым. В таком случае я, и еще несколько таких же прытких сбавляли темп. Укрытие – будь то воронка или наоборот – бруствер – совсем не давало ощущения безопасности, а скорее наоборот – позволяло ковыляющему страху, который ты оставил позади, догнать тебя. И снова – бой с самим собою:
«– Надо вылезти и бежать! Бежать, пока они не очухались! В движении – жизнь, остановка – смерть!! Станешь неподвижным – они раздолбают тебя в минуту!! Ты же знаешь!!! нНУУ-у???!
– Нельзя бежать. Нас видели, что мы сюда завернули. Выскочим – тут нам и каюк! Они ждут, ждут же! Ты же знаешь!!!
– Если не побежим – умрем!
– Если побежим – умрем!
– Если мы останемся, нам в любом случае – конец! Не от врагов, так от своих! Давай в ногу выстрелим, а? Скажем, ранены, мол? А?! Давай? На «авось»?
– Нельзя! С простреленной ногой мы точно подвижнее не станем – а кто его знает, как тот бой повернется? Кроме того, не одни мы здесь, потому втихую не получится. Да и позорно это – совсем ополоумел???».
Вот примерно в таком ключе и такой же последовательности ты сидишь и перебираешь варианты. И, судя по вытаращенным глазам, но хмурым взглядам своих сотоварищей понимаешь, что думают они о том же самом.
Каждый бой – это как очищение. Каждый бой – это как рождение. Каждый бой – это как поход к богу. В один бой нельзя войти дважды – каждый раз в этот бой будет входить разный человек: сперва в атаку шел один воин, а потом, на выходе получался другой. Я мало помню свои битвы – они сидят в моей памяти отрывками, но порой настолько яркими, что я не могу на них даже смотреть. Смотреть сквозь толщу десятилетий – а не могу. Но я всегда смогу сказать по ним о том, когда мне было страшно. Хотя практически никогда я не смогу сказать, где и когда мне было страшно. Потому что страшно было всегда. И всегда было нестрашно…
Потому как, в каждом бою я – выжил.
Думаю, что помнить свои бои можно только в том случае, если их у тебя было два. Ну – три. Но у меня их было много, и в них я потерял достаточное количество своих жизней и душ… А про такое дополнительных подробностей помнить как-то не хочется.
Укрытие уже через минуту не становится укрытием. Его уже видят все: друзья, враги, бог и дьявол. И все они кричат тебе, чтобы ты не отсиживался за ним, а бежал дальше. И ты, подобрав все свои сопли, снова бежишь. Бежишь, зная, что после следующего шага ты ткнешься носом в эту развороченную сырую землю. Ткнешься, активно удобряя будущие мирные поля потоками своей крови, хлынувшими из ноздрей. И скорее всего, в этот миг тебя посетит облегчение.
Вот так и бежишь до самых вражеских окопов. За облегчением.
***
Когда-то, не помню где, не помню с кем, мы заспорили о том, покидает ли нас тот жуткий ужас, который вселяется в нас перед самой атакой?
– Да! – говорил один беловолосый воин с пронзительно синими глазами, намекая на то, что страх на войне быстро убивает, а раз сам воин до сих пор жив, то он не боится. – Я всегда оставляю свой страх после первого шага атаки. Я ненавижу этих уродов (врагов) а потому, они не достойны моего страха!
– Нэт! – возражает ему другой боец, кучерявый и чернобровый, которому по происхождению крови запрещено даже высказываться о собственном страхе. – Когда ты добэгаешь до своэго послэднэго врага, ты болшэ нэ боишься. Но вот имэнно тогда ты ы понимаэшь, што нэ боишься. А до этого – боялся! И сылно боялся, ох как сылно. Так сылно – дышат нэ мог!
– Если в твоей душе – ужас, то что ты сможешь сделать-то? Позорно упасть? Зарыдать, как младенец и просить пощады? У кого? У них?! Никто тебе ее не даст, если цена жизни – смерть!
Прав тут Белый: про то, как жалели поверженных или сдающихся врагов я, если честно, читал только в книжках. Ну, или в кино смотрел. В жизни я такого никогда не видел. В плен мы солдат, конечно, брали, но только тогда, когда у тех хватало ума сперва хорошенько спрятаться, а только потом выйти к нам, когда всё (и все) успокоятся.
Но не в самом бою.
В бою поднятые кверху руки означают только одно: безоружный враг. Враг! Коварный, хитрый, смертельно опасный, мечтающий тебя убить любой ценой. Враг!!! И только потом уже идет слово «безоружный». Мы убивали их сразу и на месте, опасаясь выстрела исподтишка, зажатой под коленом гранаты или еще какой-нибудь подлости похуже. В условиях смертельной опасности люди проявляют чудеса изобретательности по убийству друг друга.
Убивали сразу. И я убивал. Всегда. Никаких сожалений не было тогда, никаких сожалений не испытываю и сейчас. Вот про таких и говорил Белый: если тебя скрутило от ужаса настолько, что ты запросил пощады, то ты, скорее всего, умрешь. Потому как всем плевать, кто ты: немощный старик, который и так одной ногой в могиле, или безусый юнец, первого поцелуя не познавший. Тебя застрелят. Сразу. Без раздумий. Нельзя ужасу позволять такого.
– Страх гонит тэбя на нэго! Толко страх, никто болшэ. Ни приказ, ни жэлание, ни нэнавист! Стра-ах! Сэрдцэ скоро взорвотса, глаза скоро взорвотса, рот скоро взорвотса, а ты бэжиш. Бежишь, потому что страх иного не позволит. Бежишь, потому что страшно тебе, как никогда в жизни. Живот крутит, ноги сводит, сопли текут, а ты – бежишь. Жалкий, противный, недостойный, живой… Бежишь, и почему-то не умираешь. Знаешь, как страшно умирать, Белый? Конечно, знаешь, потому что ты это видишь. Каждую секунду – видишь, каждый метр – видишь… Все вокруг тебя умирают – в лужи превращаются, в грязь! – а ты не умираешь. На твоих глазах превращаются. Кричат так, что сам… Ты слышишь их тогда, Белый? Я слышу. Я всегда слышу, и никогда больше слушать не хочу. Но знаю, что слушать буду их всегда, потому что страх делает из меня жуткого труса, который всё видит и всё слышит. А потом, когда ты уже понимаешь, что победил и выжил, вот тогда он от тебя и уходит. Как пружина уходит, как вода… Ну, которая в кольцо закрученная такая… в воронку. Тугая такая и тяжелая. Вот она уходит… И иногда тебе становится еще страшнее.
Прав тут Чёрный: никто никогда не помнил себя расслабленным в бою. Мышцы под гимнастеркой настолько ходуном ходят, что кости выворачивает. Горло каждую секунду пересыхает настолько, что кажется, будто сейчас щеки вместе с языком и гортанью рассыплются по твоим плечам в пепел.
И – барабан в небесах.
Твой единственный, персональный боевой барабан, который упорно толкает вперед. Твое сердце. Которое тоже должно вот-вот взорваться.
Восприятие в бою тоже становится, как у вампира, если верить довоенным фильмам: очень тонкое восприятие у тебя. Я помню, как в один момент стал даже определять по звуку, с какого направления летят в мою сторону пули и снаряды. Порой прятал голову в песок раньше, чем пролетал свинец, который должен был голову ту неаккуратно развалить. А может, и кланялся я просто так, потому как делал это чуть ли не каждый миг. От страха. А потом уже придумал себе красивый момент, где я слышу летящую в меня смерть. Честно – не знаю, не могу тебе сказать. Но вот кажется, будто действительно ты весь такой суперчеловек становишься не от страха, а от…
– Да мобилизован у тебя организм потому что! У тебя же – стресс! Бой – это стресс, а стресс и страх – это не одно и то же. Страх не может помочь, если длится долгое время, а вот стресс – может.
Так вразумлял меня местный полковой умник, который в первом же своем бою по-щучьи пополз назад, к окопам. И который уже через две минуты, с разбитым носом и заплывшим глазом, бежал вперед и умолял мамочку забрать его отсюда. А всего у него боев было два. И вот – он уже знаток!
Он занял сторону Белого, не понимая, что Белый спорит не из-за того, что он никогда не испытывает страха. Белый спорит из-за того, что он никогда не чувствует страха. А страх – это тот же враг: его обязательно нужно и чувствовать, и знать. В противном случае, он тебя когда-нибудь убьет… Злейшие враги всегда так делают. А испытывать можно лишь того, кого чувствуешь и стараешься познать.
Вот Белый и желает понять, прочувствовать и осознать этого врага через мысли и эмоции тех, кто реально пережил уже не одну с ним схватку. Белый действительно храбр и отважен. Он никогда не знал страха, и это правда.
Но еще он рассудителен и умен. Поэтому он понимает, что по-настоящему с самым, что ни на есть, страшным врагом, он никогда и не встречался. А это его как раз и пугает. Потому как он знает, что тот, кто не боится, очень быстро превращается в полезные для растений вещества и материалы. Быстро и глупо так превращается. Белый не хочет, чтобы было быстро и глупо. Белый хочет, чтобы эта участь постигла не менее храбрых врагов, что из костей и плоти.
Белый очень яростно спорит с Чёрным.
Белый очень внимательно слушает Чёрного.
***
Самое страшное в бою… самое страшное в бою – это, знаешь, не получить пулю в грудь. Не увидеть смерть своего лучшего друга, которого знаешь уже неделю. Не заметить вдруг перед собою технику противника, которой у него быть не должно.
Самое страшное в бою – это сделать первый шаг к атаке.
Знаете, сколько таких у солдата шагов?
Один.
А может, два? А может девять? Нет?
Нет. Все ответы могут быть, конечно, верными, но шаг в атаке у солдата только один. Потому что у солдата будет ровно столько этих шагов, сколько раз он лег на землю. И, соответственно, сколько раз он поднимался в атаку. Но всегда этот шаг – один.
Уронит ли он себя, испугавшись, или просто хоронясь – не важно. Важно, что каждый раз ему придется поднимать себя во весь рост, и кидать себя на несговорчивые пули. Но каждый раз, после вынужденного падения, солдат поднимается в новую атаку. И снова он будет вынужден делать этот чертов шаг, который в атаке всегда один.
Поэтому настоящие воины не хотят бояться: очень неохота потом снова поднимать в себе героя. Потому в атаку мы ходили только на ногах. Всю атаку. Ты можешь хоть как изгаляться, хоть руками себе, как мартышка, помогать, но тереть пузом поле боя ты не должен.
Несмотря на то, что все два, а то и три месяца в учебке тебя только и учат тому, как правильно полировать степь отполированной бляхой ремня, первым, что ты должен забыть, придя из учебки – так это именно данный «талант». Талант бухаться на землю в атаке.
Не в атаке, но при внезапном нападении, бухаться ты должен обязательно, но когда бежишь вперед, на чужие стволы – лучше не падай. Потому что, если тебя не убьют, то придется вставать. А этого не любит никто. Даже герои.
Воздух в атаке – плотный и тяжелый. В легкие он проталкивается трудно и неохотно. Поэтому его всегда не хватает. Ты добегаешь до первого рубежа обороны противника, а у тебя нет ни грамма живительного кислорода в клетках.
Видишь перед собой первого живого врага, и начинаешь двигаться медленно, как в самых кошмарных сновидениях детства: когда нужно бежать – тело не то, чтобы не слушается – его вообще нет. Как и во сне, в атаке ты со всей отчетливостью осознаешь, что ты – это всего лишь два глаза и бесполезный рот, встроенные в сразу древний и тяжелый пень дуба. Который – ни пошевелиться, ни – побегать.
– Серый, ты че, когда к ним в траншею прыгнул, колоть их своим ножиком начал?
– Дак, Серег… патроны у меня…
– Чего?
– Ну, кончились…
– А тогда почему ты того третьего, что целиться в тебя начал, от пуза срезал? Откуда патроны в магазине-то взялись? Ты ведь не перезаряжался, я видел.
– Да… не все патроны, значит, кончились, Серег.
– Дак, а чё ты первых двух-то тогда не застрелил сразу, а начал в них железкой ворочать, коль не все патроны у тебя кончились?
– Да не знаю я! Чё докопался-то? Не знаю! Я рад тогда радовался до полных штанов, что до хоть какого-то окопа в этом чертовом поле смерти, добежал, а ты… Я чё, считал, что ли, сколько у меня там «карандашиков» осталось?? А как увидел перед собой пуговички иностранные – сразу же штыком – в туда! Думаешь, я думал в этот момент что-то? Выкуси во всё хлебало свое свинячье. Чё, ты, что ли, много думаешь в такие секунды? Ты и в мирные не думаешь нихрена, как я вижу! Со вторым – та же песня: он прибежал, я – пырнул и провернул, как учили. Ну а третьего из автомата достал, потому как далеко он был, во-первых, а во-вторых – он же целился. Из карабина целился. А раз он целится, ну значит, и мне надо. Вот и прихлопнул его… не целясь.
Потом, подумав, боец, которого тоже зовут Серега, продолжает:
– Да и знаешь, чё, Серёг: оно-то и правильно, что не думаем мы в эти моменты. Там же рефлексы работают, да эти… как их… ну тот филин-то из двадцать первой еще заумные вещи говорил – кто они там у нас?
– Инстинкты?
– Инстинкты, во! Они вот работают тоже. Скорость там повышают, реакцию. Только я вот думаю, что все эти штуки психологические явно же не от головы работают… ну, от головы, конечно, но не от мыслей самих. Короче, все же сами знаете, что в схватке нехрен рассуждать, а нужно полосовать! Слева-направо, и снизу-вверх, как ни один из инструкторов не учит, а как учит нас тетка Война. Ну да вы сами это знаете. Коль до сих пор живыми ходите. И на своих ногах… Вот на инстинктах-то потому мы и работаем, что мыслей – никаких, а только память. И вот теперь смотри, Серег: впрыгнул я в окоп к фрицу, увидел я фрица в двух шагах пред собой… что я в этот момент вспомнил?
– «Штыком – коли! Прикладом – бей!»?
– Нет, это упражнение, конечно, вбито мне в подкорку, но нет. Кино я вспомнил.
– Какое?
– А любое кино. Кино, где война и немцы – любое возьми, там обязательно кто-то к фрицу в ямку спрыгнет, и того – прирежет. Вот и всё. Вот так и получается, что, пока войны нет – мы ходим-колхозим, на себе воду возим. И всё – на автомате. Даже мыслей-то никаких особо и нет в такие минуты. А как атака случается – тут уже бегаем и носимся, как наскипидаренные… и получается, что тоже – ни мысли, ни идеи в наших пустых головах в те моменты и нету. Всё выполняем либо по смекалке, которая даже до мелкой мысли не дотягивает, либо по чьей-то памяти, в которой нам говорят, что, даже если у тебя есть патроны, все равно, ближайшего врага надо именно колоть.
***
В бою солдат живет.
Только в бою он переживает всю гамму чувств и эмоций, которые многие из людей не проживают и за все года свои на этой Земле. И настолько плотно те эмоции солдат переживает, что впечатываются они в его израненную душу невытравливаемым рельефом. И такого человека с такой печатью на душе уже сложно будет чем-либо удивить в дальнейшем.
Я знаю это. Я знаю это, потому что я вернулся с войны. Я помню, как я радовался просто тому, что могу спокойно пройтись по потайной тропинке между двориками. Пройти, не вглядываясь в каждый хлыстик-стебелек на предмет растяжки или контактного уса.
Я всё равно вглядывался в эти стебельки. Но я уже видел их мирными. Они были красивыми и доброжелательными, а не подозрительными и кровожадными. Это были стебли мира, а не ворс войны. И этому я радовался. Простым шагам по дорожке мира. До сих пор так радуюсь.
