скачать книгу бесплатно
– Чертова жара! – проворчал Жозеп, когда они поздоровались. Видишь, сегодня и Антонио выполз из норы – решил погреть свои дряхлые кости. Как дела? Как твои девочки?
– Все чудесно – отвечал он. – У Катюши выпал еще один зуб – утром я нашел его на столе кухни. А Мелисса в городе – как и всегда. У нее куча дел в столице – ты же знаешь.
– Знаю – сказал Жозеп. – Такую красотку, как твоя Мелисса, в деревне не удержать, это точно. Счастье твое, малыш, что я уже не так молод – иначе пришлось бы тебе поволноваться! Береги голову от солнца, Виктор! Солнечный удар – коварная штука: он подкрадывается незаметно и может треснуть так, что мало не покажется. Вы, молодые, совсем не думаете о таких вещах – а зря!
* * *
Слегка сутулясь, он пошел прочь, а старики долго и молча смотрели ему вслед.
– Поляк? – спросил, наконец, Антонио.
– Зачем поляк? Русский! – возразил Жозеп. – Хороший парень этот Виктор. Пару месяцев назад подарил мне коробку сигар – настоящих, кубинских, не какого-нибудь дерьма. COHIBA BEHIKE 52 – ты, поди, и не слыхал про такие. Я название завел в интернет – и челюсть едва не потерял. Таким цена – под сотню штука. А в коробке их десять, понял? Я и не просил его ни о чем – а он заметил, что я не прочь побаловаться сигарой – взял да подарил! Сигары отличные – я и не курил-то таких никогда.
– Вот дела! С чего это он так расщедрился? – удивился Антонио.
– Да говорю же – хороший парень! И сигары – замечательные!
– Вот какие тебе сигары, в твоем-то возрасте? Ты же меня на добрый десяток лет старше! – мягко упрекнул Антонио.
– Я тебя еще переживу на те же десять лет, не сомневайся! – отрезал Жозеп, пришамкивая. Он извлек из кармана сигару (ту самую, с Кубы), ловко обрезал кончик и сноровисто занялся раскуркой. – И по мужской части у меня все в порядке – как у молодого. Я вот улучу момент, сбегу из этой богадельни да прямиком к девочкам в «Виллу Белью» рвану. Ты-то, поди, и не был там ни разу – а зря! Отличные шлюхи там работают – и красавицы все, как на подбор. Да – в «Виллу Белью»! Прямо на коляске и поеду – а что? Ночью движения нет, да и ехать-то десять километров, и все вниз – аккумулятора как раз хватит. Потрахаюсь всласть, у меня уже и деньжонки на это дело отложены – а назад пусть забирают сами. А еще лучше, если бы я прямо там, на какой-нибудь девке и помер бы! Вот так – кончил бы и помер бы. И прямиком к Богу – из одного рая в другой. Вот здорово было бы, э?
– Тебе не о шлюхах, а о Боге подумать пора, – сказал Антонио. – Какие тебе шлюхи? Из тебя же песок сыплется – того и гляди, помрешь!
– Не каркай! – отрезал Жозеп, выпуская облако сигарного дыма. – Да, хороший парень, – продолжил он, помолчав. – Жаль только – сумасшедший. Совсем чокнутый. У него жена с маленькой дочкой в прошлом году разбились на машине – здесь же, в нашем ущелье. Навстречу фура груженая шла, водитель не справился с управлением… Насмерть сразу обеих – и жену, и дочь. Там и опознавать-то особо нечего было. Вот после того он и спятил. Рехнулся начисто. До сих пор уверен, что они живы. Рассказывает мне о них каждый раз – как о живых. А нам тогда Хуанита, сиделка, в газете читала, да и в новостях показывали… Ты тогда еще не жил с нами – потому и не помнишь. Да… Сука она, эта жизнь. Дочку Катюшей звали. А жена у него красавица была – Мелисса, мулатка, танцовщица, фигурная, и задница у ней, эх… Такая, скажу я тебе, девочка… Я их видел однажды, жену его и дочку, вместе с ним – незадолго до того, как все случилось.
– Вот дела, – сказал сокрушенно Антонио. – Жалко парня – хуже того, что случилось, и придумать-то ничего нельзя. Тут любой рассудком тронуться может. А ты зачем ему подыгрываешь? Зачем врешь?
– А ты будто не понимаешь! Потому что он спит, – сказал Жозеп. – Он спит, и я не собираюсь его будить. Ему хорошо, пока он спит. Может быть, он и жив только, пока спит. Что с ним может произойти, если он проснется – одному Богу известно. Ты знаешь, что может произойти? Вот-вот – и я не знаю. Но ничего хорошего, это уж точно! Поэтому будить его я не собираюсь – даже в мыслях не держу. И ты не смей! А Мелисса его, говорю тебе, настоящей красавицей была! Будь я помоложе, уж я бы эту Мелиссу не упустил!
– Да, дела-а-а… – протянул Антонио, опечалившись. – Надо же! А с виду – вполне нормальный парень, ничего такого и не подумаешь… Если кого и можно здесь назвать чокнутым – так это тебя, Жозеп! Совсем ты выжил из ума, старик! И в рай тебя уж точно не возьмут – с такими мыслями в аду тебе самое место, – Антонио вроде бы возмущался, но глядел на Жозепа с затаенной завистью.
Жозеп презрительно промолчал, занимаясь сигарой. Дым окутывал его ароматным облаком, и в дыму том мерещились Жозепу кубинские дамы с губами-«бембами» и подушечного объема задами, обтянутыми желтыми лосинами. Представив картинку крупным планом, он даже закатил почти иссякшие глаза от удовольствия. Да, что бы там ни говорили, а в жизни есть приятные моменты!
Каталония (2020)
ПРИЗОВЫЕ
АККУРАТНО ЗАСТЕЛЕННЫЙ ЭШАФОТ
Случаются порой в жизни вещи, которым объяснения нет. Вот, скажем, два человека, мужчина и женщина, остановились переночевать в придорожном мотеле. Заведение, честно сказать, было так себе, они предпочли бы разориться на кусачую сумму и снять что-нибудь поприличнее – в три, а то и четыре честных звезды, – если бы в округе на ближайшие сто километров нашлось, что снимать. Мотель был единственным, как шест среди пустыни, и был, как уже сказано, так себе. Однако ужин неожиданно оказался хорош, а рыба – и вовсе восхитительна.
Отужинав, они приняли душ, вскипятили в малом походном электрочайнике воду, растворили кофе, прихватили сигареты и отправились на террасу – любоваться закатом. Вернувшись, они занялись сексом и после, с различными вариациями, проделывали это еще дважды. В том тоже ничего странного не было – оба находились в хорошей физической форме, знали друг друга всего три года и лишь год из этих трех жили на общей территории, то есть засыпали и просыпались в одной постели.
После жаркой, но не лишенной изящества постельной возни они выкурили еще по сигаретке и, снова оказавшись в кровати, уснули – оба и враз, как будто два одинаковых камешка с одним на двоих всплеском ушли в темную воду. Они вообще производили впечатление отлично синхронизированной пары. Даже сопение их – ровное сопение крепко и покойно спящих людей – звучало в унисон. Женщина была красива, мужчина – рыж: большего в куцем энерго-сберегающем свете ночника разглядеть, собственно, было нельзя.
Утром мужчина проснулся первым, как это бывало всегда. Он аккуратно снял со своей огненно-волосой груди тонкую крепкую руку женщины и, стараясь поменьше скрипеть рассохшимися досками паркета, выкрался на террасу курить.
С реки, большой и совсем близкой, наносило туман и прохладу. От стоянки дальнобойщиков летел глуховатый звук разогреваемого мотора, но не мог заглушить журчание сильной воды. Над самым ухом, невидимый в зябкой туманной вате, защелкал клювом аист, приветствуя самку. Мужчина курил и улыбался верному течению жизни. Скоро Таня проснется. Чуть позже они спустятся вниз, позавтракают, уложат вещи, отдадут на рецепции ключи – и поедут дальше меж серых холмов со срезанными верхушками.
Когда он воротился в комнату, тихонько задвинув дверь, женщины в постели не было – только что, должно быть, встала и теперь в ванной.
Он прилег, ощущая спиной тепло ее недавнего тела, и улыбнулся. Как странно, странно, сказал он себе – мы никогда не давали друг другу никаких обещаний, не говорили высоких слов и ни в чем не клялись, – может быть потому, что нам давно не семнадцать. Может быть… не знаю. Но вот что я знаю наверное: с клятвами или без, я готов ехать с этой женщиной хоть целую жизнь – меж серых холмов со срезанными верхушками. Холмы, впрочем, не навсегда; я знаю, мы уже однажды ездили этой дорогой. За холмами будут медные горы, между гор – ущелье, отвесней и ?же которого мне не доводилось видеть в жизни, а потом мы снова выкатимся на равнину и к вечеру попадем в Толедо. Можно бы добраться туда и быстрее, по скоростной дороге в объезд, – но мы не любим спешить. Зачем спешить, когда ты в отпуске и тебе хорошо? Мне хорошо. Нам хорошо. Замечательно даже – если быть точным.
Женщина не возвращалась. Прошло уж, верно, минут десять, не меньше. Мужчина слегка нахмурился – самую малость.
Да, вот еще что, сказал он себе: когда я вернулся в комнату и увидел постель пустой, я начал было думать о чем-то, но бросил на середине, потому что думать мне было лень. Или потому, что думать об этом было неприятно? Ведь это случилось сейчас, только что, и, пока она в ванной, я вспомню и додумаю до конца – иначе буду мучиться целый день. Так бывает, когда забудешь вдруг фамилию прекрасно известного тебе актера – и места не находишь, пока не извлечешь ее из памяти. Ну ладно, не буду отвлекаться. Так что же это было?..
Ага, вот: когда я вернулся в комнату и увидел постель пустой, на краткий миг мне сделалось страшно. И не просто страшно, а предсмертно, мучительно страшно: когда кажется, что небо внезапно отяжелело и рухнуло на тебя всей своей немыслимой массой, сплющив и вдавив в жесткое мясо земли. Так бывает. Вся штука в том, что каждый из нас носит в себе свое внутреннее небо, а если оно по каким-то причинам перестает быть – наружное тут же принимается давить смертным прессом и задавит, в конце концов, – не сомневайся.
Как раз это со мной и произошло: при виде пустой постели я представил на миг, на малую его долю, что Таня ушла из моей жизни навсегда, – и внутреннее мое небо мгновенно испарилось от одной только мысли об этом. Выходит, Таня – небо внутри меня. Как-то незаметно и исподволь она стала моим внутренним небом, а я и не задумывался об этом. Ну, тут-то как раз понятно: я и вообще не люблю усложнять жизнь ненужными размышлениями. Нам просто хорошо вдвоем, вот и вся недолга, – о чем и зачем тут ломать голову?
Женщина, между тем, не возвращалась.
Прошло уже двадцать, никак не менее, минут, а может, и все полчаса, – и он несколько встревожился. Ей давно пора бы выйти из этой самой ванной. Он навострил ухо, ожидая услышать шум льющейся воды – тщетно. Можно бы, конечно, предположить, что она застряла на унитазе: но пищеварение у нее отменное, своей способностью переваривать даже гвозди она гордилась и гордится по праву, так что этот вариант он отмел, за полной несостоятельностью, сразу. Еще… Еще она могла бы, положим, наводить красоту – но косметичка осталась лежать на столе: он, приподняв голову, хорошо видел ее упитанную бордовую тушку.
– Таня, – позвал он, и после еще раз, громче: – Таня!
Ответная тишина совсем ему не понравилась. Среди явлений малообъяснимых встречается такое, как чутье, – правда, не у всех людей, а лишь у тех, кому пришлось однажды жить с обостренными до сотой доли микрона чувствами, – потому что от этой остроты зависело само их существование. Если жить так достаточно долго, чувства обратятся в чутье, а оно, явившись однажды, останется с тобой навсегда. У него чутье было – и сейчас недвусмысленно давало о себе знать. Черт… Черт! Он быстро вскочил и вышел за три шага в узковатую прихожую: дверь в ванную была приоткрыта, и свет там не горел.
Теперь он испугался по-настоящему. На полу душевой кабинки не было воды, и на раковине умывальника – тоже. Он вгляделся попристальней в фаянс – ни капли, ни малого волоска. Похоже, она вообще не заходила сюда. Он вернулся в комнату – вся одежда ее, включая нижнее белье, была на полу и стуле. Он щелкнул замком и выглянул в наружный коридор, сам понимая, насколько это глупо: вряд ли она, даже при некоторой свойственной ей эксцентричности, ушла бы разгуливать в чем мать родила. Исследовал платяной шкаф и нырнул под кровать, и еще раз проверил ванную, и выскочил на террасу – в надежде смутной, что он, размышляя, незаметно на пяток минут уснул, и Таня, прошмыгнув тихонько мимо, сейчас курит под шум реки и выискивает новости в телефоне, и нашла, и зависла – но знал наперед, что это невозможно.
Вернувшись, он сел на кровать, почувствовав, что задыхается. Наружное небо навалилось, подмяло тяжелым зверем и раскатало легкие в блин. Но просто так сидеть и задыхаться нельзя. Сейчас он спустится к стойке регистрации и попытается узнать, не видели ли ее там.
Набросив футболку, сунув в задний карман джинсов карточку-ключ, он потянул на себя входную дверь и, цепенея от непонятности – ткнулся горячечным лбом в сплошную холодную стену. Стена начиналась сразу же за проемом двери, отсекая номер от общего коридора напрочь. Мутновато-прозрачная, на ощупь она напомнила ему плексиглас. Он поклясться готов был, что две минуты назад никакой стены не было и в помине. Он коротко ругнулся, начиная впадать в отчаяние. Что же это происходит такое?
Ни оттолкнуть, ни сдвинуть стену было нельзя, а когда он ударил в нее рукой, а после еще и ногой наподдал, ожидаемо и пребольно ушибив большой палец, – стена не шелохнулась и не ответила даже малой вибрацией, поглотив звук и импульс удара без следа. Основательная конструкция. Монолит. Застонав в голос, он метнулся к выходу на террасу, но и там обнаружил ровно то же самое – сплошную мутноватую стену. «Замуровали, демоны!» – как всегда в критической ситуации, на ум побежали цитаты из просмотренных в юности фильмов, но смеяться желания не было.
Этого не может быть, этого не может быть… – напевал бессмысленно он, загнанно кружа в малом пространстве номера и лихорадочно перебрасывая глаза с предмета на предмет. Еще раз пять он сбегал к балкону и к входной двери, чтобы убедиться в том, что монолитные стены на своем неожиданном месте, – убеждался. Пробовал кричать, петь в голос и ругаться злым матом – не помогало.
Внезапно устав и выдохшись, он прилег на кровать и, глядя в потолок, принялся перебирать обстоятельства своей жизни, чтобы хоть чем-то занять враз отупевший от происходящего мозг.
* * *
А женщина… Женщина сквозь сон слышала, что мужчина проснулся, чувствовала тепло его суховатой и жесткой руки, когда он выбирался из постели, и знала, что сейчас, стараясь не шуметь и, конечно же, наделав массу невообразимого шума, задев вечными углами своего твердого тела всё, чего задеть нельзя, он сходу отправится курить. За ночь он всегда успевал истосковаться по сигаретам больше, чем она. Ее всегда возмущало, как он может курить без кофе, – в особеннности, если это первая сигарета за день. Еще ей не нравилось, что, делая кофе или чай для себя, он всегда наливает чашку ровно на две трети – и не более.
– Нельзя так – жизнь неполная будет! – каждый раз упрекала его она, и всегда он безропотно доливал чашку доверху. Да, он легко мирился с ее суевериями, хотя в следующий раз всё повторялось снова.
Жизнь, между тем, назвать «неполной» было нельзя – их совместную жизнь. Потянувшись как следует, она улыбнулась: вспомнилось отчего-то, как они познакомились.
…Три года назад погожим зимним вечером в ее магазинчик на улице Прованс, торгующий венецианскими масками, вступил один человек. Он действительно был один-одинешенек и, к тому же, рыж, как взбесившийся апельсин. В несколько более темном, но всё одно – огненном руне его холеной бородки проблескивало там и здесь редкое холодное серебро, добавлявшее ему солидности. На вид она дала бы ему лет тридцать семь, как впоследствии в точности и оказалось.
Попутно она отметила, что шарф его повязан с претензией, а туфли хороши, как у адвоката. С широкого лица на нее взирали два восторженных небесно-голубых глаза, разделенные мощным носовым кряжем. Глаза она сходу и по совершенно необъяснимой причине определила как «тамбовские», хотя, надо признать, всё же дала здесь маху. На деле глаза, вместе с самим «владельцем», оказались из Тулы. Тогда, впрочем, это имело второстепенное значение – настолько заворожил ее воинственный рыжый цвет волос посетителя.
– Здравствуйте! – не сказал, а именно выпалил человек, нервничая ногами и свалив невзначай тяжеленную вазу для зонтов. По неуклюжести его и излишней горячности она сходу поняла, что человек донельзя взволнован. Собственно, она поняла это с первой секунды, а теперь убедилась окончательно. Он рассыпался в извинениях, бросился поднимать тяжелую емкость, ударив при этом локтем в толстое стекло витрины, выпрямился снова и выстрелил следующей фразой:
– Дайте маску чумного доктора!
Вместо того, чтобы ответить по существу, она, всё еще под гипнотическим воздействием его рыжего обаяния, полуутвердительно вопросила:
– Но вы же, надеюсь, не станете утверждать, что это ваш натуральный цвет? Не станете? Умоляю, скажите! – Она даже руки сложила просяще на груди, хотя до того ни разу в жизни такой гадости себе не позволяла, – на что человек, внезапно утратив робость, подбоченясь до степеней наполеоновских, отвечал с естественным пафосом:
– Да, это мой родной цвет. Тот самый цвет, которым меня наделила природа, а еще – отец мой и мать!
Он беззастенчиво врал, как частенько делал это и впоследствии. Натуральный его цвет был несколько менее агрессивен и в точности соответствовал цвету бороды.
– Так что там с маской? – переспросил он: – Евгений. Евгений.
– Какой Евгений? – не поняла она и даже обернулась в поисках неизвестного Евгения.
– Я – Евгений, – пояснил, улыбнувшись, человек. Когда он улыбался, нос его делался еще шире, а глаза, напротив, обращались в самые китайские щелки – и всё потому, что улыбался он широко, и маленький скол на правом клыке ничуть его улыбки не портил.
«Какой нелепый, какой удивительный и нелепый этот Евгений!» – подумалось смятенно ей, и сделалось вдруг жарко, тревожно и хорошо – без всякой видимой причины.
– Таня, – сказала она. – Татьяна. Васильевна. Маску чумного доктора мы вам подберем.
Так они стали знакомы – ровно три года назад…
Мужчина, между тем, не шел обратно, и постель, хранившая тепло его тела, уже успела остыть. Несколько странно, сказала себе она: всегда эта его первая сигарета очень быстра, а после, вернувшись, он кипятит чайник, попутно громыхая чем ни попадя, но уже не по врожденной неуклюжести, а намеренно – чтобы к тому времени, когда кофе будет готов, она окончательно поняла: больше поспать не удастся. Порой она здорово злилась на него за этот естественный, как дыхание, эгоизм: проснулся сам – значит, никому теперь сна не будет.
Да, удивительно, сказала себе она: кажется, он сплошь состоит из качеств, привычек и наклонностей, которые раздражают ее в других людях неимоверно. Он решительно противоречит всем ее представлениям о спутнике жизни, с которым она могла бы связать оставшуюся судьбу, – если бы вообще имела хоть малейшее желание эту судьбу с кем-либо связывать, обжегшись многократно на предыдущих союзах. А он… Забывчив, необязателен, эгоистичен. Любит прихвастнуть и приврать, и, привирая, тоже хвастает.
Тусовщик, гедонист, ловелас, прожигатель жизни, ярый противник моральных устоев – во всяком случае, до встречи с ней. Опять же: моложе на целых полтора десятка лет – а ведь до него она никогда и никак мужчин младше себя в качестве возможных «своих» не воспринимала. Вдобавок, вопиюще рыж, и это при том, что стойкое предубеждение против рыжих вбила ей в далекой юности еще мать, категорически и не раз повторявшая: «Бойся рыжих и лысых, дочка: и те, и другие – сволочи!» Но при всем при том, нужно признать: она счастлива с этим рыжим и уже начавшим исподволь лысеть «юнцом» – счастлива так, как никогда и ни с каким другим мужчиной не была счастлива в жизни.
Мужчина не шел, и она подумала, что кофе, похоже, придется делать самой. Сбросив одеяло, она легко вышла из постели и выяснилось, что ночник не соврал: женщина действительно была красива. К тем, кому слегка за пятьдесят, неподкупный дневной свет бывает ласков лишь в единственном случае: если они жестоким, а порой и мучительным, образом постоянно работают над собой. Женщина именно так и «работала» – и не углядел бы это только ленивый.
Спорт для нее и вообще долгое время являлся источником дохода, а после, когда с профессиональной карьерой в гандболе было покончено, осталась насущная потребность тела в привычных физических нагрузках, – и она старалась, как могла, эту потребность удовлетворять. Результат бросался в глаза, и большинство двадцатилетних девиц охотно выстроились бы в очередь за такой фигурой, как у нее.
Что до морщин, размера груди и прочих существенных аспектов женской внешности – существовали проверенные косметологи и пластические хирурги в Венгрии, услугами которых она периодически пользовалась, но не злоупотребляла. Так было и до рыжего, застрявшего сейчас на террасе, – и хорошо, что так: сейчас ей не нужно было краснеть за себя, когда их видели вместе.
Женщина еще раз потянулась. Потянувшись, посмотрелась в стенное зеркало – и осталась довольна собой. Большая темная татуировка в виде розы целиком закрывала ее правую коленку, наползая лепестками на ногу сверху и снизу сустава.
– Женя! – позвала она, и еще раз, громче: – Женя!
Заснул он там, что ли, подумала она, и, забыв одеться, выглянула на террасу.
Терраса, к ее искреннему и глубокому изумлению, была совершенно пуста.
А дальше… Вздумай мы описывать дальнейший хаос ее действий в деталях – вышла бы точь в точь история, рассказанная нами о ее спутнике только что. Люди и вообще очень похожи: сказывается принадлежность к одному виду. Что до людей друг другу совсем не чужих, зачастую они и вовсе напоминают раздвоившуюся сущность одного единственного человека. Они одинаково мыслят, одинаково говорят и до смешного одинаково действуют в аналогичных ситуациях.
Дальше – были метания в пресловутую ванную и заглядывания в шкаф и под кровать; было безграничное удивление по поводу глухих и основательных стен, возросших в одночасье из ниоткуда и наглухо закупоривших ее в малом пространстве номера; был яростный пинок в одну из них, и ссаженный до крови большой палец, разве что не на левой, а на правой ноге…
* * *
Всякий человек, если запереть его в клетке и оставить наедине с собой, неизбежно обратится к единственно доступному занятию: воспоминаниям. Мужчина, мгновенно уставший, ошарашенный, лежал, глядел в потолок и механически прокручивал в голове кадры фильма категории «Б» – на большее его ничем не выдающаяся жизнь не тянула.
Возможно, и даже наверняка, для кого-то детство, юность и то, что вслед за ними, – самая счастливая пора. Уверен, что таких людей много, но я не отношусь к их числу. Я не люблю ни свое детство, ни юность, ни то, что было потом. Если твой отец пьет, а потом начинает «торчать», а мать не в состоянии что-либо с этим поделать, кроме как смириться и терпеть, – вряд ли ты будешь вспоминать о детстве с ностальгией и слезами умиления на глазах. Поэтому я никогда и не вспоминаю – о своем гребаном детстве. Может быть потому, что помню его слишком хорошо?
Ведь помню же? Помню! – Помню в деталях и целиком, как если бы это было вчера. И маму хорошо помню: сразу – бессловесной, после —дерганой и злой, а потом и пьющей на пару с отцом или с кем угодно, – правда, к наркоте она так и не пристрастилась. Зато отец на этой гиблой тропе не знал себе равных. Из-за наркоты лишился и главного своего достояния – рук. Руками он зарабатывал на жизнь – был печником, как говорили, от Бога; ездил с подмастерьем по глубинке и клал людям такие печи, что слава об этих печах бежала далеко впереди него, а люди выстраивались с заказами в очередь.
Дар редкий, профессия востребованная, заработки – только завидовать. Работа разъездная, забирались порой и на самый край области, чтобы вернуться в город только через три-четыре дня. Из одного такого «печного» вояжа рыжий печник захватил в город и невесту, такую же рыжую, как сам, крепкую семнадцатилетнюю девку, и, вроде, всё поначалу в новой семье ставилось складом и ладом, как лучшая из его печей, – куда только ушло? Во всяком случае, когда он, рыжий отпрыск рыжих родителей, подрос настолько, чтобы помнить и соображать, – былое счастье шло дымом из всех щелей.
Окончательную точку невозврата определил сам отец, когда убёг на ночь глядя в цыганский поселок за дозой – как был, в тапках на босу ногу и тренировочных штанах, – это в тридцать-то зимних градусов! – а нашли его далеко на трассе, замерзшим почти до смерти, но зачем-то живым.
Нос отошел, а половину пальцев на ногах пришлось ампутировать. И самое страшное и непоправимое – все десять пальцев на руках, все, до единого. Кончился знаменитый печник – как и не было. Ему, рыжему «Жеке», как звала его мать, шел тогда восьмой, что ли, год… Отец, запомнилось, плакал, черный и седой от сотворенного собою же глупого горя, просил у них прощения, умолял мать не бросать его, безмозглого калеку, божился, что покончено со всякой отравой на всю жизнь… А окрепнув, ушел в крутую нирвану пуще прежнего, нырнул туда с остатками белой головы. Правда, денег теперь не было, и он распродавал всё еще имевшееся в квартире добро, а драться и культями наладился не хуже прежнего. Он и квартиру продал бы, и быстро спившуюся мать отправил бы на панель, если бы не Сергей Максимович Катин, или «Батя» – как звали его все пацаны поголовно.
Вот дела, изумился он, – а ведь правда! Первый человек, о котором я могу сказать и вспомнить что-то хорошее, – Батя. Официально – бизнесмен, владелец нескольких предприятий; для милиции – «Серж», крупнейший криминальный авторитет в регионе; для прессы – теневой хозяин города, для конкурентов – смертельный ночной кошмар; а для таких вот пацанов из неблагополучных семей, как маленький рыжий Жека, – именно Батя и есть тот человек, за которым каждый из них готов пойти в огонь и воду.
Два детских дома в городе выживали только благодаря его поддержке. На острове «Соболиный» в двадцати километрах от города Батя основал летний оздоровительный лагерь, где пацаны жили, занимались спортом, изучали оружие и основы военного дела – в общем, вели здоровый и правильный, по мнению Бати, образ жизни. «Наша маленькая Сицилия» – так называл остров Батя.
Воспитателями и инструкторами на острове работали люди суровые: профессиональные военные и спортсмены, прошедшие в свое время школу тюрьмы, – однако дело своё знавшие отменно. Именно там он, сын безрукого печника, пристрастился к вольной борьбе и узнал, что самое главное в жизни – это верность, мужество, честь и взаимовыручка. А самое плохое – предательство и трусость. Подлецам, предателям и трусам в нормальном коллективе места нет, а наказание за такое должно быть только одно – смерть. Так учили суровые преподаватели – и он, черт побери, запомнил это! Запомнил, потому что слова эти прозносились людьми Бати – человека, которого все они боготворили.
Батины люди подбирали сбежавших из дома пацанов на вокзалах, рынках и в теплотрассах, выясняли адрес, ехали незамедлительно туда и проводили с негодными родителями задушевные беседы, после которых те и в самом деле брались за ум, хотя бы на время, – потому что не внять рекомендациям серьезных гостей было нельзя. Так было и с ним, рыжим: однажды, не выдержав домашнего алкогольно-наркотического ада, он два месяца жил на голодной чумазой свободе и если всё же вернулся домой – то потому лишь, что в его присутствии струхнувший до заикания отец клятвенно пообещал доставившим беглеца на дом эмиссарам Бати, что завяжет со всякой отравой навсегда и свято будет блюсти родительские обязанности, – и с полгода «блюл», это точно.
– В моем городе беспризорников не будет, – любил повторять Батя, – и уличной преступности тоже.
«Мой город» – он всегда называл город своим, и оспаривать это желающих долгое время не находилось. И на остров, на их «маленькую Сицилию», он приезжал отцом и хозяином, на двух катерах, забитых под завязку подарками. Каждого приезда его ждали с замиранием сердца и о каждом вспоминали потом с восторгом и придыханием. Дисциплина на острове была сугубо военной, а Батя являлся всякий раз нараспашку, нашироке и навеселе; Батя оделял дарами и жил с ними, случалось, по несколько дней; Батя находил время побеседовать с каждым по отдельности и со всеми вместе, вникал во все их дела и разбирал все обиды, выполняя роль справедливого третейского судьи… Одно слово – Батя!
Эдакий криминальный Мичурин, он выдирал их, отщепенцев, из каменистой почвы беспризорья и семейной неустроенности, пересаживал в свой собственный сад, поливал, прививал, окучивал, защищал от сорняков, и вообще – холил и лелеял, как дорогие его сердцу растения. Когда приходила пора, особенно толковых он отправлял учиться на бухгалтеров, юристов, программистов, чтобы всюду после иметь грамотных и преданных ему безгранично людей. Он помнил их всех – сотни и сотни неприкаянных мальчиков – по судьбе и по имени, как помнил Юлий Цезарь каждого из своих солдат. Да они, эти мальчики, возросшие под его чутким руководством, и становились солдатами Бати, готовыми каждому из его врагов перегрызть глотку нараз.
А когда его, рыжего и восемнадцатилетнего, призвали вернуть воинский долг родине, – кто, как не Батя, организовал доставку его неверных родителей на присягу, да и после не забывал тоже?.. Служил он в танковых войсках, почему к нему напрочь приклеилась кличка «Танкист». И после армии его не забывали – да еще как!
– С танком, значит, справлялся, а с «крузаком», интересно, справишься? – спросил его, смеясь и пожимая руку, Сергей Максимыч, когда он дембельнулся и с вокзала направился к нему: поблагодарить за помощь.
Так он сделался личным водителем Бати. Сергей Максимыч к тому времени то и дело болел, обрюзг и постоянно находился в легком подпитии, однако руку на пульсе держал по-прежнему твердо, продолжая выстраивать в городе и области свой порядок. Он материально поддерживал пенсионеров, с прежним азартом возился с пацанвой на своей «маленькой Сицилии», а нежелающих идти под его крыло бизнесменов находили с простреленными глупыми головами у подъездов их домов. Сам Батя охрану вокруг себя не держал, полагая, что ему-то она уж точно ни к чему: кто в его собственном городе-государстве осмелится на него даже тявкнуть? Однако нашлись, нашлись…
Как-то вечером, уже в сумерках, он подкинул Батю к его городской квартире, заглушил мотор и слушал указания относительно завтрашнего дня, когда уловил вдруг краем глаза неправильное движение справа, и тут же треснуло оглушительно раз и другой, время внезапно встало, и, казалось ему, он даже слышит звук, с каким пули сверлят дыры в стекле, хотя быть того не могло, а после хлопнуло еще два раза, ткнув его самого тупым и горячим в предплечье и бок, и сквозь переднее стекло он видел, как щуплая фигурка убийцы (почти ребенка, показалось ему) бежит, вихляясь, к арке двора.
Скорее инстинктивно, чем сознательно, он вдавил педаль «в полик», заставляя тяжелую машину чуть ли не подпрыгнуть, и настиг, так получилось, щуплого прямо в арочном проеме – настиг, крутнул руль, зацепив его правым крылом, и, не останавливаясь, помчал прямиком к областной больнице – благо, ехать там было полторы минуты. Домчал, заглушил мотор у приемного покоя, побежал, шатаясь, чувствуя живое, теплое и мокрое в рукаве, на свет, а когда увидал людей в белых халатах – отключился враз и почти с наслаждением.
Позже выяснилось, что его реакция и инстинкт спасли жизнь и Бате, и, не исключено, ему самому. Батю оперировали двенадцать часов, собирая по фрагментам раскрошенную нижнюю половину лица, и потом еще были операции и операции, так что на ноги Максимыч встал только через три месяца, а полноценно пользоваться развороченным речедвигательным аппаратом не смог уже никогда. У него, Танкиста, извлекли тупую макаровскую пулю из предплечья, еще одна чиркнула по кости, прошла через мягкие ткани руки навылет и застряла в ребре, – оклемался он, тем не менее, быстро и вышел героем из тщательно теперь охраняемой бойцами Бати больницы. Вот только радости особой от этого «геройства» не было. Что-то во всем происходящем начало казаться ему глубоко неправильным; вот только – что именно, определить он, как ни старался, не мог, и оттого мучился еще более.
– Слышь, Танкист, – позвонив, сказал ему вскоре после того Сашка «Борман», широколицый здоровый парень, ходивший у Бати звеньевым и знакомый ему еще по «маленькой Сицилии», – есть у нас подарок для тебя, подъезжай к девяти в «Дубраву», тебе понравится.
«Дубрава» была их штаб-квартирой, откуда Батя, собственно, и управлял своим государством.
К девяти вечера он был там; Борман и еще трое запрыгнули к нему в машину – он, повинуясь указаниям Бормана, повез. Сначала долго петляли по окраинным улицам, после углубились в бесконечные ряды гаражей и у одного из них, наконец, встали. Внутри гаража обнаружился древний «козлик», давно, похоже, стоявший на мертвом приколе. Сдвинули верстак с инструментами в дальнем левом углу, подняли пропыленный коврик – под ним обнаружилась крышка люка.
По крутым ступеням ушли все вниз, а там, за запертой на навесной замок дверью, обнаружился настоящий бункер, где в невеликой клетке с серьезными прутьями – такие бывают у цирковых медведей – и был тот самый «подарок». Ему поначалу так и показалось, что не человек это, а зверь – тот же медвежий детеныш, завозившийся при их появлении на красном, с прорехами, ватном одеяле. А присмотревшись, узнал, вычислил, определил непонятным чутьем того самого незадачливого киллера, который хотел Батю, да и его тоже, отправить на тот свет. Хотел – а сейчас сидел в неволе, глубоко под землей, с багрово-синим от обильного избиения лицом, в стойком запахе своих же испражнений, и от каждого нового звука дергался, как от удара током в пятьсот пятьдесят вольт.
– Ты молодец, Танкист, – похвалил Борман. – Ногу ему перебил, далеко это падла не ушла: нашли его наши ребята почти сразу. Всё, что нас интересовало, он уже рассказал. И кто заказал, и сколько заплатили – всё вспомнил. Так что теперь он твой, делай с ним, что хочешь, хоть на ремни режь. Бате он больше не интересен. Ты прикинь, этот урод, оказывается, когда-то на «Сицилии» вовсю зависал – как ты или я. Я его вспомнил даже, хмыря. «Долото» его погоняло.
Подойдя к клетке, он присел перед ней на корточки. Разобрать какие-либо черты в сплошном синяке лица было невозможно. Возможно, он тоже видел этого щуплого пацаненка раньше, на той же «Сицилии», а возможно, и нет. Да и какая разница? Не так давно этот человечек хотел его убить – его и Батю. А сейчас – сейчас знает, что и его смерть подошла, и дышит сипло рядом, на расстоянии вытянутой руки. Здесь дело случая и везения. Если бы парнишке в тот день подфартило – гулял бы сейчас, живым и здоровым, на югах и тратил заработанное на заказе на девочек, карты и вино. А Батя и он, Танкист, гнили бы себе на кладбище – как и планировалось. Да не подфартило – только и всего. Странно, но там и тогда, в этом вонючем бункере, никакой ненависти к убийце он в себе обнаружить не мог, как ни искал, – хотя по горячему следу порешил бы его не задумываясь.
– Давай, Танкист, чего тянешь, – подал голос Борман, – он же Батю и тебя наглушняк валил, и завалил бы, если бы знал толком, как это делается. Правильно я говорю, Долото? Не умеешь – не берись. На, Танкист, держи!
Борман раскрыл руку, протягивая нож – финку с латунным грибком и бело-зеленым набором, – и это ему не понравилось больше всего. Просто не понравилось – и Борман, с этим своим покатым лбом и раздетыми, без ресниц, глазами, – никогда не нравился тоже.
– Я водитель, – сказал он Борману спокойно, и это была чистая правда. – Вам надо – вы его и валите!
