Смутные времена. Книга 2

скачать книгу бесплатно

Смутные времена. Книга 2
Николай Захаров

Анна Ермолаева

Как это ни прискорбно осознавать, но вся история России – Смутные времена. Из тьмы веков и до дня нынешнего. Все совпадения имен персонажей с реально жившими и живущими людьми совершенно случайны. Продолжение "Жуликов и авантюристов". Содержит нецензурную брань.

Глава 1

Деревушка Лаптево продолжала будоражить умы командования по обе стороны линии фронта, особенно в последние часы она беспокоила ум командующего Группой Армий Юг Генерал-Фельдмаршала Эриха фон Манштэйна, которому не нравилось, что на левом фланге его наступающих дивизий повисла сороковая армия русских. И что по сути дела, если присмотреться хорошенько к карте, дивизии попросту лезли в "мешок", довольно узкий и очень отвратительно на карте выглядящий. В реальности "мешок" выглядел еще отвратительнее. Но в реальности его Эрих фон Манштэйн видеть не мог, так как штаб его находился, конечно же, в тылу. Но если бы он увидел, то не задумываясь отдал бы приказ отступить и как можно дальше… До Харькова. Там уже на всякий случай была хорошо подготовлена глубоко эшелонированная оборона. Однако Эрих изучал обстановку не в живую, а по карте, на которой флажки с номерами полков и дивизий Вермахта и Ваффен СС медленно, но казалось уверенно, все же наступали и за полдня к 13.00 часам, продвинулись на 5-7-м километров. "Лейбштандарт" мог бы и дальше развивать наступление, но не встретив сопротивления в районе Гостищево, танкисты растерялись, увидев перед собой выжженную пустыню.

Такого им за всю войну видеть не доводилось и растерянность их можно было понять. Справа и слева гремел раскатами фронт, а здесь они не встретили никакого серьезного сопротивления. Вообще никакого, если не считать авиацию русских, которая сначала их атаковала, но потом тоже исчезла и больше не появлялась. И понятно почему. Поднятые тучи пепла и сажи, покрыли танки дивизии "Лейбштандарт" таким толстым слоем, а тучи дыма поднялись на такую высоту, что летчики просто их не видели и пролетали мимо. Видимость упала практически до нуля. Механики-водители не знали куда ехать и командиры машин виновато докладывали по радиосвязи, что потеряли визуальную ориентацию. В результате прозвучала общая команда "Стой" и танки замерли окончательно, в ожидании, когда дым развеется и позволит воевать дальше.

У русского командования напротив, появилась другая головная боль, заставившая временно забыть о деревне Лаптево. Шестая гвардейская армия, исчезла в течение нескольких часов в результате артиллерийского огня немцев и фронт на участке Яковлево – Ржавец практически оголился. Все три эшелона обороны обезлюдели и немцев ничто не сдерживало. Командующий Воронежским фронтом спешно распорядился заткнуть образовавшуюся брешь сначала собственными резервами, но поняв, что этого явно недостаточно, запросил резервы у Ставки, объяснив создавшееся положение. Ставка пошла на встречу и направила резервную 5-ю гвардейскую танковую армию под командованием генерал-лейтенанта П.А. Ротмистрова в его распоряжение. Понимая, что последствия могут быть весьма печальными, даже катастрофическими, если немцы сумеют выйти на оперативный простор, отрезав 40-ю армию и взяв Курс, Сталин /Также воевавший по глобусу/ потребовал, чтобы 5-я гвардейская танковая как можно скорее появилась на Воронежском фронте и остановила наступающих немцев совместно с 5-ой же гвардейской, но стрелковой армией. Удар нанесенный немцами в этом месте и та легкость, с которой они уничтожили три линии обороны, так /мягко говоря/ обеспокоили командование, что сюда же были брошены войска резервного Степного фронта в количествах просто немыслимых. Четыре танковых корпуса 2-ой и 2-ой гвардейский, 18-ый и 29-ый. Три стрелковые дивизии перемещались туда же пешим порядком – 42-ая и 52-ая гвардейские и 183-я, просто стрелковая. Бросили даже подвернувшуюся под руку дивизию ВДВ – 9-ую и разумеется гвардейскую. Вот уж это и вовсе означало, что командование не просто "обеспокоилось", а буквально впало в некоторую панику. Десантные войска совсем не тот род войск, которому следует сидеть в окопах и отбиваться от наступающих танков, забрасывая их "коктейлями Молотова". Не особенно учат этих парней обороняться. Наступать учат, причем, опять же, не пешком, а с воздуха. Задача их – прыгать на противника с неба, сеять панику, уничтожать коммуникации и склады с боеприпасами и ГСМ. Диверсанты, если одним словом. Вот их целую дивизию не пожалев и бросили под хутор Сторожевой, рядом с которым пока еще стояли замерев немецкие танки. Сюда же, в место прорыва, спешила и 6-я мотострелковая бригада 5-го гвардейского стрелкового корпуса. Ну, эти-то задействованы были правильно и именно они появились юго-западнее Прохоровки вместе с вэдэвэшниками и спешно принялись восстанавливать линию обороны, уничтоженную немецкой артиллерией. И пока танковые дивизии Ваффенн СС пережидали неблагоприятные полевые условия, русская пехота и десантники, черные от пороховой гари, получили передышку и жиденькой преградой встали на их пути. Но командующий Воронежским фронтом был человеком проницательным и умел видеть ситуацию на много ходов вперед, поэтому выпросил у командующего Центральным фронтом генерала-армии Рокоссовского помощь и тот так же будучи гениальным полководцем и стратегом, не отказал, направив десяток дивизий из резервов своего фронта соседу. Район, получивший самый страшный, массированный удар артиллерии и авиации немцев, насыщался войсками. И на картах штабных в его сторону было нарисовано столько стрел и расставлено столько флажков с порядковыми номерами полков, что плотность на квадратный километр здесь обещала в ближайшие сутки стать самой значительной на всей Огненной дуге.

Немцы также вводили в прорыв новые силы, но дивизии их уперлись в спешно обновленный рубеж обороны от изгибов реки Псел до хуторка Сторожевое и в условиях ограниченной видимости, под огнем русской артиллерии, возобновившей обстрел, вынуждены были срочно зарыться в черную, мертвую курскую землю. Наращивая также плотность на квадратный километр, чтобы начать наступление уже на следующий день – 6-го июля.

Но следующий день опять же прошел в артперестрелках, окапывании, коротких атаках и контратаках противоборствующих сторон, вошедших в плотное соприкосновение и на отдельных участках фронта перемешавшись так замысловато, что понять иногда, где кто, было затруднительно командованию обеих сторон.

Штабисты устали отмечать на картах, места дислокаций полков, которые сообщали свои координаты то одни, то другие. Фронт шевелился, смещаясь то на север, то на юг и "шевеление" это выглядящее на оперативных картах, как незначительные колебания, перемалывало сотни жизней рядовых солдат в минуты. Русские десантники и мотострелки стояли насмерть и даже, при первой же возможности, бросались в контратаки, неся огромные потери, но не давая, тем не менее, немцам сосредоточиться, упорядочиться и согласовать свои действия. Обстановка в этом районе, напоминала кипящий котел, в который обе стороны сыпали людей и технику, как два свихнувшихся повара на перегонки и что попало. И, разумеется, что конечный результат ни кому не был виден и понятен. "Котел" кипел, булькал и даже подпрыгивал, но "варево" в нем приготовлявшееся на вкус было отвратительным, кровавым и чрезвычайно горячим. Задачу дивизии немцев не выполняли, снизив темп наступления до предела, и несли потери чудовищные, не успевая эвакуировать своих раненых и оттаскивать убитых. "Курская мясорубка", похоже, именно в этом месте раскрыла свое главное жерло и торопливо перемалывала живую силу и технику наступающей Группы Армий Юг. Эрих фон Манштэйн, рвал и метал, не успевая оценить оперативную обстановку, меняющуюся кардинально иногда в течение получаса. Авиаразведка доносила неутешительные новости о том, что русские осуществляют передислокацию огромных масс войск. Особенно беспокоило Генерал-Фельдмаршала сообщение о том, что в сторону этой "мясорубки" двигается резервная танковая армия русских с порядковым номером пять.

– Сталин послал в бой свою гвардию – армию этого генерала Ротмистроффа. Тысяча танков,– хватался за голову командующий. – Где ассы Геринга? Где массированные бомбежки коммуникаций? У русских бесперебойно функционируют железнодорожные ветки. Удивительно, что их танки еще не вышли на южный фас и это просто наше счастье и удача, что их командование переоценивает возможности Люфтваффе. Как докладывает разведка, они гонят танковую армию своим ходом, не считаясь с потерей моторесурсов. Это дает нам надежду, что половину техники они оставят на обочинах дорог. Но у них танков много. Русские могут позволить себе такую расточительность. У нас нет столько, сколько они могут бросить в кюветах. Преимущество втрое, по последним сведениям Абвера. Если бы я знал истинное положение и соотношение сил, я бы никогда не согласился возглавить эту обреченную на провал авантюру с идиотским названием "Цитадель". Я бы застрелился,– орал Манштэйн, швыряя остро отточенный карандаш в разрисованную стрелами карту. Штаб лихорадило. У разложенной на огромном столе карты столпились штабные офицеры, внося изменения в дислокации противника. Сведения поступали ежеминутно и не только со связными, но и по радио. Генерал-Фельдмаршал прошел в палатку радистов и принялся лично обзванивать командиров дивизий, интересуясь свежайшими впечатлениями и пытаясь составить для себя истинную картину происходящего. Часы на его руке показывали ровно час времени после полудня и, Манштэйн приказал подать ему обед прямо на рабочее место.

– Герр Генерал-Фельдмаршал, здесь аэродром Z-6, срочно требуют вас,– обратился к нему один из радиотелефонистов, протягивая трубку.

– Манштэйн,– коротко представился Генерал-Фельдмаршал.

– Докладывает бригадефюрер Гюнтер фон Манштэйн,– услышал он голос кузена сквозь треск радиопомех.

– Слушаю, Гюнтер,– потеплел взглядом командующий. Кузена он уважал, ценил и рад был слышать его голос.

– Все очень плохо, Эрих. Русские наступают. Они взяли аэродром в кольцо, блокировав все подступы. Ведут обстрел из ротных минометов. У нас большие потери и заканчиваются боеприпасы. Просим помощи.

– Сколько там этих русских?– Манштэйн №1-н побледнел.

– Примерно два полка пехоты и полк танков,– ответил Манштэйн №2-а.

– Ждите. Немедленно отправляю к вам 3-ий танковый корпус,– принял нелегкое решение командующий, пожертвовав свой неприкосновенный запас, последний танковый резерв, который изо всех сил берег вторые сутки и не вводил в бой.

– Спасибо, брат,– донеслось до его ушей едва слышно.– Мы верим, что Родина не оставит нас погибать здесь беспомощных и безоружных.

– Держитесь. Родина помнит о вас,– прослезился Манштэйн №1-н, смахивая со щеки скупую Генерал-Фельдмаршальскую слезу. В следующие полчаса он, забыв об обеде, лично проследил, чтобы корпус незамедлительно выступил в указанном направлении. Командиру же "Лейбштандарта" бригадефюреру Теодору Вишу было срочно передан приказ о переходе к обороне и приостановке фактически операции "Цитадель".

Вишь, сидящий в командирском "Тигре II", выслушал дешифровку с каменным лицом и потерявшая к тому времени треть техники дивизия СС панцергренадерская, принялась зарываться в землю. Одновременно отбиваясь от русских, бросавших в контратаки свою пехоту. Фронт замер и начал "костенеть", в буквальном смысле этого слова… А на левом фланге сороковой армии деревушка Лаптево и вовсе "закостенела" настолько, что сотни трупов, покрывшие подступы к ней, самым наглядным образом отбивали охоту наступать в этом направлении гренадеров Вермахта. Попытка обойти деревушку, закончилась так же полным фиаско. Вдоль берегов речушки Ворсклы немцев встретили настолько жестко, что пересечь ее не удалось ни одному гренадеру и, понеся серьезные потери, они вынуждены были оставить этот маневр не завершенным. В ночь на шестое июля они попытались совершить ночной прорыв, что было нетипично для Вермахта. Но опять нарвались на убийственный огонь, бдящих русских и, более того, получили встречный ночной бой, в котором понесли такие серьезные потери, что весь день 6-го июля приходили в себя и подсчитывали потери. Санитарные поезда потянулись в сторону Харькова, битком набитые ранеными. А русская батарея из двух огнеметных танков, маневрируя, появлялась то в одном, то в другом месте, по долгу не засиживаясь на одном месте и наводя панику на сидящих в обороне немцев. Прорыв превращался в "котел" и первые признаки уныния и растерянности уже появились в настроениях рядового личного состава, потерявшего веру в свое командование, в гений Фюрера и в "сверхоружие", которое оказалось не столь эффективно, как надеялся генералитет.

– Вот у иванов точно "сверхоружие", "Органы Сталина" чего только стоят,– ворчали ветераны, выковыривая ножами тушенку из вскрытых банок.– А эти их огнеметы – это вообще "драконы", я сам видел, как этому монстру в ходовую часть попал снаряд. Взорвался прямо между катков, а он даже не подпрыгнул. Попер себе дальше. И стреляет какой-то дрянью, которую невозможно потушить. От Ганса и Фридриха ничего почти не осталось. Каски, бляхи и термоса. Даже винтовки расплавились. Сгорели в один момент.

– А ты что же? Гранатой нужно было,– шарфюрер уставился на шутце эсэсмана с превосходством командира, знающего что делать. Сам шарфюрер только что прибыл с пополнением, и в боях не участвовал, поэтому никак в толк не мог взять, как это два танка могут сдерживать наступление целой дивизии. Заставив ее обходить, трястись и зарываться по уши в землю.

– Продемонстрируй,– предложил ему стрелок.– Держи,– протянул он болванку противотанковой гранаты.– Железный крест наверняка командование не пожалеет за такой подвиг. Не берут его снаряды. Слышал, что я рассказывал? А граната ему…– Гренадер сплюнул зло…– как носорогу поцелуй в зад,– шарфюрер с сомнением слушал "россказни паникеров" и полчаса спустя уже строчил донос труппенфюреру с подробным изложением имен впавших в депрессию сослуживцев. Командир взвода – оберштурмфюрер, по совместительству воспитатель – труппенфюрер, внимательно прочитав донос, нахмурился и порвав его на мелкие клочки, швырнул их под ноги шарфюрера.

– Сделаем так, шарфюрер. Ты парень шустрый, героический можно сказать. Медаль и две нашивки за ранения имеешь, значит, писанину эту прекрати, а на личном примере завтра же и покажешь остальным, как нужно уничтожать русские танки. Я в тебя верю,– потрепал отечески по небритой щеке и уполз в спешно отрытый и восстановленный русский блиндаж. А когда шарфюрер попытался сунуться следом, то получил без лишних объяснений от его денщика Адольфа сначала тычок болезненный в грудь, потом несколько встряхиваний и в заключение пинок под зад коленом. Адольф не отличался многословием, был парнем угрюмым и предпочитал словам практические действия, произнеся всего одно: – Проваливай,– шарфюрер потер ушибленный зад, поскреб за ухом, прикидывая свои шансы, против Адольфовых, и закурив сигарету, решил не связываться с дебилом, у которого на лице было такое выражение, будто он только что живьем сожрал собственную матушку.

– На зло вам, ночью сползаю и танк этот русский взорву,– принял он героическое решение и после ужина уполз с рядовым Шульманом в сторону русских позиций. Шарфюреру с рядовым, везло с самого начала. Они пробороздили животами метров двести ничейной земли усыпанной всякой взрывоопасной гадостью и вполне благополучно затаились в пятидесяти метрах от русского танка, башня которого просматривалась, темнея на фоне неба, с торчащими стволами пушки и пулеметов. Пулемет – один явно зенитный, задран был вверх, а ствол пушки наоборот, опущен вниз, сливаясь с башней, но привыкшими к темноте глазами немцы явственно разглядели его устрашающий калибр. Такой шарфюрер видел на новых танках Панцерваффен и ткнул в бок Шульмана: – Сто двадцать миллиметров калибр. Обойдем справа, Эрнст, приготовь гранаты,– на расстоянии броска, когда шарфюрер уже собирался швырнуть гранату и привстал для этого на колени, он увидел, что рядом с танком мнется явно кто-то из экипажа. Очевидно, русские выставили караульного и шарфюрер решил взять "языка", который был бы лучшим доказательством его ночного подвига. Двинув в плечо кулаком Шульмана, он жестами объяснил порядок действий и ящерицей скользнул в сторону русского танка, обползая его слева. Рядовой проделал тот же маневр, огибая машину справа. Первым он и прыгнул, оказавшись за спиной беспечно стоящего русского, нанеся удар ему по голове прикладом винтовки. Приклад попал точно в затылок ротозея и винтовка чуть не вылетела из рук Шульмана, будто он со всего маху врезал не по голове, а по броне танка. Русский даже не шелохнулся, получив сокрушительный удар в голову, но рассвирепев, так врезал в ответ со всего маха опешившему Шульману в лоб, что рядовой, отлетев метров на пять, дальнейшие события пропустил, выбыв из реальности минут на десять. Когда же он пришел, наконец, в себя и со стоном продрал глаза, то увидел, что находится в блиндажике, довольно ярко освещенном электрической лампой и рядом с собой с трудом узнал, лежащего пока без сознания, шарфюрера. Больше никого рядом не было и Шульман принялся трясти шарфюрера за плечо.

– Отто, Отто,– тормошил он его, но Отто безжизненно мотал головой и пускал слюни изо рта на униформу цвета фельдграу.

Эрнст потряс шарфюрера, шипя ему в ухо его имя, но кроме увеличения потока слюней ничего не смог добиться положительного, поэтому принялся вертеть головой, осматривая убогую нору с земляными стенами, но зато качественными бревнами потолка. Эти русские не поленились и приперли сюда солидного диаметра стволы и они, неошкуренные, давили солидно сверху, гарантируя безопасность. Оружия и снаряжения он в блиндаже не обнаружил и, вообще из предметов самым тяжелым была солдатская фляга в сером чехле, висящая на гвозде, вбитом в потолок и загнутом крюком. Четыре ящика из-под снарядов, заменяющие мебель, оказались набитыми грунтом, плотно утрамбованным до каменной твердости и, были так же не пригодны в качестве оружия из-за неподъемной тяжести. Эрнст, проведя ревизию их всех, попробовал оторвать крышку от одного, но крышка была прикреплена металлическими петлями намертво и отрываться не пожелала. Эрнст сорвал флягу с гвоздя и потряс ее. Алюминиевая солдатская фляга была пуста и, использовать ее в качестве оружия можно было бы конечно, если насыпать внутрь земли, но Эрнст от этой мысли отказался, не сумев открутить намертво завинченный колпачок-крышку.

Вход в блиндаж, завешанный плащ палаткой, выделялся зеленым квадратом и Эрнст подкрался к нему, стараясь не дышать и чутко прислушиваясь к звукам. Звуки доносились вполне обычные, военные. Хлопали периодически и шипели ракеты осветительные, да пулеметные расчеты лупили дежурными очередями с промежутками в пять минут. Короткие очереди перелаивались, как деревенские собаки в ночи и солдатики с той и другой стороны дрыхли под них спокойно и крепко, скрючившись в окопах, ходах сообщений и блиндажах. Голосов или шагов поблизости Эрнст не услышал и осторожно выглянул в щелку, уцепившись за полотно, дрожащими от волнения пальцами. Ночь сунулась в щель темная и опасная, дохнув в лицо Эрнсту прохладой и пороховой вонью.

– Что, Фриц, очухался?– раздался сразу голос из этого вонючего мрака и Эрнст испуганно отпрыгнул назад, спотыкаясь о тело Отто и теряя равновесие. Он еще барахтался, ошеломленный падением, а в блиндаже уже появился русский, в черном комбинезоне и шлемофоне. В руках у него была винтовка и он довольно дружелюбно осведомился: – Хреново, Фриц?– смотрел русский без злобы, с любопытством рассматривая пленного и Эрнст, поднявший руки, начал их опускать, присматриваясь к врагу из-под козырька каски внимательно и настороженно.

Он понял, что русский использует в обращении к нему собирательное имя и не стал уточнять, как его зовут на самом деле. Фриц? Пусть Фриц. А русский расселся на ящике снарядном, вытянув ноги в ботинках и отставив беспечно винтовку в сторону, протянул ему пачку сигарет со звездой:

– Кури, Фриц. Повезло тебе сегодня, на меня нарвался,– русский снял шлемофон и Эрнст понял, что перед ним очень пожилой русский. Его коротко стриженные волосы были почти белыми от седины и глаза этого хорошо и долго пожившего человека, смотрели прищурившись устало и с пониманием: – Что, сынок, не устал еще воевать?– спросил русский и полез в карман за зажигалкой. Чиркнул по колесику, извлекая пламя и подождав пока Эрнст пыхтя, прикурит, убрал ее обратно.

– Их бин нихт ферштеен зие,– на всякий случай сказал Эрнст, затягиваясь дымом и заходясь кашлем от его ядрености.– О-о-о!!!– выдал он свое мнение о качестве русского табака и танкист понимающе кивнул седой головой.

– Крепкий табачок, не то, что ваш эрзац. Фюрер ваш, сам не живет и народу не дает. Вы немцы, самая дисциплинированная нация в мире, на таких только воду возить. Тянете покорно. А если вам еще сказать, что вы самая породистая скотина, то вы это еще и с песнями делаете. Дойчланд, Дойчланд убер аллес. Ферштейн?

– Я, я!– согласился Эрнст ни чего не поняв из того, что говорит этот седой танкист про Германию. Плащ палатка снова распахнулась и в блиндажик протиснулся еще один танкист, в таком же черном комбинезоне без знаков различия и с термосом в руках.

– Силиверстович, я кофейку принес. Ну и кое-что перекусить. Гутен таг,– кивнул он Эрнсту и тот машинально ответил: – Добрый день,– второй русский был тоже пожилым и даже с седой бородкой, совершенно нелепо торчащей из шлемофона, но этот совершенно свободно говорил по-немецки, на языке, правда, академическом. Эрнст некоторых слов не понимал и сделал вывод, что этот русский очень образованный человек и изучал немецкий не иначе как в университете. Но это он понял некоторое время спустя, а сейчас с интересом наблюдал, как на снарядном ящике расставляются кружки и раскладывается нехитрая еда. Запах кофе, настоящий, давно забытый на войне, заполнил тесное помещение, забытым же домашним уютом и теплом. Эрнст проглотил набежавшую слюну и, взяв обеими руками горячую кружку, сделал пару глотков. Война, кровь, смерть, взрывы и скрежет зубов, все куда-то пропало и Эрнст почувствовал себя вдруг маленьким мальчиком, сидящим за столом в родном доме и он, закрыв глаза, вдыхал запах кофе и ему не хотелось их открывать.

– Ишь, пригорюнился немец-то,– кивнул на него Силиверстович.– Лет двадцать, пацан совсем сопливый. Не бреется еще, а людей пади на тот свет отправил немеряно.

– На войне мальчишки быстро взрослеют, Силиверстович. Я вон помню, тоже в его годах, так же вот из огня, да в полымя… Из лагеря, да на фронт.

– Ну, он-то вряд ли из лагеря. От маминой юбки скорее всего. Вот и пыхтит. Вспомнился пади дом. А второго ты, я смотрю, приложил бедолагу так, что скоро слюнями изойдет. Может голову проломил и врачебная помощь требуется? Осмотреть бы паршивца на предмет травмы.

– Да я ему ладошкой легонько приложился по каске, оглушил немного. Полежит, да и придет в себя. Контузило, очевидно. Это не смертельно. Дышит вполне размеренно. Возможно, что уже пришел в себя и притворяется шельмец,– возразил Федор Леонидович.– Вас как зовут, молодой человек?– обратился он к Эрнсту.

– Эрнст,– поспешно представился немец.

– А меня Федором. Теодор по-вашему. Вы не откажите в любезности, взгляните, что там с вашим товарищем? Шепните ему на ушко, что мы его расстреливать не станем. Пусть встает и присаживается. Сейчас мы ему спроворим грамм сто согревающе-бодрящего и все, как рукой снимет,– Эрнст послушно склонился над Отто и, подергав его за ворот, шепнул:

– Отто, здесь простые танкисты, нормальные люди. Вставай, они предлагают горячий кофе и еще чего-то для бодрости,– Отто открыл левый глаз, подобрал слюни и, приподняв голову, с минуту оценивал диспозицию. Раскладка ему явно не понравилась и он, скривившись от головной боли, сел. Кружку, в которую русский набулькал из фляги прямо в кофе что-то "бодрящее" принял с явной неохотой, будто одолжение делая и принялся хлебать горячий кофе с коньяком пополам, обстоятельно и без особого фанатизма. Голова у Отто гудела и изображение слегка плыло, но кофе с коньяком явно подействовал на вестибулярный аппарат благотворно и Отто пробулькал:

– Данке.

– Не за что,– откликнулся Силиверстович, подсовывая ему ломоть черного хлеба намазанного толстым слоем тушенки.– Рубай на здоровье,– Эриху Силиверстович соорудил такой же бутербродище и, оба стрелка Ваффен СС, принялись жевать русский паек, запивая его горячим кофе, сопя и хлюпая.

Глава 2

Михаил пристально взглянул в глаза гауптштурмфюреру Клюгеру и кивнул ему ободряюще: – Ну, что там за информация у вас эксклюзивная? Если я не ошибаюсь, вы хотите доложить о недопустимых поступках вашего начальства, которое использует свое служебное положение в корыстных целях. Верно?

– Так точно!– обрадовался Клюгер.– Именно об этом. Заправляет всем здесь бригадефюрер и я как член национал социалистической партии считаю своим долгом сообщить о случаях превышения и злоупотребления.

– Докладывай,– разрешил Михаил.

– Здесь на аэродроме все складские помещения забиты неучтенными музейными ценностями, гауптштурмфюрер. Их отправляют периодически с оказией в Германию и Рейх не получает от этого ничего, кроме накладных расходов, которые покрываются за счет Вермахта.

– Вот как? И что за ценности сюда свезены? Откуда?– заинтересовался Михаил.

– В основном из музеев Харькова, но есть и из других городов, а также из эшелонов эвакуационных, захваченных у русских и переправленных сюда. На складах скопились сотни тонн и все неучтенное. Значится, как вещевое имущество.

– Воруют у народа? Ну что ж, благодарю за службу, гауптштурмфюрер. Негодяи будут примерно наказаны, а вам за сознательность я думаю, руководство объявит благодарность и наградит, как положено. Хотите в отпуск, гауптштурмфюрер? Вижу, что не против. Вы откуда родом? Из Бремена? Ну, что же, поезжайте,– Михаил порылся в сейфе и заполнив отпускные документы, разлепив руки Клюгера, сунул их ему в руки.

– Пару месяцев достаточно?

– Сейчас, немедленно?– удивился начальник штаба батальона.

– Ну да. Чего ждать? Поезжайте прямо сейчас.

– А как же?!..– гауптштурмфюрер покрутил головой, намекая на окруженный гарнизон.

– Ах, это?– не беспокойтесь. Вас пропустят. Я дам команду,-

ничего не понимающий гауптштурмфюрер растерянно улыбаясь, спросил: – А русские? Им тоже скомандуете?

– Какие русские? Нет там никаких русских. Там Ваффен СС, сцепилось с Вермахтом. Вермахту не нравится, что Ваффен СС оставляет им свои накладные расходы. Обидно Вермахту. Вы думаете, что про эти ценности только вам известно, а командование не в курсе? Ошибаетесь. Отлично известно. Вот почему мы здесь,– Михаил начал сам уже путаться в той ахинее которую нес и, щелкнув пальцами, протянул Клюгеру пакет с десятком сургучных печатей.

– Вас мы не просто отправляем в отпуск. Мы отправляем вас, как спец курьера в Берлин. Явитесь с этим пакетом в Рейхсканцелярию и сдадите в отдел личной почты Фюрера. Это послание ему. Вы понимаете, какую ответственную миссию мы на вас возлагаем?

– Хайль Гитлер,– подпрыгнул Клюгер.

Михаил осмотрел его с ног до головы и остался доволен выправкой. Выдал гауптштурмфюреру сто тысяч марок отпускных – командировочных, и спровадил, собираться. Клюгер выскочил из радиорубки сломя голову и вернулся через десять минут в полной готовности следовать в Берлин.

– Транспорт любой возьмите, какой сочтете нужным и проваливайте. По дороге нигде не задерживайтесь. До свидания.

– Я возьму Опель бригадефюрера и прямиком до Харькова,– сориентировался Клюгер.

– Молодец,– Михаил вскинул руку, гаркнул "Хайль" и гауптштурмфюрер вприпрыжку помчался в гараж.

Через пять минут он уже выезжал с территории аэродрома, высунув белый флаг и беспрепятственно проскакивая через все рубежи Ваффен СС и Вермахта. Ни кому в голову не пришло останавливать парламентера в немецкой форме. А еще через две недели Клюгер вручил пакет в Рейхсканцелярии дежурному офицеру и тот, приняв спец почту, забыл записать в журнал фамилию курьера. На стол Фюрера пакет попал с утренней почтой и первым его опять увидел Мартин Борман. Что-то знакомое почудилось ему в этом конверте и он поколебавшись решил его вскрыть, хоть на конверте и была надпись:– "ЛИЧНО ФЮРЕРУ В РУКИ".

– Как и в прошлый раз если, то лучше выкинуть и не показывать,– бормотал Мартин Борман, вскрывая почтовым ножом конверт. События на Восточном фронте мало приносили радостей в последнее время, и Фюрер пребывал в расстроенных чувствах. Жаловался на плохое самочувствие, волочил ногу и вообще отвратительно выглядел.

Новостей хороших, если честно, вообще не было. Какие-то мерзавцы напали на прошлой неделе даже на самую защищенную резиденцию Фюрера в центре Германии, в Баварии и устроили там настоящий террор. Кое-что им даже удалось взорвать и сжечь. Борман сжал кулаки так, что побелели пальцы и стукнул ими по столу. Манеру эту он перенял от Фюрера, который в гневе был страшен.

– Спокойно, Мартин, спокойно,– сам себе дал установку Борман и вскрыл конверт. В конверте оказался лист бумаги совершенно белый с обеих сторон.

– В прошлый раз было что-то написано и, бумага у конверта была необычная, очень крепкая,– вспомнил Борман подробности.– И конверт был с рисунком, а этот…– Борман повертел конверт, убеждаясь, что кроме десятка марок на нем ничего больше нет.– А этот вполне обычный. Сургуча многовато, пожалуй,– Борман принялся разглядывать марки, но они тоже оказались обычными почтовыми, разного достоинства, с профилем Фюрера. И "самый личный секретарь", пожав плечами, собрался было уже швырнуть пустой лист, совершенно не несущий какой либо информации в мусорную корзину. И уже скрючил пальцы, чтобы смять его в ком, но на белоснежном листе вдруг появилась линия, за ней еще одна и Борман замер со скрюченными пальцами, занесенными над бумагой.

"Тайнопись",– сообразил он, наблюдая за процессом проявления короткой надписи и рисунка под ним.

Надпись опять была на русском и всего из нескольких слов. Борман поморщился. Русский он учить не собирался. Зачем его учить, тратить время на этот язык недочеловеков, если под рукой всегда есть переводчики?

Рисунок тоже был непонятен Мартину. То что на нем изображен фюрер, он, конечно, сразу понял, узнав его по косой челке и усикам, но вот почему в нос этому карикатурному изображению уперся палец высунутый из сжатого кулака, было ему не понятно. Борман взял лист с появившимся рисунком в руку и, взглянул на него с обратной стороны, но там он по-прежнему оставался девственно чист. "Очень личный секретарь" вздохнув, принялся разглядывать рисунок, пытаясь понять, что же означает этот загадочный рисунок и стоит ли его показывать Фюреру.

"В прошлый раз Фюрер очень был расстроен",– вспомнил он обстоятельства передачи Фюреру предыдущего похожего послания и последствия, которые имели место. Очень негативные.

Мартин Борман поскреб гладко выбритый подбородок и задумался, тяжело и даже угрюмо. Лицо его приняло это озабоченное выражение и свидетельствовало, что решение дается "самому личному секретарю" нелегко.

"Не отдашь если то… а вдруг донесет кто-нибудь?"– Борман оглянулся, меняя угрюмое выражение на обеспокоенное. "Кругом глаза и уши",– даже в своем кабинете сегодня он был не уверен, что за ним не наблюдают.

"А вдруг"!– мысль эта пришла в голову, как здравомыслящая и Борман решительно надавил пальцем на кнопку, вызывая своего сотрудника-секретаря.

– Переводчика с русского языка ко мне,– распорядился он и секретарь, щелкнув каблуками, исчез за дверью. Переводчик появился через минуту, облизывая жирные губы. Борман оторвал его от завтрака и переводчик, прибежал, дожевывая дежурный бутерброд на бегу.

– Переведи, Пауль,– сунул ему лист Борман.

– Тут написано по-русски.– "Ты снова в дерьме. Твои Карл и Фридрих",– перевел Пауль.

– Та-а-а-к,– Борман опять принялся скрести подбородок.– Фраза была явно оскорбительного свойства и перед ним снова остро встала дилемма.– "Вручать или не вручать"? Принц Датский Гамлет в пьесе Шекспира со своей "Туби оно туби", пожалуй, посочувствовал бы сейчас "самому личному секретарю" Фюрера, у него, пожалуй, острота была более реальной. Фюрер мог разгневаться, забыть все заслуги и припомнить все промахи. Борман сунул злополучный лист бумаги с рисунком в конверт и положил его в папку с корреспонденцией, сунув предусмотрительно опять в самый низ.

"Может наши успехи как-то сначала смягчат сердце Фюрера и он воспримет это послание юмористически?"– подумал Борман, надеясь, что несколько стабилизировавшееся положение на фронтах в последнюю неделю, сгладит негативные известия. А утаить послание, да еще с тайнописью он уже не мог, показав его переводчику и ознакомив Пауля с содержанием.

– Пойдете со мной на доклад к Фюреру,– сухо бросил он ему, поднимаясь со стула.

– Слушаюсь,– вытянулся Пауль и кинулся открывать перед "самым личным секретарем" предупредительно двери.

Фюреру с утра нездоровилось и, только уступив настоятельному требованию Евы Браун, он за завтраком выпил стакан сока с крекером. События последних недель, навалились на Фюрера и буквально ухудшили его и без того отвратительное здоровье. Врачи, правда, заявляли, что все в порядке и причина плохого самочувствия отнюдь не в нарушении физиологических функций организма, а скорее психологического свойства, прописав массу успокоительных депрессивных медикаментов, список которых занял целую страницу, заполненную убористым почерком личного врача. Теодор Морелль – личный врач, всегда считал, что все причины болезней Фюрера являются следствием истощения кишечно-желудочного тракта, которое в свою очередь вызвано переутомлением нервной системы. Доктор пропагандировал применение, для излечения таких заболеваний, биологические витамины и амфетамины. Морелль всегда имел у себя под рукой запас этих чудо средств, выделенных из кишечников лучшего поголовья скота. И не абы какого, а выращенного в экологически благополучных районах союзницы Германии – Болгарии. Болгарские крестьяне, сдавая выращенных бычков на убой и представить себе не могли, что помогают сохранить здоровье Великому Фюреру. Список лекарств назначенных Гитлеру его лечащим любимым врачом, уже перевалил за третий десяток и некоторые близкие ему люди, начали косо посматривать на Морелля, считая "свиньей", как Ева Браун, "негодяем и имперским укольщиком", как Герман Геринг и "отравителем", как Карл Брандт. Все трое были правы и дальнейшие события исторические это подтвердят. Но пока Морелль был в фаворе и пользовался благорасположением Фюрера в своих корыстных целях на всю катушку, открывая фармацевтические фабрики по всей Германии и снабжая население Рейха своими витаминами и медикаментами, вырабатываемые из флоры кишечников животных. Даже "порошок от вшей", обязательный к использованию во всех подразделениях Вермахта, выпускался на фабриках этого оборотистого доктора. Назвал он этот порошок "русским", очевидно намекая на то, что в основном на Восточном фронте водятся эти паразиты. 1943-ий год таким образом был для "авантюриста-свиньи-доктора" звездным. И пользуясь тем, что Фюрер запретил в своем окружении обсуждать его персону, а тем более методы лечения им избираемые, Теодор Морелль, пользовался этим самым бессовестным образом, увеличивая список медикаментов и их дозы при лечении своего самого высокопоставленного пациента. Вот и сегодня он находился рядом с Фюрером в подземном бункере и сам лично сделал ему все необходимые уколы. Амфетамины, вколотые лошадиной дозой, совершили очередное "чудо", проявившись в эффекте эмпатии. Эмпатогенный эффект, создающий ощущение благополучия, открытости и эмоциональной близости с другими людьми был необходим Фюреру в его многотрудной жизни. Мореллю эмпатия тоже была нужна, как воздух, но исключительно в тщедушном теле Рейхсканцлера. В своем теле ему хватало присущего ему по жизни собственного оптимизма. Самоуверенность плескалась в его свиноподобной тушке и светилась в глазках задорным огоньком.

Балагур и жизнелюб Теодор был из тех людей, которые "сделали себя сами", собственным умом и предприимчивостью проложив дорогу к благополучию и высокому положению в обществе двуногих конкурентов.

Весельчак от природы, этот человек был одновременно "себе на уме" и, будучи многословен, говорил только то, что нужно и ни в коей мере не вредящее ему "любимому". Этот своеобразный талант Морелль использовал на все сто процентов и благодаря ему процветал последние восемь лет. Впервые он был представлен Фюреру в 1935-ом и помог ему преодолеть нервный срыв, завоевав сразу доверие и благорасположение, продлившееся девять лет.

И сегодня ничто не омрачало налаженные отношения, установившиеся между диктатором и его лечащим врачом. Фюрер, получив очередную дозу амфетаминов и впав в эмпатию, мило улыбался и даже назвал Морелля своим добрым ангелом-хранителем, на что тот весело рассмеялся и заверил, что не пожалеет крыльев до последнего перышка, чтобы лететь к своему обожаемому пациенту в любое время суток. Насмешил Фюрера этими "перышками" и был удостоен высочайшего похлопывания по тугому плечику. Фюрер, перестав волочить ногу и трястись, довольно бодро прошел к своему рабочему столу. Там он принялся работать с текущими документами, отпустив доктора Морелля и пожелав ему удачного дня. Тихо прикрыв за собой дверь в кабинет Рейхсканцлера, доктор прошел в свой кабинет, который находился рядом и, сняв халат, принялся мыть руки, весело насвистывая фривольную песенку, которая вертелась у него в голове с самого утра. Слов Морелль не знал, потому что песенка была французской и пела ее Эдит Пиаф, но мелодия ему понравилась и он мурлыкал.– Парам, парам, парам, парам пам пампарам.

Слух у Морелля музыкальный отсутствовал и как все, кому "наступил медведь на ухо" он перевирал мелодию, так что понять какую из песен "Парижского воробышка" он "парамкает" было затруднительно. Тщательно отмыв руки и вытерев их полотенцем сомнительной свежести, Морелль снял белый халат и направился к входной двери, с намерением покинуть подземную канцелярию и пройтись по городу. Подышать, развеяться и встретиться с одной весьма симпатичной особой, которая, вчера согласилась, наконец-то, на встречу в неформальной обстановке.

Продолжая мурлыкать, доктор прикрыл за собой дверь и учтиво поклонился, появившемуся с папкой под мышкой и в сопровождении переводчика, Мартину Борману. "Министр без портфеля и очень личный секретарь" Фюрера был единственным человеком из ближнего круга, с которым у доктора сложились вполне терпимые отношения. Не дружеские, отнюдь, но и неприязненными их назвать было нельзя. Более того, по рекомендации Фюрера он был единственным, кто внял его совету и обращался к Мореллю за врачебной помощью. Остальные кивали, но рекомендациями Фюрера пренебрегали. Особенно демонстративно и пренебрежительно вел себя Геринг. Он, даже здороваясь с Мореллем, презрительно кривился и называл его не иначе как, "господин имперский укольщик".

И Морелль вынужден был сносить эти насмешки, так как Геринг являлся наци №2 и даже Фюрер не смог бы защитить своего личного врача, если бы Герман решил, что тот опасен для него лично. Но пока Геринг был уверен лишь в том, что от "лечения бычьими яйцами" Фюреру такая же польза, как мертвому от припарок и позволял Мореллю, лизать Адольфу Гитлеру зад. С Борманом, однако, Геринг не мог вести себя так же как с личным врачом. Этот проныра, хоть и вонял как прокисший сыр, но слишком набрал за последние годы влияния и не только на Фюрера, но и был кое в чем уже просто незаменим. И его Геринг с удовольствием увидел бы в числе своих сторонников, тем более что Борману хватало ума не выступать против Рейхсмаршала явно. В закулисье Третьего Рейха шла грызня за власть. За явную и тайную. За власть настоящую и будущую. Борьба корыстолюбивых негодяев и узколобых приверженцев кровавой идеологии. Возня эта, перетасовывала персонажи, как карты в колоде и каждый, возомнив себя козырным тузом, остальным отводил роль в лучшем случае козырной шестерки. В этой колоде место для доктора-шарлатана было определено Рейхсмаршалом одно из самых последних, и он искренне удивлялся, слыша его имя все чаще и чаще. Место даже козырной шестерки для этой свиньи, казалось Герингу чрезмерно высоким в политической колоде Рейха. Но Морелль будучи свиньей в бытовом смысле, не был глуп и понимал, что Фюрер рано или поздно от его лечения предстанет перед Создателем, а на его место Рейхсканцлера усядется кто-то из ближнего круга и не желая терять приобретенного за последние годы движимого и недвижимого имущества, терпел издевательства Геринга, присматриваясь к прочим соискателям. Борман, по его мнению, вполне годился на эту роль и Морелль всячески демонстрировал ему свои симпатии.

– Добрый день, доктор, как самочувствие сегодня у Фюрера?– протянул ему руку Борман и Морелль, пожав ее, весело прищурил поросячьи глазки.

– Я сделал ему несколько инъекций и сейчас Фюрер бодр и жизнерадостен. Кризис миновал и я надеюсь, что это свидетельствует о том, что лечение мной назначенное, приносит положительные результаты.

– Хорошо,– обрадовался Борман.– Я попрошу вас о маленьком одолжении, герр Морелль, не могли бы вы отложить ваши дела на четверть часа? Боюсь, что Фюреру могут не понравиться некоторые сообщения из России. Он так раним. Ваша помощь может понадобиться, доктор.

– Я рядом,– кивнул с готовностью Морелль и присел на стул для посетителей. Борман признательно улыбнулся лечащему врачу Фюрера и указал переводчику Паулю на свободный стул рядом с ним.

– Ждите, Пауль, и будьте готовы, вас позовут.

Фюрер работал, он стоял, вцепившись в спинку кресла и, диктовал свою очередную речь стенографисткам, не успевающим ее записывать. Две девицы, поджав сосредоточенно губки, строчили в блокнотах, боясь пропустить что-либо и, испуганно дергались обе, понимая, что смысл ими давно утерян. Адольф и сам давно уже потерял нить логическую и, прыгая с пятого на десятое, просто злословил, проклиная вся и все.

– Германия не позволит Англии, Америке и России диктовать миру политические приоритеты,– орал Гитлер, стуча себя кулаком в грудь.– Мы заставим этих евреев-большевиков считаться с нами. Армия и флот Германии, вот что заставит этих подонков быть покладистыми. Мы поставим их на колени и приведем к покорности всех. Плутократию Америки, дельцов с Уол-стрит и жидов-комиссаров засевших в московском Кремле. Нацисты, я – ваш Фюрер, долго терпел и, будучи миролюбив в душе, всячески старался найти пути к мирному сосуществованию с соседними странами. За прошедшие годы, мною не раз принимались решения самого миролюбивого свойства, позволяющие им протянуть нам руку дружбы, но что Германия видела в ответ? Агрессию, агрессию и агрессию. Довольно терпеть это вопиюще пренебрежительное отношение, сказал я себе…– Фюрер озвучивал очередную речь, обращенную к членам партии национал-социалистов. Увидев Мартина Бормана, он прервал словесный поток и, повернувшись к нему всем корпусом кивнул, протягивая руку и выхватывая нетерпеливо протянутую папку из его рук. Борман, не ожидавший такой жизнерадостности и прыти от эмпатогенно стимулированного Фюрера, папку протянутую отпустил не сразу и Фюрер нетерпеливо дернув ее на себя, сердито нахмурился.