Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

На другом краю стола метрах в 15 от себя, Ланская рассмотрела из темного металла фигуру осла с двумя навьюченными по бокам корзинками, в них были разного цвета маслины, а сверху на седле блюда еще с какой-то небывалой снедью.

Все это время, пока Ланская восхищенно водила глазами вдоль стола, Аркадий Веленович внимательно следил за своей гостьей. Понимая, что та вряд ли сможет остановить свой выбор на чем-нибудь сразу, он жестом подозвал прислуживающего за столом юношу. Вытирая об его длинные волосы свои руки, Вакх прежде жестом указал ему на кубок Алисы. Не замечая ничего, позабыв о цели своего визита, она была поражена задумкой праздника и таким ее детальным исполнением. Ей и в голову не приходило, что можно воссоздать картину древнеримского пиршества не только визуально, но еще и на вкус, и отчего-то Ланскую сейчас не заботило, сколько на это в пустую потрачено денег и жизней животных.

« Да, это не попойки в стиле времен американской депрессии, с дешевым вискарем из батарей»– подумала она, залюбовавшись красавцем-виночерпием в золотистом хитоне, наливавшим ей вино из глиняной амфоры.

– А птицеловы будут?– не выдержав неприятного взгляда Аркадия Веленовича, Алиса первая нарушила молчание.

Она намекала на фаршированных живыми птицами жареных телят и баранов, которых должны будут изловить и на глазах гостей изжарить. Ланская попала в точку, хотя очень поверхностно помнила Петрония, которого на первом курсе пробежала глазами в кратком содержании.

– Ты меня просто покорила, девочка моя!– растянувшись в сладостной улыбке, Аркадий Веленович, действительно с симпатией посмотрел ей, наконец, в глаза.– Малышинский прав – ты редкостный экземпляр.

– Вот. Попробуй пока это,– почти приказал седовласый Вакх, поправляя золотой венец в виде виноградной лозы и картинно указывая кистью, унизанной старинными перстнями, на деревянную курицу на столе.

Алиса с улыбкой и живым интересом уставилась на деревянную корзину с головою курицы, стоявшую прямо возле их ложа.

– Смелее, смелее – подбадривал Аркадий Веленович, снова расплываясь в улыбке, предвосхищая восторг своей менады.

Алиса порылась рукою в соломе корзины и извлекла оттуда страусовое яйцо. На столе не было приборов и даже салфеток, и Ланская посмотрев на жирные пальцы Аркадия Веленовича, стукнула яйцом по столу и стала чистить его руками. Внутри оказалось запеченное тесто.

– Так, теперь надкуси и вылей жир,– преподавая Алисе античный этикет, сказал ряженый Бахус.

Но видя радостное замешательство, он властной рукой притянул ее руку вместе с кушаньем и сам надкусив, перевернул эллипс из слоенного теста над скатертью. Ланская не дожидаясь, когда ее визави поднесет опять ее руку ко рту, сама укусила забавную тарталетку подальше от того места, где остались отметины его резцов. Первым, что удалось ей расслышать, был вкус топленого свиного жира и, конечно, его запах, но после молочно-сладковатый оттенок стал меняться на нежнейший привкус маринованного в гранатовом соке жаренного свиного окорока.

– А теперь посмей сказать, что это не божественно,– полувопрошая, полуугрожая сказал Аркадий Веленович и поднес к ее рту какой-то конусовидный отросток, больше похожий на червя, макнув его предварительно в какой-то соус.

Понимая, что времени у нее на раздумья нет совсем, Алиса закрыла глаза, чтобы не выдать свою брезгливость, и зубами выхватила из пальцев Вакха предложенное яство.

– Мм, что это? – умело вживаясь в роль менады, но не открывая глаз спросила Ланская.

– Это фазаний язык. А в яйце мясо бородавочника под гранатово-черничным соусом,– ответил, жмурясь от собственной важности, искушенный чревоугодник.

Алиса открыла глаза и от вида блюда с горой этих самых конусов-языков, ей стало уже второй раз за вечер не по себе. Она представила, сколько же потребовалось птиц для этого застолья, и ужаснулась.

« Как же так? Я не знаю здесь ни схемы рабочих кабинетов, ни расположение серверных, ни мертвых зон на камерах, если эти зоны есть. Да я вообще тут ничего не знаю. Куда же шеф запропастился?»,– отрезвленная заботливо-принудительными ухаживаниями, подумала Ланская, постепенно возвращая себе самообладание.

– Мясо хочу!– немного капризно, но не менее властно, чем сам устроитель празднества, сказала Алиса, вызвав его одобрительное «хо-хо».

Аркадий Веленович хлопнул в ладоши и из ниш у неосвещенных колонн вышли несколько человек и покинули зал через плохо различимые из-за стола двери. Только сейчас, не привлекая лишнего к себе интереса и подозрений, Ланская смогла осмотреться. За столом возлежали и полусидели около двадцати человек, она насчитала восемь пар, хотя и то, что ей сначала показалось дружескими объятьями, напоминало потом совсем другое. Не зная никого из присутствующих гостей, Алиса внимательно стала изучать планировку.

Мельком взглянув на современные бронзовые люстры, не вписывающиеся совсем в этот раритетный интерьер, она оглядела тоже очень грубо выполненную драпировку стен, с едва угадывавшимися в ней мотивами средневековой Флоренции, и потеряла всякий эстетический интерес к этому странному залу. К ее большому сожалению, зал освещался лишь у входа и над самим столом, а остальная его часть пребывала почти в темноте. Все же какие-то очень общие подробности выходов, площадок и лестниц угадывались, но это все, ровным счетом, ничего не меняло. Выполнение поставленной перед ней задачи в таких условиях невозможно.

Самое главное, что никакого плана «Б» она с Виктором Григорьевичем не обсуждала. Получается, откладывается ее поездка в Барселону. Но что же все это значит? Охраны почти нет, гостей тоже слишком узкий круг, и никого, кто бы забрал ее отсюда. Все же не привыкшая искать худшие стороны в происходящем раньше времени, она решила немного выпить и закусить, тем паче, что кушанья тут удовлетворили бы вкус самого изысканного гурмана.

Глотнув красного вина, действительно, подобающего той посуде, в которую его налили, видевшей, наверное, современников Гомера, Алиса принялась за копченого осетра. Современник динозавров таял во рту странным сладким с горчинкой оттенком и оставлял, лишь на толику уловимое, вишнево-дымное послевкусие. Из-за огромного количества блюд, не оставлявших свободного места и отсутствия тарелок (все ели руками прямо на своих ложах), Алиса замялась. Бросив кости под стол в специальную корзину, заметив, к большому облегчению, как это делает ее сосед – огромный толстяк в фиолетовой тунике, Ланская прислушалась к гомону неспешных и небрежных фраз витавших над столом, и услышала больше причмокивания, чем хоть сколько-нибудь осмысленных разговоров.

Приглашенные на этот праздник живота знали толк в застольях, они ели безостановочно и аппетитно, смакуя каждый кусок, мало заботясь о такой вроде бы само собой разумеющейся вещи, как застольная беседа. Здесь, поняла Алиса, никто не заведет речь ни о каких подковерных интригах и сплетнях, сюда пришли до отказа набить желудок, и может быть отдаться еще каким-нибудь низменным страстям. Глядя на жующие челюсти, перепачканные руки, масляные губы и такие же глаза, она невольно поддалась этому первобытному посылу предков, возникающему где-то на подкорке от окружавшего изобилия и качества пищи. Ланская накинулась на маринованного в можжевеловом соке и тушеного в вине ягненка, отрывая руками от него кусок за куском, и все больше проникаясь этим диким удовольствием обжорства, до этого момента считая, что ей это не свойственно. Аркадий Веленович все это время был занят тем же, набивая свою, казалось, безразмерную утробу, необъяснимо умещавшуюся в его тщедушном теле.

Музыка, почти затихшая после появления Алисы, совсем смолкла, и послышался грохот проносящегося вдалеке скрежещущего металла. Затем голос диспетчера через динамики уличных колонок, раздающего непонятные указания и озвучивая цифры, что-то обозначающие для машинистов составов. Ланская вспомнила, что где-то рядом здесь должен быть железнодорожный хаб, и решила, что его уже открыли или тестируют. Хозяин же застолья состроил кислую мину и, подняв руку вверх, щелкнул пальцами. И то, что Алиса приняла за скульптуры в полутьме колоннады, вдруг задвигало своими мраморными десницами по таким же каменным лирам, арфам и цимбалам, и раздались звуки древней италийской мелодии.

Музыканты и их инструменты, полностью покрытые белым гримом, наподобие уличных мимов, и их действительно проникновенная мелодия, опять привели Ланскую в необъяснимый восторг. Заметивший это Аркадий Веленович понял, что нашел в Алисе благодарного ценителя его сибаритских выдумок. Улыбаясь своими толстыми губами, он жестом подозвал охранника и шепнул ему что-то на ухо.

Через минуту в зал зашла красивая юная девушка в кремово-бежевой накидке из шелка, надетой на голое тело, с серебряным подносом в руках. Подойдя вплотную к Алисе и ее сотрапезнику, она встала на колени, а музыканты заиграли что-то эксцентрично-бравурное и современное. Аркадий Веленович встал и неспешно обошел девушку, остановившись прямо у подноса, касаясь его своим золотым пояском.

В его руках был наполненный кубок, и он поставил его на поднос, затем не с первого раза из-за жирных пальцев подобрал с него большую горсть прозрачных кристаллов. Как только он разъединил эту кучку двумя руками, Ланская рассмотрела в ней ослепительной красоты бриллиантовое колье, с которым Аркадий Веленович приближался к ней. Сердце Алисы затрепетало.

Оказавшись за спиной красавицы, красным пятном своего платья маячившей в центре стола, Аркадий Веленович встал ногами прямо на ложе и дрожащими пальцами надел на нее колье. Для Алисы настал миг торжества и триумфа. Все перестали есть, взоры собравшихся обратились к ним и музыка смолкла. Он поворотом головы показал на место около него, чтобы Ланская присоединилась и встала.

Пытаясь сделать это женственно, насколько позволяло ее платье, она на секунду смутилась, затем отбросив стеснение, сняла туфли и, как восьмилетний уличный мальчишка, подскочила сразу на обе ноги. Переполняемая уже уносившей ее в далекие путешествия сбывшейся мечтою, она не просто сияла, Ланская была само счастье.

В их руках оказались кубки, Аркадий Веленович произносил что-то пафосное и витиеватое, а Алиса думала только об одном – у нее на груди висит целое состояние. И этот было правдой, на ней были настоящие бриллианты, ведь «Аркаша», как говорили про него за глаза приближенные, «фуфла не терпит». Он даже «ролексы» за часы не считал, а носил золотые карманные брегеты XIX века. Алиса не знала только одного, что тем «счастливицам», кому он нацепил такой брильянтовый ошейник, отойти от него хотя бы на шаг уже не удавалось никогда.

Глава 26.

Теплый сухой песок. Крупинки прилипли к щекам. Комфортно и уютно, словно в материнском чреве. Никаких запахов и вкусов, будто в вакууме. Плеск набегающей волны, ритмичный и убаюкивающий. Тихий прохладный ветер касается лица, затем приятно холодит все тело. Темнота нестрашная и почему-то привычная, словно с ней проведена уже не одна вечность. Никаких рамок и шор. Памяти больше нет, только один отголосок. Все вокруг бессмертно. Понимания больше нет, есть одновременное проникновение и наполнение. Вопросов тоже больше нет. Все открылось и ничего не гложет, кроме…

Человек открыл глаза и, давно потеряв счет своему перемежению созерцания и несозерцания этого звездного небосвода, откинул голову вверх. Всходит третья по счету «луна», похожая на красивый елочный шарик – красная огромная с голубыми прожилками льда, отражающими свет ближайшей звезды. Рядом две другие уже закатились за зенит, одна ярко-фиолетовая спряталась за свою спутницу и выглядывает из-за нее своей изогнутой половиной. Сейчас ее оранжевая подруга закроет собой полностью еще видимый фиолетовый кусок и сама станет фиолетовой, поглощая волны другого более сильного светила.

Человеку можно опираться на этот цикл, чтобы как-то отсчитывать свое пребывание здесь. Кажется, в начале, он так и делал, но теперь в этом нет смысла. Здесь ни чем нет смысла. Есть вулканический песок, есть вода и вечная полночь. Ему не хочется есть, пить, спать, да он давно забыл, что это значит. Человек может гулять и наслаждаться звездами, которые выучил наизусть, волнами, которые достигают своими гребнями небес и, останавливаясь перед сушей, покато спускаются, бурлящими пеною ступенями, к береговой линии. Может он когда-то и любовался этим, но сейчас он не замечает гармоничного замысла и красоты ни в чем.

Кроме песка и воды, чуть дальше есть еще горы. Он залезал на них и даже пробовал разбиться, но всякий раз после прыжка открывал глаза на этом самом месте. Пробовал он и утонуть, но ровно с таким же исходом. Здесь все кругом неизменно и волны, и ветер, и звезды. Все двигается по установленному нерушимому порядку, как в огромном часовом механизме, созданному непонятно для чего. Единственное что он пока знает, это то, что он один на этой планете и в этой Вселенной. Кроме него в этом мире нет больше ни одного живого существа. И так было и будет всегда. Но как только он закрывает глаза, ненадолго перед ним возникает одно событие из другого мира и, наверное, из другой жизни.

Здесь нет у человека другого занятия, и он снова закрывает глаза…

…На полу кабинета, забрызганного кровью, неестественно заломив под себя ногу, ничком лежал человек в синем деловом костюме, темневшим под левой лопаткой разрезом, и расходившимся по кругу от него пятном крови. Тело еще издавало хрип, а пятно на костюме все увеличивалось. Спиной к нему стоял сутулый мужчина в красно– синей куртке и желто-красных штанах, словно маляр, неаккуратно поработавший с красной краской. В одной руке у него был длинный окровавленный нож, а в другой пистолет. Из коридора в открытую дверь доносились крики о помощи и истеричный женский вой сразу нескольких голосов, где-то вдалеке с улицы в окно долетали звуки сирен. В кабинете раздался громкий хлопок, и огромная фигура, сидевшая в кресле, напротив пестрившего своей одеждой субъекта, завыла от боли почти фальцетом.

Алексей очнулся от боевого экстаза и перестал видеть себя со стороны, словно в компьютерной игре. Он взглянул на корчившегося от боли Малышинского с простреленными коленом и правым запястьем .

– Говори где она… Всю обойму выпущу, потом резать буду,– тихо сказал Романов Малышинскому. Глаза Алексея были безумны.

– Кретин! Ты не жилец после этого! Ты ж ее не увидишь теперь никогда! Ты это понимаешь?!– справившись с болевым шоком, Виктор Григорьевич, попытался поймать Романова на простой психологический крючок. Прислушавшийся к сиренам Малышинский понимал, что это его последний шанс потянуть время и может сохранить себе жизнь.– Ты пойми дурак, ну что ты ей можешь дать, а? В Анапу ее на неделю летом свозить? В дисконтах шмотки раз в месяц покупать? Ей другая жизнь нужна, понимаешь? Ей нравится там, где она сейчас. Ты просто муд…

Снова раздался хлопок и Виктор Григорьевич может специально, а может, не удержав свою гигантскую тушу, упал с кресла. И прижимая ладони к коленям, он снова издал вой, но уже раненного бизона.

– У тебя полминуты. Пока тебе есть, чем говорить – говори, где Алиса,– захрипел Алексей, впадая в бешенство и глядя на часы.

У Романова было в распоряжении минут пять не больше, прежде чем в этом кабинете окажутся бойцы спецподразделений, он торопился. А Малышинский все продолжал поскуливать и тянуть время. Алексей направил ТТ в сторону огромного лица, напоминавшего сейчас капризного ребенка, и дважды выстрелил. Холоднокровно прострелив Малышинскому обе ключицы, и тем самым обездвижив его окончательно, Романов посмотрел на видеокамеру в углу и после еще двух выстрелов вместе с клочьями белого гипсокартона оттуда полетели осколки пластмассы.

Отбросив пистолет в сторону, он склонился над огромной горой плоти и звонкой пощечиной привел Малышинского в чувства.

– Говори, я все равно узнаю,– заорал Романов, стискивая обеими руками нож, направленный лезвием в горло Малышинского.

– Ну, у « Аркаши» она. Знаешь кто такой «Аркаша», а, утырок? Ты же за мной следом отправишься. Тебя до отдела не довезут даже. Тебя же прямо в машине повесят, как…, – Малышинский не успел договорить и лишь засипел что-то булькающим горлом, дергаясь всем телом в предсмертных конвульсиях.

Алексей подошел к отрытому ноутбуку, достал из внутреннего кармана куртки флэшку и сигареты, закурив, сел в кресло Малышинского…

Человек открыл глаза и яростно закричал, наполняя несмолкаемым воплем, как громом, пространство вокруг себя. Планета отреагировала, словно медведь, разбуженный посреди спячки. Поднялся ураганный ветер, вначале глухо порывисто ухая, стал переходить на свист, звенящий и отдающий неприятной дрожью в ушах. Километровые волны стали ближе подходить к берегу и уже просматривались их, отливающие кровью под светом взошедшего спутника, изогнутые твердыни, будто возгоняемые к звездам каким-то невидимым поршнем.

Разбиваясь у берега мириадами мельчайших брызг, стены красноватой воды грозят затопить песок, на котором стоит человек, но он не унимается. Человек продолжает неистово заполнять своей злобой планету. А над ним в ярком мерцающем зареве отражающих и преломляющих свет капель, идущих горизонтальным от урагана дождем, как через покрытое тонким инеем стекло, видно, что с небесами тоже что-то происходит. Алая зловещая «луна» мелко-мелко дрожит и изменяется в размерах, становясь то меньше, то больше. Об этом можно догадаться по пульсирующей оранжевой кромке, появившейся вокруг нее. Далекие звезды мигают очень контрастно, напоминают новогоднюю гирлянду.

Человеку опять кто-то неведомый и навсегда покинувший его, ненадолго возвращает воспоминание о далеком и странном мире, о смехотворно коротком отрезке времени, именуемом в этом мире жизнью. В этом воспоминании нет ничего кроме злости, злости отравляющей, иссушивающей все до дна, побуждающей люто ненавидеть любое проявление чего-то целого и цельного, порождающей лишь желание разрушать.

Отдаваясь этому растущему и неукротимому, как лавина, потоку, берущему началу в нем самом, человек продолжает кричать. Невообразимые массы воды, подошедшие в плотную к берегу, уже обрушивают свои белые пенистые шапки прямо на его голову. До того момента, как он вновь откроет глаза на теплом сухом песке, человеку теперь дано знать чем в очередной раз все закончится. Это злит его еще больше, его поместили сюда, чтобы злиться. Человек уже чувствует биение почвы под ногами и застигаемый потоком воды он отбрасывается далеко от берега. На мгновение ветер стихает и все замирает: и волны, и вибрация небесных тел над головою; человек снова закрывает глаза…

…– В себя его приведите,– сказал средних лет мужчина в белой накрахмаленной сорочке и черном галстуке в горошек, глядя на заплывшее от гематом лицо задержанного.

В допросной без окон и дверью, сливавшейся неразличимо со стеной, было душно. На стуле, намертво прикрученному к полу, скованный наручниками за спинкой, без сознания, подавшись всем телом вперед, сидел Романов. На сером потрескавшемся потолке нудно гудела вытяжка вентиляции и лампа дневного света. Кроме стула в кабинете стоял стол с креслом, а у стены на цепочке, как в поезде, была откинута скамейка, на ней сидели двое в черных масках.

Один из них поднялся и, взяв из угла белое пластиковое ведро, окатил Романова с головы до ног его содержимым. Алексей громко застонал. На стяжке бетонного пола повсюду выступили, намоченные водой и навсегда въевшиеся в цемент, темные островки крови. Романов, неслушающимся ртом заматерился и сплевывая черные сгустки, закашлялся. Открыв узкие щелки глаз, он водил безостановочно головой, подрагивая ей каждый раз, когда направлял ее в обратную сторону.

– Вот тебе и карачун корячится, Романов,– сам собой заговорил мужчина в галстуке, и уже обращаясь к тем, что были на скамье с досадой рявкнул. – Я же просил, чтобы в сознании был, чтобы разговаривать мог. А это что за мясо? Мне обвинительное уже надо в комитет, а он еще не подписал ничего, а уже не мычит.

– Да нормально у него с башкой. Он нас так обкладывает, что можно стенографировать для пособий,– сказал тот, что вставал за ведром.

– Пусть выйдут! Пусть выйдут!– вдруг завопил Романов, подпрыгивая и беснуясь.

– Да выходили уже! Ты опять свой фуфломицин про «Аркашу» мне будешь вкручивать?– повышая тон к концу фразы до крика, спросил галстучный.

– Ты понимаешь, что все – тю-тю твоего Аркаши, сдулся он. А девочка твоя дома, мы ее уже неделю как забрали из особняка Аркашиного. И никто ее там насильно не держал. Слышишь Романов? Не прокатил Армагеддон с твоим запилом кавказским?– продолжил он уже тише, но все же раздраженный бесполезностью вопросов. И склонившись прямо перед лицом Алексея, застыл, изучая его реакцию. Романов перестал дергаться, и, видимо, улыбаясь синюшного цвета лицом, смотрел сквозь него.

– Что? Позвонить опять дать? Не хочет она с тобой разговаривать. Понимаешь ты, Романов, не хочет! Ты у нее бога карманного из-под носа, можно сказать, спугнул. Ты своей резней лишил ее всех благ земных, понимаешь ты это или нет? И твои мотивы, которые ты мне впариваешь, не пришью я к делу, не числилась твоя Ланская у Малышинского в «Штурме». А мне мотивы нужны, понимаешь? – размахивая перед Романовым ладонью, снова возбужденно обращался к нему человек в галстуке.

Алексей перестал улыбаться и с недоверием, сузив и без того сейчас куцый разрез глаз, посмотрел на галстучного, а затем на людей у стены. Очень медленно переваривая смысл услышанного, Романов, напрягаясь всем телом и стараясь высвободиться из наручников, захрипел с каким-то змеиным придыханием и вдруг расхохотался.

– Дай позвонить. Будут тебе мотивы! Дай позвонить, слышишь?! Слышишь, дай!!!..

… Человек вновь открывает глаза, а вокруг него к двум бушующим стихиям вот-вот добавится третья. Почва планеты вся сотрясается и уже слышен ужасный треск ее коры, очень скоро ее раскаленные внутренности вырвутся из глубин. В нем тоже клокочет ненависть, теперь абсолютно конкретная и ясная. Ненависть к человеку, которым он из-за чего-то дорожил больше, чем тем самым мгновением, которым все дорожат в том абсурдном мире, о котором он теперь зачем-то знает все. Эта ненависть сильнее той предыдущей бессмысленной злобы на все гармоничное и совершенное, она концентрирует всю эту злость, она ищет ей выход и у нее есть лицо, лицо с большими темно-зелеными глазами. Человек больше не кричит, он только улыбается страшным кровожадным оскалом и хохочет в лицо урагану, срывающему своим острым песком с него кожу кусок за куском.

И вот уже от человека остается лишь остов с остатками плоти, а его смех, в тысячи децибел, слился с какофонией светопреставления происходящего уже по его воле. Песчаная буря раздувает его ненависть и становится ее частью, послушной и управляемой. Очень скоро этой ненависти места будет мало и во всем чуждо-планетном океане, куда разносит ее ураган. И грохочет и стонет каменный каркас это странной древней планиды, и извергается повсюду желто-красная жижа лавы, испаряя гигантские волны, словно капли на раскаленной сковороде.

И когда последний прах его скелета уносится серым песком, человек становится духом, духом лишенным оков и пределов. Этот дух теперь и есть сама ненависть, сама злость, само разрушение. Этот дух теперь часть пространства, и с каждой секундой он ширится и рано или поздно заполнит собою все. Его сила безгранична и беспощадна. Словно птичье яйцо с тонкой скорлупой разлетается планета, приютившая это бесконечное зло. А за ней следом и все видимое вокруг не минует этой участи. Сюрреалистичным фейерверком взрываются звезды, бесчисленные черные дыры, появляющиеся на их месте, утаскивают в свое бездонное чрево остатки когда-то задуманного и воплощенного.

Духу потребуется не одна вечность, чтобы добраться до той Вселенной, где еще остается память об этих зеленых глазах, где еще жива многократно переродившаяся их сущность, и дух не может ждать, да и на полвечности у него еще недостаточно сил. Разрушение прекращается. Духу нужны еще воспоминания того жалкого существа, которое кричало и хохотало несколько тысячелетий назад где-то в ближних галактиках, от которых нет теперь и следа. И ненависть в последний раз обретает совершенное воплощение…

… В комнате для свиданий с зарешеченными окнами и сизо-синими стенами стоял сумрак. За железным столом под светом дико архаичной лампы накаливания, седая женщина доставала из своей сумки нехитрый провиант, выкладывая его на блестящую от царапин столешницу. Одетая в черный, из чего-то наподобие кожи, комбинезон, женщина походила на байкера, только шлема при ней не было. Ее круглое и детское, совсем без морщин лицо, светилось улыбкой надежды, а темно-зеленые глаза любовью, той диковинной и чистой любовью, какую можно разглядеть только у юных наивных девочек во взглядах, еще не знавших никогда горя. Закончив с провизией, женщина достала из дорожной сумки красное из органзы платье, и помещение наполнилось запахом ее холодно-цветочных немного терпких духов.