скачать книгу бесплатно
– У Земли нет углов, Конопейкин. Она – шар. В школу не курить ходить надо было, а умных людей слушать, – донесся басовитый, с легкой ленцой голос.
– Да заткнись ты, Стеблов! – Конаненко, которого старый артиллерист называл Конопейкиным (была история) едва слюной не брызнул. Несмотря на относительную гиперактивность солдата, таким взвинченным его видели редко, и лишь в минуты великого гнева. Однако, чтобы его в такой великий гнев ввести, нужно было очень сильно постараться. А тут – завелся, считай, из-за пустяка.
– Чё «заткнись», наркоман хренов! Тебе, дураку, старших благодарить надо, что тебя, дурака, посадили здесь на мягкую травку, и тебя, дурака, не дергают за всяким делом, а дают дураку мудрости начерпать, да свою дурь попрятать! А ты пока обратным делом занимаешься! – спокойно парировал тот же голос.
– Слушай, Стеблов: вот ты, вроде, немолодой уже человек, а все в затычку играешь! Не надоело? А мне, ежели интересно, так я спрошу. А ежели не согласен, то возражу.
– Добро пожаловать в наши ряды затычек, Конопейкин. Я, вроде как, тоже возразил. Только для тебя разница почему-то есть, между теми, кто рассуждает, а кто вмешивается, а для меня – нет. Вот ты, по-твоему, не вмешиваешься, а чинно ведешь беседу, а я, значит, в каждую бочку влезаю, так?
– Пшёлты…
– Так. Продолжайте, батюшка, паства готова к восприятию вселенских тайн.
– Да что тут продолжать? Дело, вижу, как и везде – одинаковое, то бишь – гиблое. Народ вокруг себя бе?ды ВСЕ видит, в себе – ни одной. С себя же, пожалуй, и начну.
Бородач в рясе зычно хмыкнул, а затем продолжил свой рассказ:
– Значит, родился-вырос-женился я в России, как и все. Но только, когда Союз рухнул, открылась мне широкая дорога в церковь. Я тогда с мамкой туда первый раз попал и был очарован ее величием. И долгие годы это величие мне покоя не давало. Заметьте: не церковь, а именно ее величие. И вот когда я уже женился, начал я туда лыжи свои потихоньку навострять. Во всемогущего бога не верил, а в могущественного попа – до самозабвения. Семья мне при таких мыслях в тягость пошла, я ее и бросил. И поступил в семинарию. И, долго ли, коротко ли, стал, в конце концов, тем самым попом. Не особо могущественным, но уже и не служкой каким-то. Однако мне и этого хватало. Ведь в народе верно говорят, что Христа давно уже в храм не пускают, слышали мож эту историю? Нет? Расскажу, кто не знает, она короткая:
«Сидит прихожанин напротив Храма Христа Спасителя и ревёт горючими слезами. Аж навзрыд. Подходит к нему Иисус и вопрошает:
– Что ж ты, бедолага, так убиваешься, аж на небесах тошно?
– Да как же мне не убиваться, Спаситель? Хотел помолиться да свечу поставить, а они меня в храм не пускают!
Сел Иисус, приобнял горемыку и молвил:
– Не стоит так душу рвать себе, сын мой. Они и меня туда не пускают».
Вот – краткая ситуация в церкви на тот момент этим опусом и была описана. Шел я туда не за Богом, а за слогом. Дабы тем слогом добывать себе злато да удовлетворять свои прихоти. Вот как хотел, так все и случилось: днем я – благочинный служитель, ночью – бес в рясе. Послушницы, алкоголь, яства и оргии. И ничего мне от этого в сердце не щемило. Бога-то нет. А значит, и жить можно так, чтобы тебе было весело, а остальные пусть пропадом пропадут.
– А что ж изменилось?
– Вот, знаешь, знаки есть? Ну, те, что Бог дает? Так вот, посыпались они на меня, аки вша на прокажённого… уж извините. Еще до войны сыпались: то в соседнем приходе батюшка преставился; то в нашем какого-нибудь служку за провинность заловцали… И, что первый преставился по великой глупости, во время разгула да в угаре неправедном, что второй – за непростительную мелочь, скудным умом сотворенную. А я смотрел – и не понимал… Пока знак тот меня не коснулся.
– Ну и что же это за знак-то был? Неужто это-о… без рясы в храме узрели?? – ха-ха-ха-ха-ха!!!
– Видимо это очень смешная шутка, коли «ха-ха» ты такие обильные ловишь, воин… но не поддержу я тебя здесь… Нет. Но лучше б именно что узрели. Погибли все, кого я действительно любил… В одно мгновение погибли. И страдальческой смертью. Грязной. Как моя жизнь. За один вечер Господь лишил меня любви, души и воли… Всех своих даров… Сперва – каюсь – мысли лезли и покончить с собой. Потом, как и все – Бога хулить начал. Вот вишь как: в Бога не верил, а хулить все равно хулил. Того, в кого и не верил. А там и снова на суицид потянуло. И так – по кругу. Но затем… затем Господь свел меня с одним монахом – даже не монахом, а послушником – одной захолустной церквушки, что в дальневосточной тайге обретается. Разговор был долгий, я поносил Бога как только мог, при этом формально находился у него на службе. А монах рёк мне в ответ. Рёк многое такое, что я сейчас до сих пор с удивлением постигаю.
– Уверовал в Бога? По-новой?
– Именно что не по-новой, ибо и по-старой-то я не очень-то был прилежен в вопросах веры. С верой-то оно как: она либо есть, либо нет ее. Как с беременностью. По чуть-чуть ни того, ни другого обрести нельзя. Так что я обрел веру лишь в первый раз, когда потерял все. Это сейчас легко думать, что, потеряв всё (родных, близких, любимых) легче всего и поверить. Нет! Когда бог у тебя все отбирает, это – личная обида! И оскорбление то тоже личное! Мы же ведь лично нанесенного Богом добра лично нам не помним, но зато нападки непосредственно на нас готовы не забывать даже пред смертным часом! И нас даже не смущает тот факт, что час смерти назначает именно наш «обидчик». Поэтому я люто ненавидел того, кто у меня отобрал то, что… и моим-то никогда не было.
Наш поп внезапно сморкнулся, но в тот час, я помню, никого это даже не смутило:
– Вот и тогда думал также: раньше не верил, а сейчас вообще – отрекаюсь, и во все тяжкие. В омут – с головой, из сердца – с мясом. Ну и не было бы меня сейчас тут, не стоял бы, не говорил бы с вами. Но всё-таки нашел я в себе силы вернуться в лоно церкви. И нести свою службу уже как полагается. У нас и раньше были такие, кто внезапно начинал соблюдать обеты, блюсти себя в строгости. Некоторые уезжали даже в глухие скиты, аскетничали и постились чуть ли не каждый день. Теперь-то я понимаю, что они действительно свои грехи там замаливали, да еще и наши до попутки. А раньше мы тайком шутили, считай, надсмехались, над этими действительно святыми людьми. Я в скит уйти не успел – да и не считал, что мне это было нужно. Я скопил достаточно зла против людей, теперь пришел час отдавать им добро. Но – тоже не успел: началась война. Видимо, недостаточно мы все молились…
– Так а что же? Молитва, хошь сказать, помогает штоль, святой отец?
На говорившего тут же отчего-то зашикали, и, судя по звукам, даже немного постучали ему в затылочную часть.
– Помогает. И не только в окопе, когда на тебя тот же вселюбящий Бог полтонны тротила швыряет. А и по-другому помогает. Вот до войны часто слышал, что молитва – для слабых. И, верите-нет, сам также думал, находясь под куполом церкви. Молился, а сам знал, что слова те – ни о чем. Хотя старшие саны нам наставительно доказывали, что мы не правы. Однако, когда направляешь мольбу к небесам, на самом деле, Бог тебя слышит… по крайней мере, многие так думают. Вы слышали когда-нибудь выражение «молиться от души»? Или «лишь молитва от чистого сердца достигнет небес»? Ну, или что-либо подобное? Так вот: молитва та должна не к небесам идти… а в то самое сердце, что молится сейчас Богу. В душу твою же она должна проливаться, так как именно в душе нашей Бог наш и живет. Ибо – всё просто – частица его там, а не в ста восьми световых годах перпендикулярно Земле. Которая – шар, и без углов… Ну а почему мы Бога не зреем, так на то вы и сами ответить можете.
– И как же?
– А вот смотрите: Стеблов – древний и мудрый, добрый и даже местами ласковый. Но – суровый и едкий одновременно. И все-таки такой человек не существует для Кононенко. Кононенко его просто не видит, хотя Стеблов его не бросал, и, если случится какая беда – первым же придет на помощь. Но сейчас для Кононенко Стеблова нет, и в него он не верит. А все почему? Потому что не Стеблов покинул Кононенко, а Кононенко отвернулся от Стеблова. Просто отвернулся, и все. И нет больше кого-то мудрого, честного, доброго и открытого в жизни Кононенко. Хотя, сурового и беспощадного – тоже. Так и с богом: его для нас нет не потому что он от нас ушел.
Потому что ушли мы.
Театр призраков
Мы стояли на хуторе Длинном. Там располагался временный пункт сбора и комплектации подразделений. Свободного времени было, на удивление, много, и мы занимали его всякими, не сильно способствующими боевой подготовке, делами: играли в футбол, рыбачили в скудной на биоресурсы речке.
И травили байки.
Чтобы объяснить: на передовой особо разговорчивых не особо приветствуют, хотя балагуры ценятся. Но – то должны быть знатные балагуры, что сердце солдата развеселят и душу военную возрадуют. А на то талант нужен не последний. Поэтому байки из окопа – на вес золота. Особенно свежие байки. А то теми «баянами», что каждый божий день гудели из траншей, в радиусе двенадцати километров можно было оглушить любую аудиовосприимчивую живность. Поэтому поправлюсь: свежие байки были на вес золота, а уж придуманы они были иль взаправду имели место произойти – то было дело десятое.
Вот как раз такие «пункты сбора» представителей разношерстных подразделений и являлись источниками свежачка. А также госпитали, переформировка, да… да, в общем-то и всё.
Ну так вот, перехожу к делу. Ушли мы как-то всей своей разномастной ватагой в очередной рейд за рыбой. В ночь. Со всеми атрибутами для рыбалки, кроме, разумеется, удочек. Развели костер, сидим, удим. Травим скабрезные истории да перемежаем их тут же созданными эпосами, жанра «Да ты шо»! И так до рассвета.
А пред самым рассветом с воды на нас наполз туман. Не сильный, но какой-то загадочности в общую остановку он нам добавил. Тихо так стало – ну ты знаешь. И тут подал голос сержант ракетных войск Гриднев. И, через короткий промежуток времени, пока звучал его голос, мы осознали, что он начал какой-то, наверное, захватывающий рассказ. Захватывающий, потому как уже по началу повествования мы поняли, что никто из нас истории с таким началом не помнил. Необычность ситуации была еще и в том, что никто из нас от Гриднева ни одной, даже самой завалящей байки не слышал. Никогда. А тут – вот!
«Это случилось прошлой осенью. Драпали мы тогда сильно быстро и сильно врассыпную. Наш полк, отстреляв весь боезапас, возвращался к своим, которых никак не мог догнать: как ни достигнем расчетной точки – так разведка сообщает, что там уже не свои. Три точки, по-моему, таких было. Ну а перед четвертой нас зажали на болотах. Болота те выходили на проходную железнодорожную станцию, на которой нас немец и поджидал. Обратно в болота не сунешься, по железной дороге идти – смерть (авиацию вызовет и – привет) самого немца одолеть – никакой возможности: станция хоть и маленькая, но с полтыщи окопавшихся фрицев вместить умудрилась. А за станцией – рукой подать до фронта.
А нас после всех передряг осталось двести восемнадцать человек… Конечно, тоже немало, но мы – потрепанные, изможденные, и – в трясине. А жирный немец – в тепле, на харчах и полностью боеготов. Он к нам и не совался, потому как знал, что не сегодня-завтра прилетят вертолеты и раздадут нам «подарки». А их пехоте только и останется, что подобрать оглушенных, да добить недобитых. Или наоборот.
Понимали это и мы. А между тем, темнело. Причем, как на небе, так и у нас на сердце. Мы знали, что это наша последняя ночь. Кто молился, кто строчил письмо, кто просто плакал. А кого-то прорывало на воспоминания.
Прорвало на них и нашего пулеметчика. Стаценко его фамилия. Вот.
Он рассказал, что в детстве его отец поведал ему, как погиб его дед. В такую же ночь. Причем, на этом же самом болоте. Они также были зажаты немцами, только в том далеком 42-ом немцы не отсиживались, а обильно молотили по болоту минами. К полуночи только угомонились. И вот тогда, скорее всего в отчаянии, их политрук, который исполнял обязанности командира роты (а их и оставалось-то всего числом – рота) поднял солдат в атаку. Как-то убедил их, и поднял. И они пошли. И прорвались. Только дед в той атаке погиб – об этом семье рассказал его сослуживец. А еще он рассказал семье, почему они смогли победить. Нет, не ярое сердце коммуниста подвигло их к этому, и не осознание того, что шли они за правое дело, нет. Они просто шли умирать, и каждый знал об этом.
Без всяких патриотических и идеологических вывертов.
Они шли умирать, но желали сделать это, как настоящие воины. А получилось, что победили. И не просто победили, а обратили превосходившего их числом противника в паническое бегство. Как позже выяснилось, им на руку сыграл тот самый туман.
Немцы, конечно же, не были дураками, и вполне осознавали возможную попытку прорыва красноармейцев, которые воспользуются туманом как прикрытием. Поэтому их аванпост был выставлен прямо возле топи, чтоб услышать плеск бредущих тел. Но дело в том, что плеска они не услышали. Ни одного. Воины с винтовками выросли прямо перед оторопевшими фрицами и практически бесшумно перебили немногочисленный отряд. Отряд, задачей которого было дать тревогу и откатиться назад, на укрепленные позиции попросту не успел этого сделать. А у наших, так как патронов было в обрез, как-то сами собою заработали штыки в руках. Но все-таки совсем бесшумно не получилось, и основная часть немчуры, не получив ответа на свои тревожные оклики, активно зашевелилась на своих позициях.
Вся соль приключилась в самом тумане: как только наши беззвучно бросились в свою последнюю, безнадежную, атаку – на карабины, автоматы, пулеметы – сзади, на месте перебитого аванпоста что-то бухнуло, и тьму озарил шар огня. То ли граната какого-то фрица запоздало взорвалась в мертвой руке, то ли еще что, но от взрыва загорелся сигнальный огонь, который должен был освещать для немцев предполагаемое место атаки. Вместо этого он сыграл с ними злую шутку: едва пламя заметалось в тумане, по всему его молочному телу понеслись всполохи. И тени. Много-много теней.
Тени солдат, которых, по расчетам немцев, должно быть не более полутораста душ, немножко размножились. Реальных солдат и в самом деле было чуть больше сотни. Но вместо этого глаза фашистов увидели полчища болотных воинов, численность которых превышала эту цифру раз так в пять. То был визуальный эффект, не больше, но храбрости он немчуре не добавил. Открылась пальба, полетели гранаты, часть немцев стала поливать огнем те места, где виделись силуэты наших солдат, но самих солдат там никогда и не было.
Наши почти без потерь ворвались на позиции противника, и завязалась банальная схватка не на жизнь, а на смерть. Но только с тем отличием, что наши действительно дрались с отчаянным осознанием, что отступать некуда, а немцы были обескуражены, ошеломлены и попросту в ужасе от того, что русских Иванов, на самом деле, скрывалось на болотах гораздо больше. Советские воины пришли сюда за смертью. Но взять они ее хотели подороже.
А вот немцы…
Немцы-то умирать в этот вечер не рассчитывали, что пугало их до чертиков пред тем, что сделали сейчас русские. Их до болотных чертиков пугало то, что в этих землях дикарей творятся поистине колдовские вещи. Что они без особых усилий смогли пройти сквозь все их пикеты и теперь хладнокровно их убивают. Просто пришли и мстят. Как курей, которых очень любил вон тот окровавленный, и теперь уже мертвый фельдфебель Курт. Это был ужас.
Наши вышли из того боя малым числом, все еще не веря в победу. Затем – выбрались и из окружения. Но с той поры, как после выяснил тот самый друг деда, все, из числа выживших той ночью, дожили до Дня Победы. Кроме самого деда, который пал в том бою.
Вот так обыкновенная оптическая иллюзия помогла выжить, пусть небольшому, отряду красноармейцев.
– Сегодня такой же туман будет, – закончил тогда пулеметчик Стаценко.
Теперь важное отступление: буквально утром, перед тем, как выйти на эту злополучную станцию, мы наткнулись на перевернутый железнодорожный состав, как детская игрушка валяющийся на боку вдоль искусственной гряды с рельсами. Все было в нем разграблено, однако, помимо основного груза, состав также перевозил скарб какого-то театра, и, видать, большого. В числе прочего хлама мы заметили несколько муляжей винтовок, которые нас изначально очень заинтересовали. Они лежали рядом с вывороченным наружу вагоном, откуда до сих пор воняло горелыми тряпками, паленой резиной и еще черте знает, чем. Но явно чем-то гнилостным. Потом, поняв, что мы держим в руках бесполезные в военном плане изделия, мы, также, как и предыдущие «счастливчики» до нас, бросили их на насыпь.
Состав явно лежал на боку уже не первый день. Или даже месяц. Он успел слегка заплесневеть и даже местами подгнить. Поэтому глупо было с нашей стороны задерживаться возле него больше, чем полагалось.
А где-то через пару километров мы нарвались на станцию, полную немцев…
– А ведь рядом с винтовками можно было бы пошукать и еще что-нибудь.
– Что там тебе пошукать надобно, Вилюгин? Всё-то тебе лишь бы пошукать!
– Не, правда, братцы! Ну в самом деле!!! Есть же советские винтовки – а вдруг там будут и советская форма! А?! Сечёте?
Мы начинали «сечь». Действительно: ночь, болото, туман, атака…. Всё как в сказке Стаценко! А вдруг выгорит?! Вдруг сможем? Здесь сидеть задницами на кочках – точно не вариант – наши задницы уже к обеду размотают по всем остальным незанятым кочкам. А вот воспользовавшись туманом, и эффектом неожиданности в виде театральных костюмов – чем черт не шутит?
Это сейчас даже такая задумка выглядит бредом, а тогда, когда воспаленный разум перед очень реальной перспективой схлопнуться в «ноль», был готов ухватиться за любую, даже самую бредовую идею, мысль эта нам казалась чуть ли не спасением.
Опущу половину истории о том, как мы ползали обратно к составу, как действительно нашли гимнастерки (даже несколько офицерских), как переодевались в форму, накручивали на муляжи винтовок импровизированные «штыки» и расставляли себя перед боем на позиции. Скажу только, что комплектов мы нашли сто два, а нас было двести восемнадцать. Это означало, что впереди пойдут лишь половина наших сил, остальные полезут следом с изрядным интервалом… Но – что тебе скажу! – каждый из нас хотел оказаться в той сотне! Оказался в ней и я. С пулеметом системы Дегтярева наперевес, который не был способен кого-то убить. Понятно, что настоящее оружие было при нас тоже, только, прежде чем им воспользоваться, необходимо было сделать лишние движения, чтобы его достать. Но все равно, в первые секунды атаки мы пойдем на врага практически безоружными.
Едва мы построились, на нас навалился туман. Туман, как занавес, должен был представить нашу труппу перед весьма недоброжелательным зрителем: неожиданно и во всей красе. Нам отводилась очень важная роль во всем спектакле.
У арьергарда была не менее важная роль: в нужный момент он должен был зажечь два костра, сооруженных из хлама того же сломанного ж/д состава. Зажечь их позади нас, чтобы… Короче, вы поняли: сценарий у нас уже был, и нам оставалось лишь четко следовать ему.
К берегу мы подошли чуть ли не на ощупь. За время пути мы поняли, как красноармейцы смогли сохранить бесшумность: наши деды просто разулись, а лица обмотали тряпками (про тряпки Стаценко вспомнил несколько позже) но не для «стелс-режима», а чисто от гнуса – тот пытался влезть во все, что не у?же миллиметра. В итоге ноги хотя и мерзли, но не чавкали, а рты, хоть и плевались, но не брызгали.
Когда мы увидели фрицев, те даже не поняли, что произошло. Импровизированные (но крепкие) штыки погрузились кому в глаз, кому в горло – бить нужно было именно в эти места, так как враги сидели в брониках. Кому-то пришлось всадить железо в потянувшуюся за оружием руку. И тот завопил. Да как завопил! Даже у нас, и без того холодная кровь заледенела!
Это был сигнал к атаке. Сзади нас засопел арьергард, который приволок кучу промасленного тряпья и стал предпринимать попытки к ее розжигу. А мы кинулись вперед. При этом никто муляжи на боевые автоматы не поменял, хотя договоренность такая изначально была.
Я не помню в деталях эту ночь. Сзади взвилось пламя, мы двигались наугад, кололи, били, рвали, стреляли и просто резали без разбору. Опьянение кровью очень быстро приходит, и вещь, скажу я вам, довольно страшная. Единственное, что спасало – так это советская форма. Ее мы узнавали безошибочно и поэтому на нее то самое кровавое опьянение не действовало.
А вот нашим парням из нашего современного «будущего» сперва не везло – их-то форма была нового, то есть, вполне себе европейского образца. По этой причине наши системы «свой-чужой» частенько давали сбой. Не особо расторопным не раз доставалось от своих «советских» сослуживцев, вызывая отчаянную матерщину. Собственно, только крепкий мат их и спасал. Как-то на уровне интуиции боец ВС РФ, атакованный бойцом «РККА» выдавал мат с три этажа, и призрак уносился прочь в поисках нематерящейся, а, следовательно, иноземной добычи.
Потом мы запели. Точнее, наши глотки хрипели нечто животное, а вот стреляющие парни из «другой» сотни пели «Смело мы в бой пойдем…». И я не вижу ничего удивительного в том, что уже после этого выбора песни в эту ночь, мы, «коммунисты», ни разу не ошиблись в выборе цели.
Туман пронизывали красные сполохи, где-то кричали люди, вот прям… нутром! Вы когда-нибудь слышали, как люди кричат кишками? Хотя, конечно слышали, о чем я спрашиваю-то? И фоном всей этой последней битве «воинства Христова против отродья сатанинского» была именно гарь: запах тряпок, паленой резины и еще какой-то гнили.
***
Утром мы сидели кто на чём и тяжело смотрели еще замутненными глазами на плоды нашей победы. Нас выжило восемьдесят три человека. Плюс шестнадцать раненых. Раненых тяжело, так как каждый дрался до последнего, даже лишившись глаза, руки или ноги. Горько говорить, но из этих шестнадцати живым мы не довезли никого. Но умерли они счастливыми, я уверен в этом.
Нам достались трофейные грузовики, две легковушки и один БТР, на которых мы, собственно, и вышли из окружения, но история на этом не закончилась.
В тот раз мы взяли в плен семерых немцев: троих рядовых, двух унтеров и двух лейтенантов. И вот один из лейтенантов поведал (уже в штабе) историю о том, почему они проиграли тот ночной бой. И из-за тумана тоже, но не только.
Немецким 157-мым мотострелковым батальоном командовал майор Дитрих Леге, потомственный офицер, грамотный командир и вообще – суровый профессионал серьезного уровня.
И вот что нам этот немец поведал…
«…16-го октября получил приказ срочно занять железнодорожную станцию с невыговариваемым даже для немцев названием и заблокировать выход стремящимся из окружения российским подразделениям. Конкретно в данном районе, по результатам авиаразведки, находилось около двухсот человек боеспособного подразделения. Назначение его было неизвестно, но тяжелого вооружения оно точно не имело. Выхода, кроме как через станцию, у него не было, железнодорожный путь был заблокирован в обоих направлениях, а уже семнадцатого числа данные остатки тоталитарных войск России будут уничтожены авиацией.
Поэтому в прямую врага не атаковать, организовать оборону и вступать в прямой бой только в случае необходимости.
Такая и была задача.
В принципе, никто не видел в ней ничего сложного: в батальоне 600 человек, плюс есть бронетехника и тяжелое вооружение. Отбиться от горстки (ну пусть не от горстки) изможденных бойцов не представлялось особо хлопотным делом. Сиди да на кнопки нажимай. Понимал это и майор Леге.
Но с наступлением ночи все заметили серьезные изменения в поведении командира. Он с неподдельной ТРЕВОГОЙ смотрел в сторону болот. А когда уже он заметил, что все это тоже заметили, внезапно нахмурился, отрывисто приказал усилить посты и ушел в блиндаж, что был оборудован в подвале станционного сооружения. Но через минуту вылетел оттуда и приказал вообще выставить аванпост прямо у кромки болота, что было совершенно немыслимо! Даже если русские и вздумают атаковать, мы все равно их всех переложим через тепловизоры и ПНВ! А еще по всему периметру установлены растяжки и сигналки. Мы открыто недоумевали, но его приказ выполнили.
А потом, видя, как его беспокойство передалось нам, он стал рассказывать нам странные вещи…
Его дед, Пауль Леге, в 1942-ом году проходил службу в этих местах. И в этих местах случилась та самая страшная история, которая стала предлогом комиссования Пауля по причине душевного расстройства. Правда, благодаря ему же, оберлейтенант Пауль Леге не был признан военным преступником и не подвергся никаким гонениям после войны.
В тот день их часть стояла на перешейке между болот, с которого вела дорога в двух направлениях: одно в немецкий тыл, другое – на советский фронт. Задача была простая: не давать русским покинуть область окружения. У батальона была минометная поддержка и связь со штабом, который по первому «свистку» мог выслать авиацию. Как раз в этот момент неподалеку была замечена группа бойцов Красной армии, численностью 120-150 человек. Может, двести. Совсем недавно эта группа была значительно многочисленней (возможно, полк) но по мере продвижения она неоднократно подвергалась обстрелам, в том числе и с воздуха. К моменту подхода к перешейку она достигла указанной численности и особой опасности не представляла.
А на завтра было назначено ее уничтожение с воздуха.
В ту ночь дед Дитриха стоял в свою смену на боевом посту, задачей которого было следить за сигналами выставленного перед болотом аванпоста. В его распоряжении были два пулеметчика с МГ-38, два автоматчика и он сам, с пистолетом «Люгер». Помимо этого, у них был внушительный запас гранат, еще шесть карабинов, два МП-39 и просторный, но длинный окоп. Прожектор еще был. Весь запас оружия предназначался для тех, кто сейчас сидел на берегу – в случае тревоги они должны были немедленно прибежать сюда с целью занять оборону. Сейчас же они там были вооружены лишь пистолетами, гранатами да ножами. Даже пайка у них не было. Ведь они должны были все сделать очень быстро, вот командир батальона и распорядился отдать им легкое оружие и забрать все лишнее.
Да, и еще в задачу самой передней группы входило зажечь две кучи хвороста и дров, обильно политые маслом. Это нужно было для дополнительного освещения места битвы. Точнее, места расстрела.
Ближе к утру на берег опустился туман и пополз к немцам. Сперва он поглотил аванпост, потом окутал и пост оберлейтенанта. И именно в этот момент на Леге напал необъяснимый ужас. Не страх, а именно ужас, когда, вроде бы все хорошо, но ты точно знаешь, что через очень короткое время будет все плохо! Хотя объективных причин для этого не существовало – Пауль Леге был очень храбрым человеком, кроме того, предутренних туманов он перевидал немало, в том числе и на войне. Но именно этот туман нагнал ощущение кошмара, как ни один до этого.
Страшно было и самим солдатам – это было видно по их внезапно побелевшим лицам (и дело не в особенностях освещения в тумане) и по дрожащему шепоту с судорожными движениями кадыков – все это Пауль видел у них и, более того, ощущал то же самое на себе самом.
В наступившей мертвой тишине со стороны аванпоста раздался легкий вскрик, потом – какие-то хлипы. И все затихло. С соседнего окопа кто-то окликнул расположенный у кромки воды отряд. Никакого ответа. А вместо этого – какое-то могильное сопение и животные хрипы, которые явно приближались…
А потом – буфф! – взрыв гранаты! И тут же на берегу вспыхнул один из костров. Туман был не плотный, и сквозь него Пауль внезапно увидел сотни силуэтов. Сотни! И ближайшие из них уже были метрах в двух от его окопа! Но самое страшное было не то, сколько их было, а то, что эти силуэты просвечивал насквозь! Их ноги (там, где должны были быть утолщения от обуви) мистически истончались к земле и уже над самой травой пропадали совсем.
Причем, тени не шли, не бежали, а именно плыли, слегка подскакивая над землей. И еще, что Пауль увидел со всей ужасающей отчетливостью – у привидений была советская форма, но не было лиц. Вместо них, в мертвых головах клубился черный туман…
Первая волна призраков прошла мимо окопа, приколов обоих пулеметчиков к мокрой земле. Оставшиеся два солдата и офицер без перерыва поливали оборотней свинцом, но Леге мог поклясться, что ни один из них не то что не упал, а даже не пошатнулся под градом пуль! И при этом, когда очередной призрак рубанул чем-то вроде лопатки сверху вниз, то на дно окопа сползла булькающая масса автоматчика Томаса Вайгеля, лейтенант понял, что тот получил вполне реальный удар. А призрак побежал дальше. Молча!
Пауль отстреливался еще несколько долгих минут, отчётливо понимая, что у него конкретно съезжает «крыша», так как он до сих пор никого не убил. Причем, на протяжении всего боя его донимал запах гари, где смешались вонь горелых тряпок, гнилых болотных веток и почему-то паленой резины. А потом его вырубило.
Он очнулся ближе к полудню, заваленный дровами и обломками наспех сколоченного ранее дровенника. Больше вокруг никого из живых не было. Мертвых же – половина берега. И все в мышастых мундирах…
Просидев остаток дня наедине со своими воспоминаниями, вечером, к тому моменту, когда прибыли германские подкрепления, Пауль окончательно спятил. Тонкая арийская душа не выдержала животной атаки тех, кого она за животных и считала. Пусть даже и в виде призраков.
Батальон был уничтожен больше, чем на половину. Остальные в панике бежали, не разбирая направления – кто назад к своим, кто – в болота, а кто – в сторону врага… это был разгром»…
Те, кто выжил, несли полный бред: одни говорили, что на них напала тысяча человек, другие – пять тысяч, третьи утверждали, что русские вообще пошли в контрнаступление и уже не остановятся до самого Берлина. Некоторые, как и Пауль, считали, что на них напали призраки ранее убитых в этих болотах красноармейцев… с этой мыслью Пауль и умер, не дожив до 56-ти лет…
Надо ли говорить, что когда из тумана появились красноармейцы – именно красноармейцы! – без лиц, и начали убивать живых людей, над окопами солдат НАТО поднялась нестерпимая вонь биологического происхождения?
