скачать книгу бесплатно
– Даже не знаю, как это объяснить. Я просто уперся взглядом в верхний ствол залома, продолжая работать веслами – и лодку медленно пронесло вдоль всей тридцатиметровой преграды, не ближе десяти сантиметров от частокола пик.
– Действительно в костюме с галстуком родились…
– Двое друзей, которые в своих лодках с малой осадкой – типа «каноэ» – подгребали на стремнине, наблюдая происходящее и ничем не могущие мне помочь, потом долго смотрели на меня с изумлением и, наконец, сказали несколько иное: «Тебя кто-то держал».
– Кто? Бог? Ангел-хранитель?
– Да как сказать… Опять же не знаю. А в начале 91-го довелось мне месяц пребывать в туманном Альбионе. Уже через две недели нахождения там я так устал от всего этого великолепия, что, засыпая однажды вечером, так сильно захотел домой, на Колыму, как еще ни разу в жизни ничего с такой силой не хотел. И я вышел из своего тела, безо всяких эмоций поднялся лицом вниз над собой спящим, затем вытянул вперед руки, пролетел сквозь стену и стремительно полетел без восторгов и страхов на восток – над свинцовым морем с белыми барашками волн, над остроконечными красными черепичными крышами какой-то североевропейской страны, затем сквозь сплошную облачность. Что было дальше – не помню, но утром я проснулся все в том же домике нашего послевоенного эмигранта в Кройдоне, южном районе Большого Лондона.
– Интересный сон, – сказал «Меченый».
– Интересный, – согласился Шавинский. – Особенно тем, что когда я вернулся на Колыму, жена в первый же день сказала: «Ты знаешь, две недели назад я проснулась среди ночи – а ты сидишь молча на стуле посреди комнаты, и какой-то не такой… Я так испугалась…». А в последующие дни еще двое знакомых независимо друг от друга очень удивились, узнав, что я месяц был в Англии: «Брось заливать, что месяц! Две недели назад я видел тебя в поселке! Шел куда-то сосредоточенный в своем уникальном кожухе домашней выделки, я тебя окликнул несколько раз, а ты, как обычно, когда идешь задумчивый – ноль эмоций!». Может, и еще кто-то меня тогда видел, да не стал об этом вспоминать.
«Меченый» помолчал, вдруг осознав, что возвращаться к беседе о народных мстителях лета 95-го года совсем не хочется, затем поинтересовался:
– Можете сказать, когда у вас это началось?
– Не знаю. Хотя… Мать мне уже взрослому как-то рассказала, что в два года я умирал, уже не кричал и не плакал, только лежал неподвижно и смотрел, не моргая, в потолок. А мы жили тогда в маленьком рабочем поселке машинно-тракторной станции в трех километрах от окраины райцентра, отец сумел дозвониться до районной больницы, и под вечер к нам в санях с возницей выехала медсестра. Была зима и просто жуткая метель, ложбину на полпути к нам перемело так, что лошадь застряла в снегу по брюхо и стала – ни вперед, ни назад. И молоденькая медсестра, проваливаясь в снегу по пояс, полтора километра пробивалась к нам практически при нулевой видимости из-за сильной метели и наступивших сумерек. И успела – на два ее укола при свете керосиновой лампы я никак не среагировал, а после третьего у меня из глаза выкатилась слезинка, и она сказала: «Будет жить».
– Молодец, конечно, медсестра – но что тут, скажем так, странного?
– А мать спросила ее: «Как же ты нашла дорогу к нам в такую метель и темень? По столбам с телефонными проводами?», а та удивилась: «Да не видела я никаких столбов – у вас же тут электрический фонарь возле дома горел, так я на него и шла!». Мать молча покивала головой – не стала ей объяснять, что никакого фонаря, а тем более электрического, возле нашего дома не было и нет, что сквозь такую снеговерть и противовоздушный прожектор, которого тоже не было и нет, до лощины не досветит, что электричество в наших трех жилых домах бывает только в рабочие дни, когда в МТС работает дизель, а сегодня выходной, потому и дорогу некому бульдозером было расчистить, и в домах керосиновые лампы по вечерам светят… Мать не сказала мне, как звали ту медсестру, может быть, и не знала, забыла в суете спросить, или запамятовала со временем, не видясь с ней больше ни разу – но двадцать лет спустя, уже после армии, я со своим другом зашел к его другу, большому книголюбу Виктору Корчагину – а там была она, медсестра из моего младенчества, а нынче жена этого Виктора, и имя у нее было Людмила. И я сразу узнал ее – двухлетним запомнил ее склонившее надо мной лицо, когда она делала мне три спасительных укола.
– И как вы все это необычное можете объяснить?
– Да никак. Я не заморачиваю себе голову, пытаясь понять то, что никакому объяснению с точки зрения нашей человеческой логики не поддается – просто принимаю подобные вещи как данность, и не более того. Хотя…
– Что?
– В трех случаях – сна с перемещением из Англии на Колыму, сплава по бурной реке и несуществующий фонарь в снежной круговерти для бредущей сквозь сугробы медсестры – определенно было одно общее нечто, которое, пожалуй, и чувством назвать нельзя… Хотение. Причем очень сильное, невообразимо сильное. И у меня, упершегося взглядом в залом и «слетавшего» во сне на Колыму, и у медсестры, которая, если очень сильно не захотела бы спасти малыша, то и сама наверняка бы сгинула, уйдя в метели вправо или влево, а там поля громадные. И хотя слова «желание» и «хотение» в русском языке считаются синонимами, то есть близкими по смыслу, но я теперь уверен, что понятия эти бесконечно далеки друг от друга, почти как небо и земля. И мы все, человеки, в большинстве своем, одолеваемы желаниями – чисто житейскими, меленькими, простенькими, а временами гнусненькими, подленькими и пошленькими – и очень редко, а то и никогда, чего-то очень сильно хотим…
– Когда-то сексапильные девицы из какого-то ансамбля весьма изящно напевали: «Если очень захотеть, то можно и звезды с неба достать», – задумчиво сказал «Меченый».
– И я готов этому поверить, потому что «очень захотеть», а не «пожелать», – продолжал Шавинский. – Как склонен верить, что апостол Петр смог пойти по воде навстречу Христу и начал тонуть, лишь когда испугался. И что Емеля из русской народной сказки действительно мог разъезжать на своей печи по окрестностям, потому что – веление щуки отбросим – говорил: «По моему хотению!».
– Сказка есть сказка…
– Сказка – ложь, да в ней намек. У нас вот до сих пор в большом ходу героическая греческая мифология, от подвигов Геракла, Одиссея и Ахилла до принесения себя в жертву на кресте и последующего воскрешения иудея Иешуа, бродяги и чародея, много позже названного теми же греками Иисусом Христом, Сыном Божьим. А мне лично больше нравится одна древнеиндийская легенда. Был молодой подвижник по имени Нарада, который жил отшельником в глухом лесу, питался исключительно дикими плодами и кореньями, и с утра до ночи усердно молился Вишну – одному из великой божественной индийской троицы, богу – хранителю мира. Узрев все это, Вишну однажды явился перед его лесной обителью в облике убеленного сединами старца, и сказал: «О Нарада! Ты так самоотверженно поклоняешься мне, что в знак благодарности за это я готов выполнить любую твою просьбу!». «О великий Вишну! – ответил подвижник. – Я очень хотел бы познать тайну твоей иллюзии, которую ты насылаешь на мир!». «Хорошо, – улыбнулся бог, – следуй за мной». Они выбрались из тенистых зарослей леса и долго шли под палящим солнцем по огромной пустыне, изнемогая от жажды и все больше выбиваясь из сил. Наконец они увидели впереди одинокое дерево с обильной листвой, добрались до него, сели, привалившись спинами к его стволу, и увидели внизу в долине спокойную многоводную реку и большую деревню на ее берегу. «Я так устал, Нарада, – слабым голосом сказал Вишну.
– Сходи к людям, принеси мне кувшин воды». Тот послушно побрел в деревню, постучал в крайнюю хижину – ему открыла девушка такой красоты, что он сразу позабыл обо всем, и был несказанно рад, когда ее родители отдали свою красавицу ему в жены. Он остался жить в этом доме, занимался крестьянским трудом, у них родилась куча детей, и он был счастлив. Но одиннадцать лет спустя в дальних горах прошли небывало обильные дожди, ночью, в грозу и бурю река вышла из берегов и смыла, наряду с другими, и жилище Нарады. Ухватившись за ветку плывущего дерева, Нарада несся в бурном потоке и изо всех сил звал жену и детей, которых вода унесла куда-то во тьму. И вдруг над его головой раздался голос: «Ну где же ты был так долго, Нарада? Я жду тебя уже целых полчаса». И исчезли темнота, гроза, буря и наводнение.
– Нарада с изумлением обнаружил, что он все еще сидит рядом с богом в тени ветвистого дерева, а внизу на берегу спокойноводной реки стоит деревня, в которую он еще не ходил. «Ну как, Нарада? – улыбнулся Вишну. – Понял ли ты тайну моей иллюзии?». Подвижник не знал, что ему ответить – всем телом, всеми органами чувств он прожил эти одиннадцать лет, они были у него в памяти до мельчайших деталей, и он не очень бы удивился, увидев в зеркале или спокойной воде отражение своего постаревшего за эти годы лица и немало седины в своих волосах…
– Верите в Бога, Алексей Валентинович?
«Седой» помолчал, раздумывая.
– Ни одной молитвы не знаю. Ни христианской, ни мусульманской, ни буддистской. И не стремлюсь их знать. Я не верующий, я – верящий.
– Есть разница?
– Есть. И очень существенная.
– И в чем же она?
– Во многом. Не только в звучании и смысле слов. Многие ли священники и верующие любой конфессии видели знаки небесные?
– А вы?
– В ночь на Рождество в этом году над землей с вечера до утра висел громадный крест, составленный в верхней своей части из трех необычайно крупных и ярких звезд и полной луны между ними. Поблизости от них на небе не было ни одной звезды. В девять вечера крест был наклонен к востоку, в полночь, можно сказать, стоял вертикально, в четыре утра был склоненным к западу. Точка его опоры оставалась неподвижной – к югу от Ставрополя. Наверное, над Иерусалимом. Или в нем самом.
– Не привиделось?
– Немало ученых уже приходят к мысли, что все необъяснимое в космосе, которого более чем предостаточно, становится более-менее понятным, если допустить, что наша Вселенная – всего лишь голограмма.
«Меченый» помолчал.
– Рождество, значит, дома встречали?
– И Новый год тоже. Успел вырваться из горных районов, к себе в дом в Ставрополе зашел за пару часов до боя курантов. Думал, только несколько дней отдышусь от Чечни – а тут некие очень нехорошие люди похитили под Старыми Атагами американца Кеннета Глака из «Врачей без границ», все гуманитарные организации сразу прекратили работу в республике, и я застрял в Ставрополе более чем на месяц, пока его не вернули без всякого выкупа.
Развивать тему похищения и возврата американца «Меченому» совсем не хотелось – с него достаточно было того, с какой интонацией Шавинский произнес слова «некие очень нехорошие люди».
– В журналистику намерены вернуться?
– Может быть. Но когда-нибудь потом.
– О Чечне тоже будете писать?
– Возможно.
– И о чем же? Если не секрет, конечно.
– Да какой секрет, тем более от вашей Службы? Но только я здесь не для сбора информации для прессы, хотя она сама, информация эта, сваливается на меня ежедневно и ежечасно. И самое первое у меня потрясение было в начале марте прошлого года, когда впервые ехал в Урус-Мартан с «гуманитаркой» для беженцев из села Комсомольское.
– Из-за чего?
– Тогда я ехал «на пробу» одним «КАМАЗом» с десятью тоннами муки, и на блокпосту «Кавказ» нашу машину уже дожидалась группа сопровождения от комендатуры района – БТР с десятком бойцов на броне, «ГАЗ-66» с зениткой в кузове и «УАЗик» с подполковником, замом коменданта района. Прошли без приключений опасный с точки зрения возможной засады боевиков участок Самашкинского леса, остановились в чистом поле, чтобы дружно справить малую нужду, не сходя с асфальта, и все солдатики – по виду не пьяные и не уколотые – начали весело и практически безостановочно расстреливать из автоматов, подствольных гранатометов и ручных пулеметов одинокий в поле разлапистый куст ивняка метрах в тридцати от дороги.
– Зачем? Стресс таким образом снимали?
– Не похоже было, чтоб они молодняк были и чего-то очень уж боялись. Меня поразила не их забава, а то, как среагировал на нее подполковник – робко приблизился сбоку и сзади к своим подчиненным и не приказал прекратить стрельбу, а начал умоляюще и заискивающе лепетать: «Ребятки, прекратите… Прекратите… Сейчас пальбу услышат, вертолеты налетят… Ребятки…». Солдатики не обращали на него ни малейшего внимания и прекратили стрельбу только тогда, когда срубили очередями под корень весь куст – подполковник еще раньше заткнулся и тихонько отошел в сторону. Я потом спросил одного из бойцов, который был третьим в кабине нашего «КАМАЗа», почему так – и тот ответил без тени бахвальства и самодовольства, как само собой разумеющееся: «Да любой из офицерья здесь знает, что если нам в его поведении что-то не понравится, то мы его в этот же день грохнем, а все спишут на боевиков».
«Меченый» помолчал.
– Что еще вас удивило?
– Да многое. Тебе не приходилось, подполковник, стрелять когда-либо из ПЗРК «Стрела» или «Игла»?
– Не довелось.
– Мне тоже. Но видел, как это делается – выезжал радистом во время службы в армии с нашими зенитчиками на ладожский полигон, где они тренировались в сбивании реактивных снарядов, выпущенных из «Катюш». Очень непростое это дело – сбить быстролетящую цель, да еще и на малой высоте. Сноровка немалая нужна, навыки, опыт – а в советские времена чеченцев, наряду с другими нацменами, которые служили в армии, на пушечный выстрел не подпускали к секретным вооружениям, каковыми были и ПЗРК. То есть, каждый сбитый сейчас боевиками самолет – это такое событие, о котором через два-три дня без всякого телефона будет знать вся Чечня, от мала до велика. И я интересовался во всех населенных пунктах республики – там, где со мной начинали разговаривать – сколько же штурмовиков и бомбардировщиков было сбито здесь за две прошедшие войны? Цифра в ответах колебалась незначительно – 25–28. А министр обороны Грачев в 96-м, не моргнув глазом, заявил по общероссийскому телевидению, что в ходе чеченской кампании – первой, подполковник, только первой! – боевиками было сбито двести самолетов. Двести! Как говорится, примерно три авиаполка штурмовой авиации корова языком слизнула. Такая же ситуация наверняка и с бронетехникой – только разница в цифрах в несколько раз больше и реально уничтожается старье выпуска 50-х – 60-х годов, которое – не исключено – уже нигде не числится, а в отчетах о боевых потерях – новые танки. Которые вслед за якобы сбитыми в Чечне самолетами наверняка отправляются в так называемые «дружественные» страны, степень дружественности к которым напрямую зависит от уровня их платежеспособности. Следом налаженными маршрутами уплывают за кордон десятки, сотни и тысячи тонн обычных боеприпасов всех видов, от патронов и противопехотных мин до реактивных снарядов и осколочных бомб, реальный расход которых здесь, в Чечне, никто должным образом не контролирует и которые, к тому же, «уничтожаются» в результате прямо-таки регулярных пожаров на воинских складах по всей стране. А еще чистейшая, без парафинов и прочих примесей, чеченская нефть, которая еженощно сотнями, если не тысячами тонн вывозится за пределы республики железнодорожными эшелонами и колоннами большегрузных «наливников», и пункт назначения у них в большинстве случаев наверняка один – новороссийский порт. Плюс куски и крохи, которые удается урвать от золотого денежного «пирога», направляемого в республику из федерального бюджета на так называемое «восстановление Чечни» и прочие мирные цели. Да манна небесная кое для кого и для очень многих эта война и так называемая «контртеррористическая операция номер два», Клондайк золотоносный, Ниагара долларовая, в бесконечности ниспадания которой не у чеченцев, а у наших шакалов в форме и без нее заинтересованность намного больше, чем такая «мелочь», как человеческая жизнь – и жильцов взорванных домов в Москве и Волгодонске, и мирных жителей республики, стариков, женщин, детей, и солдатиков наших, и офицеров. И моя, и твоя, подполковник, жизнь – тоже, поскольку мы оба также здесь и сейчас. И такое впечатление, что твоя Контора, подполковник, подобные проблемы никоим образом не соотносит с задачами национальной безопасности страны – ни с первоочередными, ни вообще, и вопросы по этому поводу хочешь – не хочешь, а возникают соответствующие…
«Меченый» помолчал, затем спросил, уходя в сторону'.
– Как там Сергей Владимирович?
– Который? – сказал «Седой». – В моей жизни их два.
– Зять ваш.
– Был с ним знаком?
– Пересекались иногда, – сказал «Меченый». – Зачастую на «вздрючках» у начальства. Он в основном по северным районам работал, а я – в предгорьях.
– Мы с ним тоже иногда пересекались во время его работы здесь, – сказал Шавинский. – И только у меня дома, в Ставрополе. Сначала вдохновлен он был этой командировкой – а месяца через три, приехав домой на пару дней отдышаться от Чечни, выпил, расслабился – и заплакал: «Да я, дядь Леша, уже во много раз негатива больше знаю, чем ты! Что творится, что творится!». А сейчас… Сейчас запил Серега. И сильно. Он ведь ставропольский, обычаи и нравы народов Северного Кавказа знает с детства и надеялся, что после года службы в Чечне его оставят служить где-то в этих краях – а его за то, что взяток с родственников задержанных боевиков не брал и, соответственно, не делился наваром с начальством, отправили даже не на Алтай, откуда его направляли в Чечню, а в Красноярский край, в дивизию РВСН, где он начинал лейтенантом после ставропольского училища связи ракетных войск. Дочка вся в слезах чуть ли не каждый день маме звонит – вопрос уже вроде бы стоит о его дальнейшем пребывании в органах, а у них жилье только служебное, на нормальную военную пенсию, если его выгонят за пьянку, рассчитывать тоже не приходится, и как жить дальше с двумя малолетними детьми?
«Меченый» помолчал. Он хорошо помнил коллегу, его деловую хватку, принципиальность и врожденное неумение подлаживаться под начальство – его отец, капитан запаса, два года прослуживший в Афганистане авианаводчиком, воспитал сына должным образом. И никак не мог представить его плачущим. И крайне любопытной была информация о причине ссылки майора Сапунова в приенисейские земли – половину срока непосредственным начальством у него в Чечне был полковник Орлик, тот еще хитрован с манерами и внешностью деревенского простака, а внешне обаятельнейшим надзирателем за соблюдением законности со стороны военной прокуратуры – опять же на вторую половину чеченского срока Сапунова – чаще всего оказывался непотопляемый бурдюк юстиции подполковник Вербный. Ни тот, ни другой к нему лично с подобными предложениями ни разу не обращались, даже намеков не делали…
– Веселенькая у вас жизнь, Алексей Валентинович…
– Я бы сказал, что нескучная. И вспомнить есть о чем.
– А в свободное время чем занимаетесь?
– Только не «литерболом». Не радует меня спиртное, и давно уже – хотя срывы и случались ранее на день-два.
– Историей? Если исходить из вашего интереса к Древней Индии?
– Сейчас уже нет. Написанная история ведь не так уж редко не меньшая шлюха, чем журналистика – все зависит от личности того, кто ее пишет, для кого и по какому поводу. Уже в Евангелиях – в том виде, в каком они дошли до нас усилиями и пишущих, и переписчиков, и толмачей-переводчиков с арамейского, греческого, латинского и церковно-славянского – сказано примерно так об апостолах: «И каждый писал, как умел». То есть, вполне можно добавить: «И как хотел» – и сам пишущий, и тот, кто стоял над ним. И недаром ведь среди криминалистов бытует выражение «Врет, как очевидец». Что уж тогда говорить, к примеру, о евангелисте Луке, которого не было и быть не могло среди двенадцати учеников Христа, поскольку жил он как минимум полвека позже описываемых событий и был грамотным рабом у римского патриция? В итоге Иисус странствует у Луки по древней Палестине по типу «Из Киева в Москву через Воркуту». И какую историю напишет о событиях в Чечне, с одной стороны, именитый столичный историк, постоянно озирающийся на Кремль, Генштаб и Лубянку, имеющий в своем распоряжении всего лишь официоз властных структур, отцензуренные газетные публикации да устные рассказы и письменные мемуары штабных военачальников, но понятия не имеющий, к примеру, по какому берегу реки, левому или правому, идет дорога на горный Шатой и каким это чудесным образом весной 95-го туда без единого выстрела и подрыва на фугасах вошла наша мотострелковая бригада? И что обо всем этом напишет менее именитый историк – да еще и чеченец по национальности – из Грозненского университета, уцелевший в двух бойнях контртеррористических операций, но не имеющий доступа ко многим документам, зачастую засекреченным? И что об этом в угоду своим хозяевам напишут россиеведы из Мюнхена, Лондона и Нью-Йорка, для которых непременной изюминкой писанины о России являются матрешки, балалайки и дикие медведи, разгуливающие по улицам городов и селений с бутылкой водки в передней левой лапе и с дымящей «Беломориной» в оскаленной пасти? И чья точка зрения в итоге возобладает, став официальной историей для последующих поколений?
– А если не история, то что тогда вас больше всего сейчас занимает?
– Пожалуй, что языкознание вообще и фоносемантика в частности. Взаимосвязь звуков, их цвета и смысла в словах и, по возможности, в разных языках. И почему то или иное слово звучит именно так, а не как-то иначе.
Своеобразный у вас уход от окружающей действительности…
– Да уж получше алкоголя и наркотиков. И никакой это не уход от действительности, а скорее осмысленное времяпрепровождение. Чтоб мозги не закисали от безделья. У кого-то шахматы, музыка, живопись, стихи – а у меня, вслед за некоторыми, такой вот бзик.
– Так ведь видимого результата в подобном умствовании нет и, возможно, в принципе быть не может.
– А всегда ли он нужен, этот итог? Как и в близости с любимой женщиной, сам процесс движения к определенной цели зачастую приносит большее удовлетворение, чем сам результат такого движения.
– И смерть как итог жизни… Когда перестали бояться чего-либо, Алексей Валентинович? В армии, на прыжках?
– Между прыжками. Когда СССР оказался на жуткой грани войны с Израилем и мы три недели «сидели на парашютах».
– Осень 73-го, израильские торпедные катера потопили в Средиземном море наши транспорты с грузом так называемой «сельскохозяйственной техники» для Египта, а их ракетоносцы обстреляли наше посольство в Бейруте, и были подняты по боевой тревоге наши РВСН, ВВС, ВМФ и все девять дивизий ВДВ… Вы чему заулыбались, Алексей Валентинович?
– Да мне анекдот вспомнился о нашей так называемой «сельхозтехнике», который услышал от погранцов в Киргизии осенью 79-го, уже после событий на китайско-вьетнамской границе.
– Какой именно?
«Как сообщило Вьетнамское информационное агентство, вчера китайские агрессоры обстреляли из минометов мирный советский трактор, который пахал землю в приграничной вьетнамской общине. Мирный советский трактор ответил огнем всех своих орудий, подавил три китайские батареи, затем нанес ракетный удар по месту дислокации пехотной дивизии агрессора и вышел на околоземную орбиту. Трактористы майор Син И Ц, ын и капитан Кис Ли Ц, ын чувствуют себя хорошо. Председатель приграничной вьетнамской сельскохозяйственной общины полковник И Ван Ов предупредил сопредельную сторону, что во избежание повторения подобных провокаций на приграничном вьетнамском поле будут работать три мирных советских комбайна».
– Не смешно, – сказал «Меченый».
– В сентябре-октябре 73-го нам тоже не было смешно. Получили все для войны, все офицеры ночевали в казармах, никто не отлучался из расположения даже на стрельбище в двух километрах от части, все понимали – если прозвучит еще одна команда «Тревога!», то летим. Мы и до этого знали, что в условиях современной войны даже без применения оружия массового поражения все мы – смертники, но не знали – до какой степени. А нам разъяснили, что двенадцать тысяч человек со всем вооружением и боевой техникой могут провоевать в тылу противника не более трех суток. Буквально это прозвучало так: «Если к исходу третьих суток с нашей стороны прозвучит хотя бы один даже пистолетный выстрел, то это значит, что дивизия поставленную задачу выполнила!».
– «Отказники» были?
– Ни одного. Поговаривали, что и «дядя Вася» – наш командующий, генерал армии Василий Филиппович Маргелов – заявил: «Если полетим, то я здесь тоже не останусь!». А ему уже седьмой десяток шел. И когда усилиями дипломатов все утряслось мирным образом – как нам сказали, США вроде бы не стали открыто поддерживать израильтян, но все же перебросили туда тысячный добровольческий корпус – то на всех последующих прыжках с «АН-12» я, стоящий первым у раскрытого люка как самый тяжелый из-за грузового контейнера с радиостанцией под задницей, за секунду-другую до сигнала «Пошел!» всегда оборачивался и орал: «А насрать!», и двадцать четыре человека, стоящие за мной в одном потоке, весело и дружно кричали то же самое.
«Меченый» помолчал.
– В каком полку служили, Алексей Валентинович?
– В 137-м. Взвод связи первого батальона. А комбатом у нас был капитан Слюсарь, Альберт Евдокимович. Недолго, правда – стал майором и на повышение ушел, начальником штаба в соседний 104-й полк. В Афгане первым из комдивов Героя получил, потом Рязанское училище возглавил…
– У генерала-майора Слюсаря, Альберта Евдокимовича, командира 103-й Витебской воздушно-десантной дивизии, я летом 83-го проходил в Афганистане, скажем так, почти четырехмесячную стажировку после первого курса нашей Высшей школы. Сам напросился, да и родственнички словечко замолвили. А начинал я службу рядовым десантником тоже во Пскове, но в соседнем со 137-м 134-м полку…
Сказать что-либо попутчик не успел – к машине со стороны омоновского БТРа подошел Уфимцев.
«Меченый» приоткрыл свою дверцу.
– Колонна Датского Совета по беженцам проходит алхан-юртовский пост, товарищ подполковник, – доложил прапорщик. – Минут через десять-пятнадцать могут быть здесь. Если, конечно, они идут в эту сторону.
«Меченый» кивнул, обернулся к Шавинскому – но тот его опередил, спросил все так же спокойно:
– Я могу идти?
– Да, конечно, – сказал «Меченый», садясь нормально – светиться перед чеченскими коллегами, что его подвозят военные, у попутчика, понятное дело, не было никого резону, а вот ему самому… Ему самому было жаль, что их беседа на самые разные темы была не такой уж и продолжительной, а вероятность другой случайной встречи была минимальной.
«Седой» несуетливо выбрался из машины, без усердия закрыл свою дверцу, сделал шаг вперед, остановился – и вместо вероятных слов благодарности спросил неожидаемое:
– Тяжко без друзей, подполковник?
«Меченый» неспешно поднял голову – объект оперативной разработки коллег никоим образом не издевался над ним – и ответил так же спокойно, глядя глаза в глаза:
– Я привык.
Шавинский без тени улыбки несколько раз слегка кивнул седой головой, повернулся, неторопливо перешел на противоположную сторону трассы, закурил и стал неотрывно смотреть влево, откуда должна была появиться колонна.
Уфимцев, положив автомат между сиденьями, уселся на свое место, завел двигатель и только затем взглянул с немым вопросом.
– Если он и наш «под прикрытием», Слава, – сказал «Меченый», – то очень глубокой конспирации и весьма хорошей подготовки. Хотя вряд ли, иначе чеченцы давно бы его просчитали и быстренько поступили бы с ним соответственно.
– Хотите сказать, товарищ подполковник, что они наладили собственную неплохую контрразведку?
