Казнь

– Наконец‑то я вас увидел, мой дорогой! – заговорил он с порога, идя к Николаю с протянутыми руками. – Как добивался я вас видеть, если бы вы знали! И вот только теперь получил разрешение от самого Гурьева. Ну, как вы чувствуете себя, Николай Петрович, ваше здоровье? – он пожал руку Николаю и сел на табурет, смотря на Николая через очки, для чего наклонил свою лохматую голову, словно хотел забодать. Николай с недоумением смотрел на Полозова.

– Благодарю, здоров, – ответил он, – чувствую же себя, как чувствовали бы, вероятно, и вы, сидя в остроге по подозрению в убийстве.

Полозов заерзал на табурете и деланно засмеялся.

– Хе – хе – хе! Такой же острослов! Однако это гадко, гадко! Я говорю про упадок духа. Помилуйте, здесь, в таком уединении при вашем таланте, да я бы… я бы воспарил! – и он, вскочив, взмахнул руками, как бы воспаряя.

Николай усмехнулся.

– Нет, ей – Богу, – сказал Полозов ласковым голосом, снова садясь на табурет. – Ну, что вам стоит? Оправьтесь! Знаете, чтобы оживить вас, что я вам предложу?

– Написать фельетон? – с усмешкой сказал Николай.

– Именно! – подхватил Полозов, тряхнув головою. – И, чтобы вам веселее было, я дам вам десять копеек, ну пятнадцать за каждую строчку! – он снял очки и с лучезарной улыбкой взглянул на Николая. – Милушка мой, пятнадцать копеек.

– Что же я напишу вам? Я ничего не знаю, никуда не выхожу, никого не вижу.

– Душечка, что хотите! Фантазию, так что‑нибудь, стихи, рассказ, свои впечатления.

– Фурор! – усмехнулся Долинин. – Подписать: «Июль. Местный острог»? Лишних тысяча нумеров по пятаку. Так?

– Так, так! Усиленная подписка. Смерть» Газете»! – Полозов встал и нежно взял Николая за руки. – Так вы согласны, милушка? А?

Николай молчал. Полозов сделал грустную мину.

– Вы, дорогой, моя надежда. Степан Иванович изменил. Обещался мне одному, пишет и в» Газету»…

– Вы ему отказали?

– Разве можно? – Полозов развел руками. – Эта гадина Стремлев только рад будет, а мне убыток. Потом, тогда другое дело, но теперь… Милушка!

– Многоуважаемый Николай Петрович! – вдруг раздался с порога крикливый голос, при звуке которой Полозов отскочил от Николая, как резиновый мяч, и грозно нахмурился.

В камеру, семеня ногами, вбежал Стремлев, но при виде Полозова запнулся сразу и остановился, не добежав до Николая. Лицо его исказилось язвительной улыбкой.

– Вот – с как, уже пролезли? Бойко! – сказал он Полозову, забыв о Николае.

Полозов грозно сверкнул очами и сказал:

– Николай Петрович старинный мой сотрудник. У меня не хватило бы наглости лезть к постороннему человеку!

– Хе – хе – хе, – язвительно заметил Стремлев, – скажите: «благородство»! Вас, сколько я знаю, никогда раньше не трогало несчастие ближнего. Вы на них только спекулировать можете…

– Однако я чужих сотрудников к себе не переманиваю!

– Хуже – с! – ответил Стремлев, хлопая себя руками по бедрам. – Вы у своих выманиваете сведения и печатаете будто от себя.

– На строках не обсчитываю, – волнуясь, не отступал Полозов.

– Ах, скажите! А несчастному корректору три часа учли?

– Подписчиков не ворую…

– А кто ворует? Позвольте узнать?

Стремлев, как петух, подбежал к Полозову и смотрел на него в упор сверкающими выпуклыми глазами. Полозов отодвинулся.

– Вы сами знаете, кто у Антипова за три рубля адреса купил, – ответил он, – я такой подлости никогда не допущу.

– Хе! – заволновался Стремлев. – Вы хуже, вы статьи из набора к себе берете, вы в прошлом году с подписным листом по домам ходили, вы!.. – взвизгнул Стремлев, прыгая и ударяя себя по бедрам.

– Ну, вы! – Полозов сделал угрожающий жест рукой, но в эту минуту в камеру вошел Яков Долинин.

– Брат! – обрадовался Николай.

Стремлев и Полозов наперегонки бросились здороваться с его братом, искоса бросая друг на друга злобные взгляды.

Николай с улыбкой обратился к ним.

– Простите, – сказал он, – ко мне пришел брат, и мы будем говорить о деле.

– Ну, ну, ну, – добродушно ответил Полозов, – я понимаю, мой друг, вполне! До свиданья покуда. Так я надеюсь? – прибавил он, пожимая Николаю руку с видом заговорщика.

Стремлев, вздохнув, тоже подошел к Николаю.

– Жалею, что зашел в столь неурочный час. Надеюсь, что в следующий… вы еще не дали слова? – он так же таинственно пожал Николаю руку и вышел, бросив презрительный взгляд на Полозова.

– Зачем они были? – спросил Яков, когда оба представителя местной печати скрылись.

Николай махнул рукой.

– Просили фельетон. Вот если бы петербургские так искали моего сотрудничества! – усмехнулся он, но лицо его тотчас приняло озабоченное выражение. – Ну, что она?

– Весенина не было, и письма я не получал, – ответил Яков.

Николай опустил голову.

– Закатилась звезда моя! – печально сказал он. – Знаешь ли, все эти дни и ночи я твержу одно: «Душа моя болит и тоскует… Милая, где ты?«не знаю, откуда это? Свое или чужое? Но в этих словах мое настроение.

Он сел на постель. Яков придвинулся к нему и, положив на его колено руку, ласково сказал:

– Зато я тебя обрадую!

– Чем? – Николай поднял голову.

– Вероятно, завтра тебя освободят.

– Ты шутишь? – Николай вскочил на ноги, снова сел и, схватив руку Якова, впился в него глазами. – Правда?

Яков радостно кивнул ему.

– Как? – Николай дрожал, как в лихорадке.

Яков на миг отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, и потом заговорил:

– Помнишь, ты сказал мне про нищую с ребенком, что проводила тебя? (Николай кивнул.) Ну, я нашел ее! После этого я был у Гурьева, а сегодня ее допрашивают. Гурьев сказал, что он ни минуты не думал, что ты виновен…

– Брат, брат! – воскликнул Николай и, вскочив, обнял его. Грудь его вздымалась от волнения, он чувствовал, как спазмы сжимают ему горло.

– Как мне благодарить тебя!

– Не меня, – ответил Яков, – а одного человека. Ты потом сходишь к нему. Он мне и эту бабу сыскал, и, кажется, на убийцу набрел! Я обещал ему, что ты поможешь в открытии его!

– Все сделаю! – горячо ответил Николай. – Так завтра?

– Вероятно, – сказал Яков.

Завтра… Сутки, отделявшие Николая от этого блаженного часа, казались ему вечностью. Свобода! Право сидеть дома или выйти из него, идти куда угодно, на сколько угодно времени! Только тот, кто испытал неволю, может понять все блаженство благословенной свободы; как голодный понимает голод, так неволю и весь ужас ее понимает только заключенный.

Николай преобразился. Стан его выпрямился, и он снова смело смотрел вперед. Ведь не мог же брат надсмеяться и так грубо обмануть его! В первый раз он радостно приветствовал наступившую ночь и торопливо улегся в постель, желая заснуть и проспать вплоть до часа желанной свободы. Но сон долго не давался ему. Грезилась Анна Ивановна, свидание и объяснение с нею, думал он о новом счастье семейной жизни и давал обеты честно и неустанно трудиться. Словно из горнила чистилища выходила душа его, просветленная, примиренная, полная надежды и силы.

Он заснул и радостно проснулся под шум отворяемой двери. Сторож внес таз с водою для умывания и самовар с посудой.

«Когда же будет свобода и как она явится? – думал Николай. – Кто будет ее вестником?»

Он отпил чай и в волнении зашагал по камере. Дверь отворилась снова.

– Вас просят к господину следователю, – сказал сторож.

Николай взял шляпу, и вдруг ноги его подкосились. Часовой, его обычный спутник по коридору и по двору, на сей раз его не провожал. Он радостно, быстро пошел знакомой дорогой и смело отворил дверь в камеру следователя.

Казаринов приветливо поднялся к нему навстречу и протянул ему руку.

– Считаю долгом объявить вам, Николай Петрович, – сказал он торжественно, с сияющим лицом, – что вы свободны! Следствие сняло с вас подозрение.

Николай крепко пожал руку следователя и сел.

– Кому я обязан этим?

– Показанию нищей!

– Но ведь я говорил вам о ней раньше! – не выдержал Николай, и в словах его прозвучал упрек. Следователь смущенно пожал узкими плечами.

– Что поделаешь? Я делал вызовы ей, она не являлась, и я не считал себя вправе оказывать вам особое доверие. Для меня до вчерашнего дня ваша нищая была мифом.

– Кто же убил? – спросил Николай. Следователь опять пожал плечами.

– Простите, это пока служебная тайна, но правосудие не дремлет! – он поднял угрожающе руку. – И убийца будет настигнут карающей десницей закона.

Николай встал и протянул следователю руку.

– Жму руку, – сказал он, – направляющую карающую десницу закона!

Он подошел к Лапе, который лениво поднял голову от стола и бросил сонный взгляд на Николая.

– До свидания, – сказал ему Николай.

– Здесь принято говорить» прощайте»! – произнес Лапа, снова опуская голову.

Николай вышел. Казаринов взволнованно прошелся по кабинету и сказал:

– Алексей Дмитриевич, это черт знает что! Опять промах! Кто же убил?

– А? Что?

– Тьфу! Я говорю, кто убил?

– Кто‑нибудь да убил, – равнодушно ответил Лапа.

– Это и я знаю! – Казаринов резко повернулся. – Анохов? Грузов?

– Арестуйте их по очереди! – ответил Лапа.

– И арестую! – закричал следователь, выходя из себя. – О, черт! Вот ведь попалось дело. Будь у нас сыщики!..

Николай вышел из камеры и в коридоре увидел Якова с чемоданом в руке. В этом чемодане было все имущество Николая, взятое в тюрьму. Он подбежал к брату и порывисто его обнял.

– Ну все, слава Богу! – сказал радостно Яков. – Идем же!

Когда они вышли на улицу и Николай увидел яркий свет солнца, быстро идущих людей, экипажи, силы на миг оставили его. Он опустился на скамью, что стояла у дверей суда, и несколько времени сидел, лишившись сознания. Глаза его с детским восторгом смотрели перед собою, а по лицу разлилась и застыла блаженная улыбка. Яков стоял подле него и сквозь слезы смотрел на его измученное, но светящееся лицо.

XVIII

Великое чувство свободы, безумная радость от сознания, что грозный призрак суда и позора отошел в сторону и не вернется больше, целый день владели Николаем и погружали его в блаженное состояние. Говорил ли Яков, или кухарка, или дворник, он всем радостно улыбался и весело кивал головою, на дворе и в палисаднике он с невыразимою любовью смотрел на кусты и деревья; у себя в комнате, перебирая бумаги и книги, он даже заплакал от прилива счастья. Казалось, новая жизнь развертывалась перед ним, и вечером, за ужином, он с волнением сказал брату:

– Я испытываю необыкновенное счастье. Я будто заново родился! Веришь ли, для меня теперь все ново, и в то же время пережитый мною опыт остался со мною. Все теперь за мое счастье. Я повидаюсь с Аней, между нами выяснятся все недоразумения (я знаю, она любит меня!), и впереди жизнь, полная бесконечного счастья, разделенной любви и честной работы. Ты ведь бросаешь свою контору?

Яков кивнул.

– И отлично! Переселяемся в Петербург и живем вместе! Ты теперь не узнаешь меня. Нет уже прежнего легкомыслия, переходов от отчаянья до восторгов. Все ясно! Я предугадываю всю свою жизнь до смерти и не знаю только, что будет мною написано.

Лицо его светилось радостью, глаза сияли, и Яков с умилением смотрел на радостное лицо брата, утомленное недавним страданием.

– Ты говоришь вот, что отрекся от легкомыслия, – с улыбкою сказал он, – а за весь день даже не поинтересуешься, кому обязан свободою!

Николай хлопнул себя по лбу.

– Ах я! Но, ей – Богу, Яша, я все время об этом думал и собирался спросить. Кому же?

– Алексею Дмитриевичу Лапе! – ответил Яков.

– Лапе? Этому сонуле? Да знаешь ли, он на кладбище сделал мне первый допрос? А теперь…

– Вот поди же! Он оказался удивительным человеком. За время твоего сидения я с ним сблизился, и, поверь мне, я редко встречал таких благородных людей.

– Схожу к нему, скажу спасибо! Как же он помог?

– Нашел нищую, но главное, – он подозревает убийцу, и его подозрения похожи на правду. Он очень проницателен и, между прочим, вполне правдоподобно объяснил причину ненависти к тебе лакея Ивана.

– Какая же?

– А помнишь ты свою повесть» Утопленница»?

Николай кивнул.

– Иван читал ее. Я ведь тогда рассказал тебе действительный случай: эта утопленница была невестой Ивана, а ты сделал его сообщником насильника. Он не может простить тебе этого.

Николай удивленно пожал плечами.

– Но ведь там ни его внешности, ни его имени. Как он додумался?

– Он не из простых, – ответил Яков, – он очень много читает, много думает и, как у всех самоучек, у него необыкновенное самолюбие и гордость. Это интересный, сильный характер!

– Я завтра увижу его, – сказал Николай, – я буду у Силина; он там?

– Да! И вот уже одну из просьб Лапы и исполнишь. Порази его своим появлением и запомни его физиономию, потом расскажешь Алексею Дмитриевичу.

– Он подозревает его?

– Этот Иван очень любил свою невесту, которую соблазнил Дерунов и тем явился причиною ее смерти. Вполне возможно, что Иван не хотел простить этого.

– Восемь лет!

– Трудно постичь человеческий характер, – уклончиво сказал Яков и спросил: – Ты куда же завтра?

– Прежде всего к Захарову. Я ведь его считал убийцею и этим виноват перед ним. Он, говорят, уже выздоравливает.

– Встал и ходит!

– Ну вот! Потом схожу к Силину, все о сестре расспрошу, ну а от него к Лапе. Послезавтра в Можаевку! Все сразу!

– Дай тебе Бог успеха! – сказал Яков, вставая. – Теперь иди спать. Устал, чай!

– От волнений, – ответил Николай.

Братья поцеловались и разошлись.

Николай лег грудью на подоконник раскрытого окна и снова отдался своим думам. Мир и покой наполняли его душу. Ему хотелось всех любить, все обнять: и это звездное небо, и уснувшую землю с ее людьми. Немая тишина царила кругом, только слабо шелестели листы деревьев, и вдруг, прорезая тишину ночи, откуда‑то пронеслась звонкая нота заунывной песни. Еще, еще, и воздух наполнился тоскующими звуками.

Нет, я не верю,Ты мне изменяешь,Прости, моя радость,Прости, мой покой…

пел чей‑то высокий, за душу хватающий голос. Волнение охватило Николая. Тяжелое предчувствие сжало его сердце, вдруг разом исчезла вся призрачная радость желанной свободы.

Он тяжело вздохнул, словно расставаясь с мечтами, закрыл окно и медленно стал раздеваться.

«Любит ли?» – думал он и опять с болью в сердце почувствовал, что душа прежней любимой им девушки теперь для него неразгаданная тайна, к которой нет ключа…

Старая городская больница помещалась у черты города и своими массивными серыми каменными корпусами напоминала крепость, угрюмую и печальную. Столетние липы и вязы окружали ее со всех сторон и под своими зелеными навесами скрывали низкую каменную стену, еще более придававшую больнице вид крепости.

Но старые больничные порядки давно уже сменились новыми, и больница считалась одним из надежных приютов для тяжелобольных. Несомненно, Захаров не оправился бы так скоро от своей тяжелой болезни в иной обстановке.

Николай вошел в калитку и, по указанию сторожа, пошел через сад по мощенной камнем дорожке. В саду группами гуляли больные в белых колпаках с черными клеймами и желтых халатах.

Николай уже приближался к одному из мрачных флигилей, когда его окрикнул визгливый женский голос:

– Николай Петрович, вы ли это?

Он обернулся и увидел почтенную Колкунову. Размалеванное, как у египетской мумии, лицо ее было прикрыто синей вуалью. Одета она была в черное шерстяное платье с вырезом, прикрытым кружевами, и короткими рукавами, обнажавшими выше локтя ее желтые руки, голову покрывала соломенная черная шляпа, на которой, как султан, в такт ее речи качалось растрепанное страусиное перо. Она порывисто подошла к Николаю, ухватила его за руку и стремительно заговорила:

– Вы и на свободе! О, как я рада! Я всегда говорила дочери: Катя, правда восторжествует! И вот! Еще на днях ко мне заходил ваш брат, и я утешала его. Какая мысль: вы – и убийца! Вы, вероятно, к нашему Александру? О, добрая душа! (Она снова схватила руку Николая и начала ее давить.) Побеседуйте с ним. Он тоже страдалец. Нелепые мысли одолевают его голову. Знаете ли (она понизила голос), он ненавидит меня! Вы поражены?

Она отодвинулась от Николая, чтобы посмотреть, насколько он поражен, и перо на ее шляпе заколыхалось. Переведя дух, она заговорила снова:

– Ненавидит! Да! Сейчас он меня почти выгнал от себя, топал, кричал. А я? Я ли не люблю его, как родного сына. Дорогой мой (она опять овладела рукою Николая), уговорите его принять Катю. Чтобы по – прежнему. Я наверное знаю, что Можаев оставил за ним его место, и все будет как раньше. О, будьте ее спасителем, не говорите» нет»! Я вижу, вы тронуты. Я скажу Кате!

Николай, оглушенный потоком ее речи, не произнес еще ни одного слова. Теперь он воспользовался минутой и, поспешно откланиваясь ей, сказал:

– Будьте покойны, если он меня спросит…

– О, спаситель! – крикнула вслед ему полковница. – Благодарю! – и она грациозно послала ему несколько воздушных поцелуев, которые проходивший мимо фельдшер принял по своему адресу, так как Николай уже успел скрыться в дверях флигеля.

Он прошел по широкому коридору и вошел в комнату с надписью» Палата № 8». Подле двери больной разметался в постели и протяжно стонал; рядом с ним бледный юноша, схватясь за ворот рубашки, удушливо кашлял, и на щеках его, как кровь, алел яркий румянец, а тут же невдалеке двое выздоравливающих равнодушно играли в шашки, и далее, у постели веселого рассказчика в белом колпаке, группой стояли больные и весело смеялись, заглушая и стоны, и кашель. Николай огляделся и увидел Захарова в углу палаты, у окна.

Благодаря худобе, всклокоченным волосам и желтому халату он казался великаном. Глаза его ввалились, лицо было бледно и безжизненно. Он стоял, прислонясь к подоконнику, и жадно смотрел в окно.

Николай подошел к нему и осторожно окликнул. Он быстро обернулся и, запахивая халат, с недоумением взглянул на Николая.

Николай назвал себя и прибавил:

– Помните, мы раз гуляли с вами? Ну, как теперь ваше здоровье?

– Отлично, благодарю вас, – ответил Захаров, – доктора не выпускают, а я бы уже давно выписался, потому что меня ждет служба.

– Да и скучно вам тут, я думаю?

– Скучно? Нет. Я даже был бы рад, если бы некоторые посетители отказались развлекать меня. Не вы, не вы, – поспешил он поправиться, – а вот хотя бы моя любезная теща. Была перед вами и страшно меня расстроила.

Лицо его нахмурилось и приняло землистый оттенок. Он помолчал и медленно заговорил:

– Кто просит ее становиться между мной и женою. Мы сами можем обо всем договориться, и, наконец, я не хочу ее! Не хочу! – он нервно запахнулся в халат, и на его лице выступили красные пятна. – Она и без меня будет счастлива, а я не хочу мучений. Довольно!

Николай нежно положил свою руку на его плечо.

– К чему вы волнуетесь? – с состраданием сказал он. – Выйдете из больницы, и само собою все решится.

– Отчего она сама не придет? – не слушая его, продолжал Захаров. – Боится! Не чиста совесть! То то и есть. Пусть придет и оправдается, тогда…

– Хотите, я уговорю ее прийти к вам, – сказал Николай. – Хотите, приведу?

Захаров посмотрел на него долгим взором, потом вдруг нахмурился, сердито запахнулся и ответил:

– Нет, это я так! Малодушие, я ненавижу ее, не надо. Бросим о ней, эти разговоры утомляют меня…

Николай замолчал.

– А что вы делать будете?

– Я? Я уеду в Петербург… На днях…

Захаров кивнул.

– И отлично. Одно посоветую: не женитесь! Соблазняйте лучше чужих жен. Ха – ха – ха!

Лицо его то становилось сумрачным, то краснело; он, видимо, волновался. Николай поспешил встать и протянул ему руку.

– До свиданья! Я до отъезда еще наведаюсь!

– Спасибо! Я провожу вас!

Захаров плотно запахнулся и провел его до калитки.

– Пришлите ее ко мне, – сказал он вдруг ему на прощание, – я, может быть… Если захочет, если захочет!..

Николай ушел от него, невольно улыбаясь. Вот люди! Рвут, мечут, проклинают и потом снова возвращаются к своему аду.

Он пришел домой, позавтракал и направился к Силину. На его звонок дверь отворил ему Иван, который с испугом отшатнулся.

– Вы?! – произнес он, задыхаясь.

Николай пристально, с усмешкой посмотрел на него.

– Я, – ответил он, – убийцу нашли, да только не меня.

– Кого же?

– Тебя! – резко сказал Николай.

Иван пошатнулся, по лицу его пробежала судорога, но через мгновение он оправился и злобно сверкнул исподлобья глазами.

– Шутки шутите, – хрипло произнес он, – я барину почитай десять лет служил!..

– Ты, да неужели! – закричал Силин, появляясь на пороге прихожей и протягивая руку Николаю. Иван быстро шмыгнул в другую дверь.

– Слышу знакомый голос! – продолжал Силин. – Думаю – неужели? Глядь, ты и вправду. Рад, рад! Иди сюда. Садись. Иван, тащи вино, что осталось. Да куда это он делся? Подожди!

Силин проводил Николая в гостиную, где временно основался, и исчез.

Через некоторое время он вернулся с бутылкою и двумя стаканами.

– Вообрази, заперся у себя и выходить не хочет, – заговорил он, сервируя стол. – Престранная бестия! Я и не замечал его раньше, а теперь прямо заинтересован. Постоянно беседует сам с собою, много читает, а тут еще начал повесть писать» с убивством», как он объяснил. Приносил начало читать мне. Чушь ужасная! Ну, пей! Рассказывай.

Он разлил вино и придвинул Николаю стакан.

– Что говорить? – ответил Николай. – Подержали и выпустили… Вот и все… У тебя, у вас что?

Силин засмеялся.

– Зять мне пользу принес хоть после смерти. Дал развернуться таланту. И молол же я!

– Ты и про меня напутал…

– Уж прости! Что поделать? Я думал ведь, что ты и вправду… того… что же, – смутился он, – я бы на твоем месте, пожалуй… Такая скотина, да я сам, веришь ли…

– Оставь! – остановил его Николай. – Скажи, и твоя сестра так думает?

– Фью! – Силин свистнул и повертел пальцем около лба. – Совсем свихнулась. А тут еще прочла твой фельетон, и – шабаш. Казнь, говорит. И все! Какая, кому, за что? Ничего не разберешь. Казнь! Ходит как в воду опущенная. Можаевых изводит – и все тут!

– Я к ней завтра еду.

– Напрасно. Не примет!

У Николая упало сердце.

– Почему ты так думаешь?

– Знаю, друг. Говорю тебе, свихнулась. Если бы не Лиза, капут: в монастырь бы пошла!

Николай вскочил как ужаленный.

– Врешь, врешь и врешь! – закричал он, хватая шляпу. – Я уговорю ее, не могла она вдруг измениться!

Он бросился из комнаты.

– Да постой, послушай! – пытался остановить его Силин, но Николай уже был в прихожей.

– Сумасшедший, – Силин махнул рукою и вернулся в комнату допивать вино.

Николай пришел домой взволнованный и потрясенный. Неужели же это правда? Неужели мысль о грехе и казни за него так сильно поразила ее ум, что она уже не может отделаться от нее? Но он увидит ее и поможет ей одолеть этот нелепый призрак! Не примет? Нет, этого не может быть!..

Вечером он все‑таки пошел вместе с Яковом к Лапе. Лапа жадно выслушал его рассказ.

– Так, так! – сказал он, кивнув несколько раз головою. – Теперь от вас еще одна услуга. Напишите письмо в несколько строк, как будто от нее, от той, убитой? Пусть она благодарит его за месть. Вы улыбаетесь? Он поверит! Я знаю наверное, что он беседует с нею на могиле. Да! Там я его и поймаю. Это он, он!

Суеверный страх охватил Николая. Неужели рукою убийцы может править любовь? А Лапа усмехался, потирал руки и выражал все признаки полного удовольствия.

– Не иначе как он! Не иначе! Вы увидите, как ловко я его изловлю! Ха – ха – ха!

XIX

Почтенные друзья, Грузов и Косяков, совершенно преобразились, на удивление всех» гор». Грузов не только облачился в изящную тройку горохового цвета, но даже приобрел под цвет ее пальто, цилиндр и перчатки, что преобразило его настолько, что местные кавалеры чуть не избили его под вечер, не узнав в нем своего соседа. Украшая свою внешность, Грузов уже мечтал в отдаленном будущем приобрести кусочек земли и таким образом увеличить свои владения, перестроив хату на манер английского коттеджа. Косяков, в свою очередь, не столько преобразил свою внешность, сколько украсил свою обитель, купив по случаю занавески на окна и ковер. Кроме того, теперь больная жена его всегда имела с правой руки картуз с орехами, с левой – мармелад, и, по приглашению Косякова, разделять ее унылое одиночество приходила старуха из соседнего оврага, мирно дремавшая напротив Софьи Егоровны, в то время как та, довольная присутствием живого лица, действительно уподоблялась сороке, говоря без умолку.

В недалеком будущем Косяков мечтал устроить жену при больнице, а самому переехать в город и открыть настоящую практику.