Кровавый пир

Гультяев встряхнул головою.

– Прощай, боярин! – сказал он. – Про одно просить тебя буду. Я уйду, с женкой прощаться не стану. Вопить будет. Так, коли умру, будь ей и сынишке моему защита!

– За отца буду! – торжественно ответил воевода и обнял Гультяева. – Пожди, тебя поп благословит!

Священник тихо прочел молитву, благословил иконою Гультяева и трижды поцеловал его.

– Славен будет твой подвиг! – сказал он нежно. Гультяев взошел на стену, и там с нижнего яруса башни его спустили по веревке…

Стенька Разин был темнее ночи. Теперь он снова запил, запил мрачно, угрюмо, как разбойник перед убийством, и в пьяном виде нередко чинил кровавые расправы над посадскими.

– Воры, боярские приспешники! – кричал он на них. – Нет чтобы ворота мне открыть, поджог сделать! – и он крестил их саблею.

Даже Фролка и Волдырь вздрагивали теперь от его исступленных криков, и только Чуксанов был спокоен подле него, спокоен потому, что не замечал его даже, в часы бездействия весь уходя в свои думы о Наташе.

Разлюбила или нет? Эта мысль была страшнее, чем любить или не любить для робкого влюбленного.

«Убью», – думал он, злобно стискивая кулаки, но через минуту чувствовал, что убить ее он не сможет, что вся жизнь его в одной ней.

Глубокая, сосредоточенная натура, он мог полюбить только один раз. Раз – и на всю жизнь.

– Васька, – сказал однажды Фролка Чуксанову.

– Что?

– Скажи Степану, что от Казани помочь идет!

– А ты что же?

– Я? А черт его знает: с пьяна еще зарубит, – откровенно сознался Фролка, – вон и Ивашка боится.

– Верно! – подтвердил Волдырь. – Помню, на Хвалынском море. Скажи ему Петрусь Бондарчук, что шах на него своего пашу выслал, – он его – раз саблей, только и жил!

Чуксанов улыбнулся и пошел в избу к Степану Разину.

– Вася, – ласково подозвал его Стенька, – садись, пей со мной! Те свиньи все разбрелись. Боятся, видно! – он криво усмехнулся. – Так‑то! Будь мне неудача, все в стороны пойдут. Я уж их знаю. А ты? – он исподлобья глянул на Чуксанова.

– Я везде с тобою. Куда мне деться, – просто ответил он.

– И на плаху?

– Коли Бог приведет; а вот что, атаман! До плахи‑то нам еще пооберечь себя надобно, – серьезно сказал он.

Разин поставил на стол чару.

– А что? Слышал разве что?

Василий кивнул.

– Бают, из Казани помочь идет!

– Кто сказал? – отрезвев сразу, спросил Разин.

– Волдырь, Фрол!

– Зови!

Они вошли тотчас и заговорили.

– Идет, идет, батько, ведет войско князь Барятинский!

– Водою?

– Сушею, сказывают! Тут чуваши прибегли. Он их разбил. Которых повесил, остальных с собой привел. Потом опять мордва прибежала. Тоже бой шел. Сказывают, близко!

Разин весело тряхнул головою.

– Вот чего ждал я! – воскликнул он. – Мы им покажем! Есть у них шестьдесят тысяч? А? А у нас – вот они! – и он махнул рукою.

Все разом ожили. Бодрость атамана влила в их сердца уверенность.

– С тобою не пропадем! – сказали они весело.

– Били мы их, государевых слуг, – хвастливо сказал Стенька, – не бойсь! И Барятинский на суку покачается!.. Пошли в степь татар. Пусть высматривают и обо всем сказывают.

Он на время прекратил беспрерывные приступы и занялся укреплением острожка: окружил его еще одним рвом и укрепил пушками.

– Холопы да мордва вся это в поле останутся, – объявил он, – пусть там побьются в случае чего.

– Струги‑то тоже держать в исправности надоть. Ты, Еремеев, огляди их!

Милославский с удивлением глядел на суету в посаде. «Али еще что удумали?» – с тревожной тоскою думал он. Положение осажденных уже становилось ужасным. Почти месяц бились они с ворами день в день, не зная отдыха. Пушки Стеньки Разина успели попортить стены, подбить» польку», убить немало людей.

Небольшие запасы провианта были уже уничтожены. Милославский кормил крошечной порцией сухарей и конским мясом и воинов, и немногих жителей. Появилась цинга.

«Еще неделя – и конец!» – думал он с тоскою и готовился взорвать стены, а с ними и своих воинов.

Теперь же казаки вдруг прекратили всякие наступательные действия, даже не подъезжают под стены переругиваться, как делали раньше. Милославский запретил даже спать по ночам и всюду усилил стражу.

– Жду от них чего‑либо нового, – говорил он всем.

Каждый день Стенька Разин получал от татар сведения о движении князя Барятинского. Он двигался медленно, потому что вокруг сновали шайки воровских людей, взбунтовавшихся холопов, мордвы, черемисов, чувашей, с которыми приходилось биться.

Наконец он совсем приблизился к Симбирску, до которого оставалось только две версты. Разин встрепенулся.

– Теперь мы его и побьем! – весело сказал он и приказал готовиться к бою.

Длинной лентой разместил он холопов и весь пришлый люд, в середине стал сам с казаками и велел двигаться.

С башен Симбирска вдруг увидели драгоценную помощь.

– Наши! Казанцы! – закричали сторожа.

– Наши пришли! – понеслась радостная весть по стенам.

Милославский вбежал на башню и, увидев стройные ряды войск, упал на колени и поднял руки.

– Благодарю Тебя, Боже мой! – прошептал он, и радостные слезы катились по его исхудавшему лицу.

Он приказал тотчас радостно звонить в колокола и священникам облачиться в светлые ризы.

А Стенька Разин со своим сбродным, несметным полчищем быстро, как лавина, несся на войско князя Барятинского…

III

– Вот так здорово! – заявил со смехом Дышло, входя в холопскую избу. – Слышь, ребятки, князь приказал людей собрать Поведет их на вора Стеньку Разина!

– Да ну? Врешь! – заговорили холопы. – Для ча идтить ему, коли и здесь хорошо?

– Не бойсь! – сказал один из них. – Степан Тимофеевич сам сюда вскоростях пожалует!

– Ах, язви тебя язва! – закричал на него Дышло. – Ты такие слова говоришь? Миколка, Ванюшка, возьмите его да тридцать плетюков ему, собаке! Пожди, – погрозился Дышло, – ужо князю доложу!

– Чего ж это ты, Степан! – завопил обмолвившийся неосторожным словом. – Побойся Бога! Я так! Братцы, попросите!

– Я те задам так! Знаю! Волоките его, что ли! – грозно крикнул Дышло, и два холопа тотчас подхватили своего брата и потащили драть плетьми.

Дышло сразу успокоился и, сев, сказал:

– Я знаю, почему он идет!

– Почему? Скажи! – пристали холопы, а некоторые – что постарше, стали упрашивать:

– Ну, ну, Степушка, почему?

Дышло кивнул, и все замолчали.

– Потому, милые вы мои други, что у него зазнобушка там есть, под Саратовом. Как прослышал он, что вор‑то Саратов взял, так и засуетился. Воеводу просил войско дать. Воевода не дает. Так он: на ж тебе!..

– О – ох! – загудели холопы. – Да где ж это нам, к примеру, и супротив его пойти. Забьет, и все!

– Уж это там от Бога, – сказал Дышло, – а велел, и все тут! Только не сказал еще сколько и опять: пешими или конными. Може, и на вотчину спосылать придется.

В то же время, как Дышло объяснялся с холопами, князь Прилуков сидел в терему у ног своей матери и говорил ей:

– Матушка, милая, и не неволь! Сердце мое изболело; места не нахожу. Говорил же я тебе, сколь полюбилась она мне, а словами, матушка, того и не выскажешь! Взяла она душу мою, сердце мое приворожила ровно. И думаю я теперь, что с ними? Пришел вор туда, поместья разорил, город взял. Что с нею? Может, убили ее, может, еще что хуже сделали. Сил нет, матушка! Не неволь! Поначалу я князя Петра Семеновича просил рать мне дать. Куды? Он со своими стрельцами сидит, а вокруг пропади пропадом. Князь Юрий Андреевич его корит, а ему хоть бы что! И решил сам идти, матушка!

Княгиня плакала, но не смела перечить своему сыну. Она только жалостливо причитала:

– Покинешь ты меня, Алешенька, одну, сиротливую. Проплачу я свои оченьки. Ночи‑то темненькие, дни светлые только и буду проводить, что по тебе тоскуя. Не мне удержать тебя. Господь с тобою и Его силы небесные! Только думала я умереть, на тебя глядючи.

– Пожди! – с улыбкою тихо ответил ей князь. – Может, я тебе и невестушку привезу с собой. То‑то радостно будет. Еще внуков, матушка, покачаешь!

Он встал и нежно поцеловал мать свою.

– Прости, – сказал он. – Я еще к князю наведаюсь!

Он вышел, а княгиня покликала девушку и велела ей сказательницу прислать.

В горницу вошла маленькая старушка с толстым красным носом и слезящимися глазами. Она поклонилась княгине поясно, тронув пальцами пол, и, кряхтя, выпрямилась.

– Бог с тобой, Бог с тобой, Марковна! – жалобно сказала княгиня. – Сядь‑ка ты, старая, да скажи мне сказку. Смутно мне. Ближе, ближе! Вот так! Я тебе велю настоечки подать.

– Про что ж, матушка – княгинюшка, рассказать тебе? Про Ивана ли царевича, али про татар лихих, али про Царевну прекрасную и змея Горыныча?

– Про что хочешь, Марковна, только бы жалостливое. Плакать чтобы надо было…

– А и было‑то, приключнлося, – начала нараспев рассказывать Марковна, монотонно качая головою, – в государстве тридесятом, при славном царевиче Еруслан Лазаревиче. Как при ем, при царевиче…

Княгиня прижала ладони к глазам и, слушая, горько плакала…

Князь сел на коня и проехал к окольничему, князю Юрию Андреевичу Барятинскому.

Барятинский встретил его радушно.

– А, Алексей Петрович, – сказал он. – А я за тобой посылать хотел! Ну и ладно, что сам приехал.

– А что?

– Да ты, слышь, задумал один на вора идти. Так пожди малость: я тебе полк дам!

Князь потупился.

– Ждать‑то уж больно долго, Юрий Андреевич! И то душе совестно.

– Полк дам зато. Пойми! Ты пойдешь, Данило, а я над вами воеводою!

– Да ну? – недоверчиво спросил Прилуков.

– Верь! Князь уже пообещал. Теперь не попятится…

Действительно, воевода казанский, князь Петр Семенович Урусов, нерешительный и робкий человек, наконец сдался на просьбы князя Барятинского.

Когда с письмом от боярина Милославского приехал Усамбеков, князь только руками развел.

– Уж эти мне воеводы, – заворчал он. – Всем пришли помочь! А свои на што? У меня тоже не Бог весть что за рать стоит. Казаков тысяча, так казак вор, он сейчас к Разину перебежит; да стрельцов, может, восемь, десять тысяч, и все. А какое мое воеводство? То‑то!

– Боярин наказал слезно просить тебя. Вору нашего Симбирска не миновать. Помоги нам, и вора не пустим дальше. Тебе и покой, и честь!

– А ну вас! – рассердился князь. – Честь! Честь! Разделю войско – и вас побьют, и меня возьмут. Не дам! Чего, право?..

Усамбеков, печальный, вышел от воеводы и прошел войсковому начальнику.

Князь Барятинский только усмехнулся:

– Ах ты, милый человек, да что ж я сделаю. Я князю‑то в кои поры говорил, когда Астрахань взяли! Тогда. А ему что? Не могу, боязно! Только и речей.

– Пропадем мы, княже!

– Идите на Казань, а Симбирск оставьте!

– Шутишь, князь, – даже обиделся посланец, – разве на то боярин и мы крест целовали?

Барятинский покачал головою:

– А что я сделаю? Я не волен!

В тот же день он пошел к Урусову, но Урусов с порога закричал ему:

– И не говори, князь! Знаю, о чем речь поведешь. А я не могу! Они чем гонцов гонять, их бы у пушек ставили. А то на! И туда, и сюда…

Спустя неделю, на взмыленном коне, весь покрытый грязью, прискакал на воеводский двор Таруханов. Еще князь был в постели, когда стрелец сказал ему:

– От воеводы симбирского гонец!

– Ах, чтоб ему!.. – выругался князь. – Зови, што ли!

Таруханов вошел и, поклонившись, заговорил:

– Боярин Милославский, воевода симбирский меня, князь, к тебе послал. Просит помощи. Вор подошел. Людишек у нас мало, а воры кругом. Силы у него не счесть!

– Не счесть! – закричал князь и выскочил из постели в одной рубахе. – Так, значит, мне своих стрельцов твоему боярину на убой послать? Так, што ли? Поначалу их послать, а потом Казань отдать вору? Так, што ли? Вы меня мучить хотите с боярином вашим. Не шел бы на воеводство он!..

Таруханов тоже пошел к Барятинскому, и тот, выслушав его, нахмурился.

– Негоже князь делает, – задумчиво сказал он, – негоже! Постой, милый друг, я с ним потолкую! А ты, чай, голоден и пить хочешь? Эй! – князь захлопал в ладоши.

– Собери на стол, – сказал он холопу, – да позови Усамбекова. Скажи, земляк тута!

– Усамбеков? – обрадовался Таруханов. – А мы‑то боялись, как бы он назад один не поехал!

– Да нешто я бы пустил! – ответил князь. – Так посиди пока, а я в одночасие!

И князь ушел. Усамбеков вошел в горницу и радостно поцеловался с Тарухановым.

Князь прошел к воеводе и стал корить его.

– Пропадут ведь, на тебе ответ будет. Смотри, два гонца! Значит, тесно ему. Саратов отдался, Самара тоже, возьмет Симбирск – сколько ему людей прибавится! А? Ты возьми, князь, все в расчет. Одна молва о нем, что войско будет.

Князь Урусов, толстый, маленький, только упрямо закрутил головою.

– Пусть их, пусть! – забормотал он азартно. – Зачем, коли так, на воеводство сели? А я им не дам от своего войска. Вот! Одного стрельца не дам! И ты не проси, князь! И не проси!

Он в волнении даже вскочил с лавки и стал бегать по горнице.

– Ну, ин будь по – твоему! – с усмешкой сказал Барятинский. – Ты – воевода!

– Ничего не будет! – сказал он, вернувшись домой.

Таруханов опустил голову.

– Значит, пропали наши! Не отсидеться нам. Ни запасов, ни людей!..

Слезы показались у него на глазах.

– Злодей князь ваш! – запальчиво сказал Усамбеков. – Про него на Москву отписать надоть!

– Тсс! – остановил его Барятинский.

Прошло еще три недели, и уже не на воеводский двор, а к князю Барятинскому пришел Гультяев. Он пришел босой, с окровавленными ногами, потому что дорогой изорвались его сапоги; одежда на нем висела лохмотьями. Он был худ, бледен и весь покрыт грязью.

– Стой, стой! – остановил его князь. – Погоди вести рассказывать! Сперва я тебя умою да накормлю. Эй, люди!

Князь с немым почтением смотрел на дворянского сына, когда тот рассказал ему про свой поход до Казани. Потом ужас и стыд охватили князя, когда Гультяев передал ему о страданиях осажденных.

– Не допущу более! – стукнув кулаком, крикнул Барятинский. – Довольно! Завтра же выйду!

Гультяев повалился ему в ноги и заплакал. Барятинский ураганом ворвался к князю Урусову.

– Ну вот, – заговорил он, – в Симбирске уже конину едят, цингой болеют, защищаться не могут. Воевода прислал еще гонца. Он едва прошел меж воров. Дашь или не дашь помочь?

Урусов растерялся:

– Как же это?.. Так сразу…

– Дашь или не дашь? – повторил князь.

– А не дам! – ответил Урусов.

– Тогда я сам возьму и пойду на Симбирск, а в Moскву государю челобитную пошлю. Не могу я, – вдруг закричал он, – сидеть, коли людям конец приходит! Не могу!

Урусов совсем опешил. Князь немалое лицо. Царский окольничий! Поди с ним! Еще правда на Москву пошлет, тогда не оберешься худа.

– Ну, ну, – примирительно сказал Урусов, – дадим подмогу. Сколько дать, да с кем, да когда идтить?

– Завтра идтить, – ответил князь, – а пойду я, да брат Данила, да князь Прилуков. И возьму четыре полка, да две пушки, да казаков триста!

– А я с чем останусь? Побойся Бога! – закричал Урусов и опять ласково заговорил: – Пожди до завтра. Сосчитаем и все по – хорошему сделаем. А послезавтра пойдешь!

– Ну, ин будет по – твоему! – согласился князь. – Чур, от слова не пятиться…

Князь Прилуков больше других радовался этой вести и веселый вернулся домой после беседы с Барятинским.

– Готовься, – сказал он Дышлу, – завтра в поход идем!

– Да я еще и людей не набрал!

– И не надо! Князь мне полк дает, да еще с собой три поведет, да пушки, да казаков.

– Вот так здорово! – радостно воскликнул Дышло. Сборы были недолги.

Княгиня отстояла с сыном раннюю обедню, благословила его образом, и на другой день в полдень князь уже ехал впереди своего полка далеко от Казани.

Трудно было идти князю Барятинскому.

Все вокруг горело огнем. Пространство между Окою и Волгою до самых степей саратовских, от Рязани до Воронежа – все волновалось как море в бурю. Холопы жгли усадьбы, вешали помещиков, сбирались шайками и брали города. На север от Симбирска поднялись язычники, сами даже не зная чего ради, и нестройными толпами шли к Стеньке Разину. Окрест все ему подчинилось. Города: Алатырь, Корсунь, Кумыши, Арзамас, Саранск, Пенза, Цивильск, Чебоксары, Козьмодемьянск, Ядринск и множество других, более мелких, все уже расправились с воеводами и приказными, ввели казачество и поставили атаманов. Как вода в половодье, мятеж разливался все дальше: и уже по Москве ходили воровские прелестники, говоря: «Идет, идет батюшка, Степан Тимофеевич!». Даже в тихих монастырях побывали воры и мутили Соловецкий монастырь, забредали в Белозерскую пустынь, смущали самого Никона.

А в это время сам Стенька Разин тщетно бился из последних сил взять Симбирск, а Барятинский спешно шел со своим войском на его воровские шайки.

По дороге то и дело попадались нестройные толпы мятежников, заграждая дорогу.

– А ну‑ка, Алексей Петрович, – слал на них Барятинский князя Прилукова, и тот одним натиском рассеивал их. В другой раз князь посылал брата своего Данилу, иногда сам бил, но эти схватки отнимали дорогое время.

– Поспеем ли? – тревожно спрашивал он у Гультяева, который ехал с ним вместе.

– Помилуй Бог, ежели запоздали! – в ужасе отвечал Гультяев, и все за ним повторили» помилуй Бог»!

Наконец появились и воровские казаки на пути.

– Други, воры близко! – объявил войску князь, и все повеселели. Один из казаков достал языка.

– Сила вся у Симбирска, – сказал он, – города еще не взяли, и батюшка о тебе тревожится. Готовиться зачал.

– Так не взяли Симбирска? – радостно воскликнул Гультяев. – Слава Богу!

– Аминь! – подтвердил Барятинский. – Завтра бой дадим. А сегодня роздых сделаем.

Несомненно в нем был дух истинного полководца, потому что войско оживало только от одного его слова, и теперь, когда князь объехал все полки, увещая постоять за государя и веру православную, все в голос отвечали:

– До самой смерти побьемся!

– Помните, други, что там, в Симбирске, наши братья страждут. В гладе и бессоннии борются они с вором и не уступают ему ни пяди стен своих. Выручим же их!

– Вызволим! Выручим! – кричали кругом. Князь позвал в палатку старших начальников.

– Пойдем дружно, – сказал он, – я с двумя полками пешими в середине стану и пушки возьму с собою. Ты, Данило, возьмешь полк и казаков и на правую руку от меня крылом станешь, а ты, Алексей Петрович, со своим полком и тоже казаками – на левую руку тоже крылом. Так и пойдем!

Наутро князь выстроился и двинул войско.

– Идут! – вдруг закричали передовые отряды.

– Стой! – приказал князь.

Войско остановилось верстах в двух от стана Разина. Князь поехал по рядам.

– Други, – говорил он, – стойте смирно. Воры бежать на нас будут, стойте, а как подойдут совсем близехонько, так и хватайте.

– Вы кольцом охватите! – приказал он Даниле и Прилукову. – Я воров на себя приму, а вы с боков!

А Стенька Разин, уже выстроив свои полчища, несся на небольшое войско князя Барятинского. Силы действительно были несоразмерные. У одного до пятидесяти тысяч, а у другого шесть! Но эти шесть были уже обучены европейскому строю, знали команду, могли исполнять эволюции и видели поляков и шведов.

IV

– Вот так здорово! – восклицал Дышло. – Гляди, князь, как садят.

Князь Прилуков стоял на левом крыле со своим полком и казаками, горя нетерпением скорее броситься в бой. Подле него, кроме Дышла, стояли два есаула и стрелецкий голова с тысяцким.

Полчища Стеньки Разина действительно» садили». Вначале двинулись они всей грозной массою, с казаками в середине, но с каждым шагом линия их строя ломилась. Казаки выдвинулись вперед и с тяжелым топотом мчались на недвижно стоящее войско Барятинского.

Ближе, ближе… Среди пыли уже стали видны лохматые шапки, чубы и красные рожи.

– Нечай! Нечай! – заревело вокруг все воровское войско и уже готово было обрушиться на князя.

Прилуков замер. Казалось, сейчас промчится эта масса через все войско, как по чистому полю, а войско Барятинского все стояло недвижно.

Вот уже между ними всего сажен пятьдесят.

– Раздвинься! – крикнул князь. Послушное войско раздвинулось. Жерла пушек показались за ними, и раздался оглушительный залп.

Воровское войско разом смешалось. Убитые и раненые попадали на землю, испуганные кони взбесились.

– Я вас, псы! – заревел Стенька, видя, что казаки хотят отступить. – Вперед!

– Нечай! – с остервенением закричали казаки. Князь отдал приказ.

– Бей их! С нами Бог! – огласилось войско криками, и стрельцы стремительно кинулись навстречу и – сшиблись.

Люди перемешались в одну кучу. Казаки воровские бились на конях, но потом спешились. Пищали и луки были брошены в сторону, люди схватились врукопашную и бились мечами, саблями, ножами, тяжелыми шестоперами, кистенями и чеканами. Нестройные массы мордвы, холопов, чувашей валили, как саранча.

– Бей! – закричал Прилуков и со своими казаками врезался в эти массы. Стрельцы двинулись за ним.

– Бей! – кричал Данило, врезаясь в кучи людей с правого фланга.

– Вот так здорово! – рычал Дышло, махая своею тяжкою секирою по головам и плечам почти безоружных холопов.

Вдруг острая коса ударила по задним ногам его лошади. Лошадь сразу осела.

– Ну ж я вам за это! – заревел озлобленный Дышло, спрыгивая с коня, и еще губительнее стал махать секирою. Она свистала в воздухе и, разбивая головы, казалось, ни на мгновение не задерживалась в своем стремительном движении,

Стенька Разин метался как безумный.

– Ах, псы! – ругался он на холопов. – Вперед! Чего пятитесь? – и бросался впереди них с саблею в руке.

– Фрол, Василий! – кричал он в схватке, наталкиваясь на них. – Идите в зады, не давайте голытьбе бежать! Смотрите! Ах!

Но сбитые, перепуганные мужики, глупая мордва уже дрогнули и побежали, увлекая за собой казаков.

– Я вас! – закричал Разин в исступлении. – Вперед! Нечай! Ах!

Пищальная пуля ударила его в ногу, и он свалился.

– Вот так здорово! – ревел Дышло, махая уже обломком секиры и наскакивая на Разина.

– Бей!

– Нечай! – Разин махнул саблею, но Дышло защитился палкою секиры и, остервенясь, обхватил своими могучими руками Стеньку Разина. Они покатились по земле.

– Я тебя, вора! – зарычал Дышло. Разин, страдая от раны, уже терял память.

– Ратуйте! – крикнул он пробегавшим казакам. Василий с разбега ударил Дышла ручкой пистолета.

Тот покатился. Василий поднял Разина и понес.

– Атамана схватил! Тут он! – заорал Дышло, вскакивая на ноги, но Разина уже окружили казаки и скакали с ним к посаду.

Нестройные толпы воров бежали во все стороны.

– Одолели! – радостно сказал Барятинский, осеняя себя крестным знамением. – Алексей Андреевич, бери людей, иди в город. Чай, измаялись там!

Прилуков взял симбирских гонцов и со своими казаками поскакал в город.

Смятенные воры сторонились его, разбегаясь в поля и к Волге.

Ворота города раскрылись, и князь въехал.

Звон колоколов огласил воздух.

– Братцы, милые! – кричали осажденные. Милославский обнял Прилукова.

– С нами Бог! – сказал он растроганно. – Видно, сжалилась над нами Царица Небесная! Что медлили?

– Нас воевода не пускал. Если бы не твой последний гонец, и вовсе бы не пришли. Да уж тут Иван Богданович осерчал.

– Ужо про Урусова отпишу! – гневно сказал Милославский и прибавил: – Прости, князь, честить тебя нечем. Сами конину жевали, а ты, чай, такой едой погнушаешься!

– Князь сейчас сам к тебе жалует!

Войско Барятинского уже двигалось к кремлю и скоро стало под самыми его стенами, лицом к Волге.

Стенька лежал в избе, и Фролка с Волдырем распоряжались за него. Они спешно перевели свой обоз ближе к Волге, лицом к лицу с врагом.

Стенька не отпускал от себя Чуксанова. Глаза его горели злобным огнем.

– Ништо, – говорил он, – это нам вполбеды! Теперя они спокоятся, а мы в ночь нападем и возьмем кремль. Скажи только Ивашке, чтобы больше снарядов запасли. Зажечь стены надоть! Тоже! – через минуту говорил он. – Думают, тут и все! Нет! Со мной еще биться надоть! Еще подрыгают воеводы у меня на виселицах!

Он говорил без умолку. Перевязанная рана его горела, но он не чувствовал боли и весь кипел жаждой мстительной победы.

– Эх, ночка бы скорее, ночка! Ивашко! Скажи молодцам, чтобы готовились! Пусть мои казаки море Хвалынское вспомнят, как мы пашу били! А холопье это саблями гоните, плетюхами! Чего они, сквернецы, корежатся!..

И ночь спустилась.

Стенька Разин с перевязанной ногою сел на лошадь и двинулся на кремль.

С небывалым остервенением кинулись казаки на приступ, но Барятинский не дремал и встретил их пушечным залпом.