Кровавый пир

Василий вышел отдать приказания.

Казаки торопились. Одни бегали по городу, наскоро грабя обывательские дома, другие седлали коней, увязывали торока. Всюду виднелись поспешность и уныние.

На задах, на огородах кто‑то уныло выводил:

Ах туманы вы мои, туманушки,Вы туманы мои, непроглядные,Как печаль – тоска, ненавистные!..

Василий поторопил Кривого и вернулся в баню.

Тоска острой болью сжала его сердце. Тайное предчувствие беды охватило его невыразимою грустью. Жизнь, вся жизнь сгублена, и никакой отрады… А песня тянулась уныло, жалобно:

Не подняться вам, туманушки, со синя моря долой,Не отстать тебе, кручинушка, от ретива сердца прочь!..

Ох, не отстать!.. Василий прислонился головою к стене и прижал руку к сердцу. Словно рвалось оно на части! Даже не чувствовался палящий зной раны. Неужто так и не полюбит? Не может быть! Не ржавеет старая любовь! Он заслужит ее… Доехать бы до Дона, а там…

– Атаман, все готово! – сказал Кривой. – Коней сюда подвел.

– Веди красавицу‑то, – глухо сказал Василий и прибавил: – Осторожно веди!

Ты размой, размой, туча грозная!Ты пролей, пролей, част – крупен дождик!.. —

словно пел панихиду чей‑то голос, надрывая душу.

– Заткни этому псу глотку! – крикнул Василий Тупорылу. – Чего воет, ровно по покойнике!..

Тупорыл прыгнул через тын.

Ты размой, размой земляну тюрьму,Чтоб!.. —

и голос вдруг сразу смолк, после чего вокруг словно настала мертвая тишина.

Кривой и Горемычный под руки вывели Наташу.

– Осторожно! – приказал Василий. – Сади в седло и прикрепи!

Ее посадили. Она не сопротивлялась, только глаза ее, как звезды, горели на бледном лице, и Василий невольно отворачивался от них.

Перед ней, перед своей пленницей, он был жалок. Лицо его было также бледно. Не знавшие сна глаза смотрели тускло. Кафтан, залитый кровью, с оторванным рукавом, казался ветошью, а туго перевязанное кровавыми тряпками плечо прибавило ему еще более убогий вид.

– На конь! – приказал он, и они, привязав в середину Наташу, медленно выехали из посада за надолбы. Казаки строились в колонны, готовясь выходить тоже, чтобы идти на Ломов от преследования князя Барятинского.

Василий подал знак, и они поскакали, но на этот раз скакать было неизмеримо трудно. Рана давала себя знать.

Василий приказал остановиться у первого поселка и позвал знахаря. К нему пришел седой мельник. Он промыл Василию рану, наложил на нее жеваных листьев, перевязал, и Василию словно бы полегчало.

Они поскакали дальше.

– Саратов‑то, смотри, объезжать надоть? – сказал Кривой.

– А то как же! Его уже взяли! – ответил Василий.

Они скакали четыре дня, давая себе только малый роздых.

– Близко теперь, – говорил Кривой, готовя коней скакать дальше после вечернего отдыха. – Гляди, ночь‑то какая! Ровно день!

– Завтра ввечеру будем, – сказал Тупорыл.

Василий покачал головою:

– Чует мое сердце что‑то недоброе, братцы!

– Брось, атаман, забабился ты! – весело ответил Кривой.

– Вот ужо подле батюшки оправишься. Едем, что ли!

Он вскочил на коня:

– Ночь‑то какая!..

Василий нагнулся к Наташе. Она быстро отвернулась. Он хотел что‑то ей сказать и махнул рукою:

– Едем!

Они поскакали. Скакали они уже часа три, как вдруг Василий осадил коня.

– Гляди, за нами! – сказал он.

Все обернулись. С левой руки на них мчались казаки врассыпную.

– Бери вправо! – приказал Василий. Они поскакали, но с правой руки перед ними вдруг выскочили из‑за холма тоже казаки.

Впереди, немного левее, чернел лесок.

– Туда гони! – сказал Василий. – Скорей! – он ухватил Наташиного коня под уздцы и погнал, но казаки окружили их кольцом и стягивались.

– Придется рубиться! – сказал Тупорыл, вынимая саблю.

– Бейтесь вы, я ускачу с нею! – сказал Василий на всем скаку.

– Ин! Спасайся! – согласился Кривой. Казаки приближались. Тупорыл кинулся на одного и тотчас покатился с коня на землю.

Ловко наброшенный аркан стянул ему руки и сбросил с седла.

Василий скакал не оглядываясь. Перед ним никого не было, но сзади он слышал за собою погоню.

«Сам умру и ее урежу», – решил он, вынимая нож. Наташа ничего не видела, бешеная скачка на время помутила ее ум. Василий обхватил ее, сдернул с седла и занес над нею нож, но петля вдруг обвилась вокруг его шеи и сдернула с коня.

Он упал и потерял сознание.

Когда он очнулся, его, скрученного, поднимали казаки и сажали на коня.

Брезжило утро. Василий оглянулся. Верхом на конях, со скрученными за спину руками, с ногами, привязанными к стременам, сидели его товарищи; вокруг суетилось человек двадцать казаков и какой‑то чернобородый великан в одежде стремянного.

– Вот так здорово! – сказал он, когда прикрутили Василия. – Теперь все по насестам! Едем, братцы! Чай, князь уж и встречу им заготовил!..

Отряд двинулся скорой рысью. Часов через семь показался город. Перед ним, за надолбами, словно лес стояли виселицы. На длинной перекладине, скорчившись, висело по два, по три трупа. Вороны и коршуны стаями кружились над ними и покрывали виселицы черной каймою.

Между виселицами то тут, то там торчали колья и на них сидели казненные воры. Одни еще мучились в агонии, другие уже успели испортиться и наполняли воздух невыразимым зловонием.

– Ну, атаман, – сказал Василию с усмешкою Дышло, – полюбуйся‑ка нашею рощицей: и тебе в ней отдыхать придется!

Василий даже не повернул к нему голову.

III

Пленников привезли к воеводскому двору. Навстречу отряду выбежали стрельцы и тотчас стали ссаживать с коней преступников и бросать их в тюрьмы. Это были низкие землянки, чуть видные от земли, с узкой дверью, с крошечными оконцами вверху.

Василия втолкнули в одну тюрьму, заковав по рукам и ногам в кандалы. Он сел в углу на землю и огляделся. В тюрьме сидело, кроме него, человек двенадцать. На некоторых были надеты стулы, доска на шею, в которую были продеты и руки. Василий узнал некоторых казаков.

– Атаман, – заговорили кругом с почтением. Один подвинулся к Василию и спросил:

– Где ухватили?

Василий промолчал.

– Вот собака, – сказал спросивший, – и тут гордится!

Василия сперва тихо, потом все громче и громче стали ругать:

– Дворянский сын! Пес кривой! Адова падаль! – но Василий ничего не слышал. Он весь ушел в себя и думал свои безотрадные думы.

Невзлюбила его судьба – мачеха! Побаловала его девичьей ласкою и на том бросила, а после… Василий тосковал. Ему хотелось отговеться перед попом и просить у Бога прощения, а колодники продолжали глумиться над ним.

– Вот пожди, порастрясут твои дворянские косточки! Воевода ух злой какой!

– Спой песню, атаман!

Один дернул Василия за волосы. Василий вдруг вспыхнул, схватил его за шею и так сдавил, что тот захрипел и повалился.

– Чего своих‑то душишь, лиходей! – набросились на него. – Не видишь, пытаный!

– Ой – ой – ой! – стонал придушенный.

– А вы не докучайте! – смуро сказал Василий.

– Я вот покажу ему, псу, – проговорил громадный детина в грязной окровавленной рубахе и двинулся на Василия, но тот так его ударил в живот, что он покатился с проклятиями.

– Здорово! – заговорили колодники и вдруг приняли сторону Василия.

– Что‑то все на него, ровно псы, накинулись! Ему, чай, оправиться надоть, а они на!

– Ты их железами по башке, атаман!

Детина поднялся с пола.

– Я на тебя не сердит, атаман, – сказал он, – больно только уж очинно бьешь, а я с дыбы только что.

– Не лезь! – сказал Василий. – Я сижу смирно!

– И то! Дайте ему оправиться!

Василия оставили и занялись своими разговорами.

Это были страшные речи. Рассказы об испытанных только что мучениях и разговоры о роде предстоящей смерти сменялись воспоминаниями буйно проведенных в разбое месяцах. Тоска по воле сменялась смехом при воспоминании о попойках и молодечествах.

Поверяли друг другу свои клады и хвастались богатством, а потом поверяли испытанные боли и хвастались выдержкой.

На другой день, часов в шесть утра, Василия повели к допросу.

– Чуксанов! – воскликнул временный воевода. – Вишь, какого осетра сымали! – сказал он злорадно. – Ну, что скажешь, друг? Как к разбойникам попал? Держи ответ по истине. Государю словно бы!

Чуксанов взглянул на Калачева и усмехнулся.

Давно ли он тряс его за ворот, а тот у него в ногах ползал, а ныне сидит он на воеводском месте с дьяком да с подьячими. В дверях стрельцы стоят и палач в красной рубахе.

– Что ответ держать, – сказал он, – кажись, всю мою правду, как я, сам знаешь Лукоперовы да воевода вором меня сделали.

– Ну, ну! Ты рассказывай по ряду. Вот Егорыч запишет все! Говори все. Кто ты еси?

– Василий Чуксанов, ране был дворянский сын, а теперь вольный казак…

Он говорил нехотя, а Калачев подгонял его своими вопросами. Когда Чуксанов сказал, что воевода Лутохин его взодрал неправильно да в стрельцы силком отдал, Калачев закричал на него:

– Не бреши на упокойника!

– Чего брехать! Пес брешет, – ответил Василий, – чай, сам меня и в стрельцы отводил. Али забыл?

– Откажись! – грозно сказал Калачев.

– Не для ча, – уперся Василий.

– Ну, так я покажу тебе, что брешешь, как пес! – крикнул Калачев. – В пыточную его!

Его повели в пыточную башню. Сначала его один стрелец взвалил себе на спину, а другой стал бить его по обнаженной спине плетью, от чего кожа на спине вздулась и лопалась.

– Сказывай подлинное! – говорили ему за каждым ударом, но Василий молчал.

Ему дали ударов тридцать. Потом увели в тюрьму. Рубаха его была смочена кровью, рана открылась.

– Закусил, атаман? – засмеялись колодники.

После полудня его снова привели в пыточную башню. Теперь его вздернули на дыбу, потом жгли каленым железом, потом капали смолою. Василий вопил от невыносимой боли, а подьячий, приставленный к нему, повторял:

– Говори подлинное!

Наконец его посадили на горячие уголья.

– Отрекаюсь! От всего отрекаюсь! – закричал, не выдержав, Василий.

– То‑то! – сказал подьячий и приказал снять его, после чего записал новое показание Василия.

Лукоперовых и воеводу (царство им небесное) он оболгал. К ворам пристал по дурости да корысти ради.

Его отвели снова в тюрьму. Он упал на землю и лежал, как труп, а колодники говорили:

– Что, поужинал славно?

На другой день его снова привели в воеводскую избу. Там он увидел и Кривого с Тупорылом и Горемычным. Дьяк поднялся и прочел им приговоры. Тех присудили к виселице, а Василия к смерти на колу.

– Хочешь исповедоваться и приобщиться? – спросил его дьяк.

– Хочу! – радостно ответил Василий.

Его отвели в соседнюю избу. Там у аналоя стоял отец Никодим.

Василий задрожал и упал ему в ноги. Слабость и потрясение мешали ему подняться. Отец Никодим стал подле него на колени и опустил над ним свою седую голову.

– Отпусти и помилуй! – твердил Василий, глухо и тяжко стеная.

Отец Никодим стал наставлять его.

– Отец, умоли Наташу, чтобы простила окаянного!

– Она забыла уже и о тебе плачет! – сказал старик. Василий поднял лицо.

– Скажи ей, что, и умирая, люблю ее!

– Скажу, сыне! – ласково сказал Никодим. – Встань, я приобщу тебя.

И он приобщил Василия.

После этого его повели стрельцы за надолбы. Подле одного пустого глаголя остановились, вывели друг за другом его товарищей и быстро вздернули.

– Прощай, атаман! – успел крикнуть Кривой.

Василий набожно перекрестился. Стрельцы повели его дальше и подвели к острому колу. Двое палачей схватили его сильными руками, высоко подняли и с размаху посадили на кол. Василий вскрикнул так, что вороны черной тучей поднялись с обезображенных трупов и закружили в воздухе.

Когда Василий очнулся, он был один среди гниющих трупов. Кол медленно пробивал его внутренности. Невыносимая жажда мучила Василия, и он кричал хриплым голосом среди трупов и хищных воронов, которые уже не боялись его.

Вот один вскочил ему на голову и сидел на ней, хотя Василий кричал и мотал головою. Вот он нагнулся, жадным клювом ударил в глаз Василия и отлетел.

Василий лишился чувств и, не приходя уже в себя, помер к следующему утру.

IV

В первый момент князь не поверил своим глазам, когда казаки принесли и положили перед ним Наташу. Прилуков жадно глядел на нее и не мог наглядеться. Какая она бледная, измученная! Как нежно ее лицо и как печально! При ярком свете луны она казалась покойницей, так бледны и недвижны были черты ее лица.

– Вот так здорово! – воскликнул Дышло. – Да это боярышня Лукоперовых!

Князь очнулся и поднял орошенное слезами лицо;

– Она, Дышло! Только не умерла ли она? Смотри, голубка не движется!

– Что ты, князь! Да я ее сейчас тебе в память приведу! Гляди!

Князь снова склонился над нею. Дышло стал на колени, взял ее руки и тихо стал хлопать по ладоням.

– Будь черная кошка, – говорил он, – тогда бы живо! Подпалил хвост ейный и к носу!.. А теперь… тсс! Гляди, князь!

Но князь и так не сводил с нее очей.

Наташа лежала в обмороке, но вот она вздохнула, раскрыла глаза и улыбнулась. Сон! Вот он, светлый, ясный, который явился ей на спасение! И кругом от него свет так и льется… и она протянула вперед руки и воскликнула:

– Спаси меня!

– Спасли уже, ясная! – нежно ответил князь.

– Ай! – вскрикнула Наташа и пришла в себя.

Так это не сон! Князь правда перед нею, и она спасена. Свет этот – свет ясного месяца!.. Вот здесь лежат связанные!..

Она села и растерянно – радостно оглянулась.

– Не сон! И ты здесь, князь? Как ты набрел сюда?

– Я послан за разбойниками в Саратов, – оправившись, ответил князь, – и узнал, что тебя вор увез. Погнался, и вот – помог мне Господь!

– Истинно Господь, – кивнув головою, сказала Наташа. – От кого узнал?

– Поп сказал. Я думал, тебя убили…

– Отец Никодим! Значит, он жив! О, как я рада! Я думала, все убиты… Князь, отвези меня к нему.

– Туда и уедем. Я только тебя ждал. Эй! – сказал он, подымаясь с колен. – Готовсь!

Он распорядился устроить покойное сиденье для Наташи. Между двух коней, на копьях и арканах, казаки приспособили вроде люльки, и Наташа полулегла в нее. Князь сел на коня.

– Ты, Дышло, воров к воеводе приведешь! – приказал он. – Двадцать казаков здесь тебе на помощь останутся.

– Ладно! – сказал Дышло. – Скачи, княже, со своим кладом. Бог тебе на дорогу!

Казаки поскакали. Князь время от времени взглядывал на Наташу и каждый раз встречал ответный благодарный взгляд, отчего с неудержимою радостью билось его сердце.

В тихом домике отца Никодима, несмотря на поздний вечерний час, все еще длилась беседа. Даже Викентию словно бы полегчало, когда он узнал, как всполошился князь и поскакал в погоню.

– Нагонит! – говорил он с уверенностью.

– Дай Бог! Только ведь, почитай, пять ден прошло. Где искать?

– Найдет! – уверенно повторил Викентий. – Она мне сон свой рассказывала. Вещий сон! Поначалу все так и сбылося, а теперя на нем черед…

– Пошли, Господи! – вздыхала Марковна. – Такая бедненькая! Всем‑то обижена.

– Потом превознесется!

– Нет, не говори, Викеша, она не такая. Она николи не превознесется. Добрая!

– Ну, одначе, и на покой пора! – сказал Никодим, подымаясь с лавки. – Викеша, тебе что надоть?

– Марковна плечо перевяжет, – сказал Викентий, – да пить чтобы, ковшичек квасу оставь. Пить – от хочется, беда!

– Ну, ну! Марковна, ворочайся, а я пойду помолюся на сон! Бог с тобою, Викеша!

– Доброй ночи! – ответил несчастный Викентий.

Наступила тихая ночь. В домике отца Никодима все смолкло, только нет – нет раздавался с тишине протяжный вздох Марковны да наверху, в Наташиной светелке, слабо стонал Викентий.

Он метался без сна, и мрачные мысли в безмолвной тишине ночи претворялись у него в страшные образы. Бедный горбун! Подле Наташи, к которой он так привязался, он узнал первую радость дружбы с чистой, невинной душою девушки, и вот – ее, может, обесчестить теперь злой разбойник, а он, разбитый, раненый, прикован к кровати, и, как знать, может быть, смерть уже стоит в его изголовье.

«Кабы князь ее выручил!» – думал он, и радость при одной мысли о возможности спасения Наташи разливалась волною в его груди.

Тихо проносилась ночь над их домиком, наступало утро, утро светлое, радостное, и вдруг отец Никодим на самой заре вскочил с постели от стука в ворота.

– С нами крестная сила! – воскликнула Марковна. – Опять воры!

– Полно, полно, мать, – торопливо обуваясь, ответил Никодим, – воров теперя и следа нету!

– Спроси, отец! Не отворяй сразу‑то.

Никодим выбежал на двор.

– Отворяй, што ли! Не бойсь! – услышал он добродушный голос, и вдруг, с нами силы Господни, серебристый голосок Наташи звонко крикнул: – Батюшка, отвори доченьке своей!

– Да неужто! – воскликнул отец Никодим, торопливо отмыкая тяжелый замок и снимая с ворот перечину.

– Вот тебе и неужто! – весело ответил князь, въезжая в ворота. – Принимай гостей!

– А где же?.. – начал Никодим.

– Здесь я, батюшка! – звонко откликнулась Наташа. – Силушки нет побежать к тебе!

– Доченька, любая! – кинулся к ней Никодим. Она приподнялась в своей люльке и обняла его голову.

– Выручили, выручили, – говорила она сквозь слезы, – не ты бы да не князь, пропасть мне с горя!

– Бог пособил! – ответил Никодим и бросился в горницы.

– Марковна! Наташа вернулась! – закричал он. Марковна так и хлопнулась на лавку.

– Ой, беда моя, обезумел старый! – но она тотчас же оправилась и легче серны выбежала на двор.

Казаки уже помогли князю вынуть Наташу, и он нес ее осторожно в дом.

– Ласточка моя! Голубушка! Выручили! – закричала Марковна, подбегая к Наташе. Та ласково кивнула ей головою.

– Куда нести‑то?

– Сюда, сюда! – повела Марковна князя в свою горенку.

– А в мою светелку? – спросила Наташа.

– Там Викеша. Разбойник зарубил его.

– Насмерть?

– Нет, плечо пересек! Да ты не пужайся. Он выправится. А теперя с радости скоро!

Наташу положили на постель Марковны.

– Лежи, Наталья Ивановна, поправляйся! – сказал ей ласково князь. – Я после наведаюсь! Не оставьте ее, добрые люди! – поклонился он попу с попадьею.

– Что ты, что ты, князь! Да она нам заместо дочери! – в голос ответили те.

Князь уехал в воеводскую избу, а в доме отца Никодима все вдруг оживилось.

– Да расскажи ты мне, рыбочка, что с тобой разбойник‑то делал? Где были?

И Наташа рассказывала про бешеные скачки от Саратова до Пензы и назад.

– А как князь тебя нашел?

Наташа рассказывала снова.

– Перст Божий! – вздохнув, сказал Никодим. – Теперь по заслугам казнь воспримет.

Наташа вздрогнула.

– Жаль мне его теперь, – прошептала она, – смотрел в последях он так‑то на меня жалобно…

– А зарезать хотел, – сказала Марковна.

– В страхе. В страхе и я его ножом ударила.

– Викеша говорил: быть не может иначе. Слышь, ты сон видела?

Наташа вспыхнула и кивнула головою. Правда, вещий сон она видела…

– Викешу бы повидать!

– Пожди, лапушка, он с радости‑то, гляди, совсем разнедужится. Ведь его вор‑то как полоснул. Беда!

Но через день, когда Наташа, оправившись, совсем встала с постели, она прошла к Викентию. Некрасивое лицо его от радости стало красивым, бледные щеки покрылись румянцем. Он глубоко вздохнул, и слезы выступили на его глазах, когда Наташа наклонилась над ним и нежно ему сказала:

– Теперь я за тобой ходить буду, как ты за мною!

И она стала за ним ухаживать.

Князь каждый день навещал тихий домик отца Никодима и подолгу оставался в нем, отдыхая от ратного дела.

– Только не все мне быть с вами, – грустно говорил он, – не сегодня – завтра наказ получу дальше идтить! – и он пытливо глядел на Наташу, а она, краснея, опускала лицо и только вздыхала.

Грустным возвращался к себе князь. «Любит или нет? – думал он и вздыхал. – Эх, кабы матушка тут была!..»

– Стрелец к тебе от князя Долгорукого, – сказал ему однажды Дышло, – с грамоткой ждет!

Князь вошел в свои покой.

«Чего от меня князю Юрию?» – с удивлением подумал он, беря от стрельца грамоту.

Но, прочитавши ее, он вдруг побледнел и покачал головою.

Князь оповещал его, что волею государя назначен воеводою Казанским, на место князя Урусова, а потом, хваля его за его действия под Самарою и Саратовом, приказывал немедля идти к Нижнему Новгороду, куда пошел и Данило Барятинский: «Воров там изрядно скучилось, и надоть разбить их, чтоб и следа не было, а государево спасибо за тобою, князь, стоит».

Князь сложил грамотку и быстро пошел в дом отца Никодима.

Он вошел в горницу. Она была пуста. Сверху, из светелки, где лежал Викеша, раздавались голоса. Князь остановился. Эх, повидать бы одну Наташу!

И вдруг, словно по его воле, сверху по лесенке раздались ее легкие шаги. Князь остановился посредине горницы. Минута – и Наташа стояла перед ним. Лицо ее вспыхнуло от внезапного смущения.

– Князь, чего обернулся? – спросила она его. Он подвинулся к ней.

– Идтить должен. Проститься пришел, – тихо сказал он.

Внезапная бледность Наташи выдала князю ее чувства.

– Куда идтить? Когда? – спросила она растерянно.

– На Нижний, воров воевать, а идтить либо нынче, либо завтра. Не позже!

Наташа потупила голову. Князь приблизился к ней.

– Наталья Ивановна, – заговорил он прерывисто тихим голосом, – я за тобой сватом слал брата твоего, Сергея Ивановича. Да вишь, не дожил. А теперь и некого. Иду я. Может, воровская сабля и кончит жизнь мою. Так молви мне слово: люб тебе я али нет? Душа моя вымерла!

Наташа глянула на него исподлобья. Вот он стоит перед нею, ясный, светлый, как день, и на лице его мука горькая.

– Люб! – чуть слышно ответила она, но он уловил ее ответ и тотчас обнял ее, целуя ее очи.

– Милая, любая моя! Пойдем же наверх, в светелку. Я им скажу!

– Пусти! – вырвалась из его рук Наташа. – Я ведь за пивом шла! – и она убежала.

В три скачка поднялся князь в светелку. Викентий сидел на постели, у окна сидела Марковна, а в уголку, у печки, отец Никодим.

– Батюшка, князь! А мы‑то и не слышим! – воскликнула Марковна. – Хоть воры приди.

– Не болтай пустого, – остановил ее Никодим, – какие такие воры! Что, князюшка, светел так?

– Радость, батюшка, радость великая. Наташа‑то любит меня! Невеста моя названая! – взволнованно ответил князь.

Марковна всплеснула руками.

– Ах она коза быстроногая! Да неужто она тебе сказала про то? Срам‑то какой!

– Никакого срама нет… И не говори она, всякий видел, – тихо и радостно ответил Никодим.

– Я знал про то! Хотел князю сказать, да она не позволила! – весело сказал Викентий, качая огромной головою.

В это время на пороге показалась Наташа.

– Ах ты бесстыдница… – начала Марковна.

– Смотри, – перебил ее Викентий, – с пивом пришла! Вот и поздравим их!

Никодим встал.

– Постойте, детушки, – сказал он, – я вас иконою благословлю! – и вышел из светелки.

Наступило торжественное молчание. Никодим вернулся с иконою в руках.

– На колени станьте! – сказал он.

Князь и Наташа опустились. Марковна заплакала.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! На место покойного батюшки твоего – царство ему небесное. Пусть мое благословение нерушимо будет! Любите друг друга и живите в веселии!

– А теперь за пиво! – снова сказал Викентий, весело смеясь.

Они сели и заговорили дружно и весело.

– Вот что, – сказал князь, – я теперь на Нижний иду, оттуда еще куда пошлют, а там матушка ждет меня, тоскует. Так я такое удумал. Отправлю я Наташу свою к матушке в Казань. Для охраны стрельцов дам и Дышла своего. Хочешь?

Наташа кивнула головою. Старики потупились.

– Твоя воля, князь! – сказал, вздохнув, Никодим.

– Стой, – остановил его князь, – не перебивай! В те поры, когда я о Наташе молился, дал я обет Богу себя в честь Девы Пречистой церковь построить и той обет сдержать должен. Так прошу тебя, отче, поезжай с нею. Там тебя Дышло на вотчину свезет, недалече от города; место выберешь и, благословясь, стройку зачнем. А ты у меня попом будешь! Архиерею я скажу…

– А Викеша? – воскликнула Наташа.

– Викеша? – ответил князь. – Он ни шагу от тебя. Я и говорить с ним не стану. Хворый он да слабый. Велю казакам, те его на кошму к тебе снесут. Выздоровеет, у меня по дому знахарем будет!

– Как у нас Еремейка!

– Только бунтить не будет! Еремейка‑то ваш на глаголе болтается. Слышь, он и усадьбу сжег!..

Но это сообщение только скользнуло мимо ушей Наташи. Она вся отдалась мыслям о переезде.

– Как хорошо‑то будет! – радовалась она. – Все‑то, все со мною будут!

– Все, голубонька, а я приду, и наш поп повенчает нас!