Курортный роман. Приключившаяся фантасмагория

Он закрыл кран и неуверенно встал на ноги. Стоя по колено в воде, Алексей вспоминал, нужно ли еще продолжать эти водные процедуры, но в сознании только мелькали картинки, рожденные лихорадкой и его нездоровой фантазией. От головной боли его начало мутить, и позабыв, что час тому назад уже рылся в своей аптечке, он снова надеялся отыскать в ней какое-нибудь обезболивающее, а заодно и жаропонижающее.

Оставляя за собой лужицы, стекавшей с него воды, он зашел в комнату и увидел на кушетке разбросанные упаковки из-под «Галапередола» и «Циклодола». Не имея ни малейшего представления об их происхождении, Алексей бестолково крутил прямоугольную коробочку, подобранную с пола. Ему вдруг вспомнилось его кошмарное видение, в котором довелось побывать в шкуре душевнобольного, и он ринулся к зеркалу в ванной.

Вытирая ладонью скрипнувшее запотевшее стекло, Алексей с замиранием сердца посмотрел на собственное отражение. С его глазами было все в порядке –они не косили, но снова подскочивший пульс, словно забивал большой длинный гвоздь в левую часть головы. Он припомнил, что аптечка пуста и, упершись обеими руками в раковину, пытался совладать с разыгравшейся мигренью. Стоя неподвижно боль еще можно было терпеть, но стоило ему шевельнуться, как безжалостный молоток вновь приводился в действие.

И ему опять пришлось прибегнуть к целительным силам «колыбели всего живого» на Земле. Алексей решил, что контрастный душ, уж точно не ухудшит его состояние, и скорее всего, именно он был необходим до того, а никак не кипящие и ледяные ванны. Каждые несколько секунд вращая кран от холодного до горячего положения, он даже не заметил, как боль исчезла, но закрепляя результат, еще долго монотонно двигал рукой, будто засбоивший робот.

Уже лежа на кушетке, Алексей пугливо пробираясь через непролазные дебри накопившихся в своей голове вопросов, старательно пытался обойти новый – откуда лекарства. Он не хотел сейчас гадать на кофейной гуще, но совсем не замечать еще одного неприятного открытия, сколько ни старался, не мог.

– Давно пора было навести порядок. Как свинья грязью зарос, вот и не знаю что откуда появляется. Может тут его гнездо – пытаясь успокоить себя, Алексей попытался отнестись ко всему с юмором.

Вышло неубедительно, а стоило ему представить гнездо, как перед глазами воспоминанием из прошлого возникла заснеженная дорога из Екатеринбурга. На одном из редких участков пути, где пахотное поле не без участия человека, наверное, отвоевало у высоченного соснового леса себе небольшой кусок, на мачте опоры электропередач желто-бурым пятном прилепилось аистовое гнездо. Алексей тут же вспомнил в подробностях все, что привиделось ему в горячечном бреду.

Сдвинув брови, он горько задумался.

– Господи, а ведь это действительно все объясняет. Неужели она, правда, лесбиянка?– муссируя одну и ту же мысль, Алексей до крови искусал свою нижнюю губу.

Но поворошив память, он вспомнил, что антидепрессанты чаще всего снижают либидо, а не наоборот, да и были ли они вообще у Алисы, вот в чем вопрос.

– Да нет же, не так все было. Я точно помню! Я проскочил буран, мы же с ней вместе новости читали! Там же на сутки все застряли, а я проскочил. И приехал я восемь вечера, а не ночью – вступая в противоборство с играми своего разума, Алексей все больше терял контроль над собой.

Он снова и снова просматривал восстановившееся в памяти настоящее развитие тех событий. Не было тогда никакого буксующего грузовика, но гаишники были. И досмотр был.

– Растудыть нихай! «Нохча»!!!– воскликнул Алексей, вспомнив то ли бред, то ли действительно случившееся.

Подскочив с кушетки в невероятном возбуждении, Алексей начал носиться по комнате нагишом, не обращая внимания на прилипающие к ступням окурки и мусор. Отчетливо явилось перед Алексеем видение с его приятелем Алибеком. И вопрос происхождения денег на его карте, кажется, стал проясняться. Но отделить правду от вымысла было невозможно.

– Неужели, кокаин? А где тогда, «Нохча»? – вопросы, нарастая снежным комом, угрожали снести последний оплот разума и воли Алексея.– Мы что с ним украли Алису? А может с ним она?

Догадка почему-то показалась Алексею очень вероятной и он, наконец, остановился и замер посреди комнаты. Предчувствуя, что он не хотел бы знать этой правды, Алексей весь внутренне сжался, и нараставшее психологическое напряжение вылилось в бурную истерику. Алексей хохотал, положив себе на темя ладонь, а выставленным вперед локтем выписывал невероятные пируэты. Вдруг неожиданно начавшаяся истерика, сама собой прекратилась, а он так и стоял с выставленным локтем и ладонью прижатой к голове.

Роившиеся воспоминания, гудящим и рассерженным ульем, все еще оставались за пределами его сознания, но он их чувствовал и внутренне трепетал перед ними. Откуда-то послышался сигнальный гудок тепловоза, похожий на свист чайника и Алексей вышел из своего пограничного состояния. Прислушавшись, он определил, что свист доносится из-за стенки и, скорее всего, это действительно свистит чайник на соседской кухне. Отпустив себе хлесткую пощечину, он смог собраться и, одевшись, пошел кипятить уже свой.

Так и не притронувшись к остывшему чаю в стеклянной кружке, Алексей, осоловелым взглядом пьяных глаз, смотрел в черное пространство за окном, а отсвечивающее отражение кухни в стекле причудливо дорисовывало неясные темные очертания чужого города. На грязном столе стояла открытая бутылка водки, но ни стакана, ни закуски не было и в помине. Он тихо запел свой казачий плач:

« Думу горькую-у

Думаю я думаю-у.

Вороги – завистники-и

Кружат, что стервятники-и.

Полный злата мой сундук,

Да не нужен, стал мне вдруг.

Табуну лихих коней

Я ничуть не рад теперь.

Не вернусь я в отчий дом,

Там от хат угли кругом.

Хоть проеду «тыщу» верст

Все равно один, как перст.

Распрягу я всех коней,

Им верну простор степей.

Брошу я на землю злато-

Для кого мне быть богатым?

Думу горькую-у

Думаю я думаю-у».

Закончив петь, Алексей облизал распухшую нижнюю губу и поморщившись приложился, поставив после бутылку обратно на стол. На душе у него было также чернО, как и за окном. Каким-то невообразимым волевым сверхусилием Алексей смог загнать свои бредовые галлюцинации в те закоулки рассудка, откуда они явились, но от былой радости и уверенности, благодаря свалившимся на голову деньгам, не осталось и намека. Все же ключ к ответу на один из вопросов он подобрал. Алексей намеревался позвонить завтра утром своему одногруппнику по Медакадемии, тот теперь практикующий врач, и он уж точно сможет объяснить хотя бы действие этих препаратов, которые в огромном количестве находились когда-то в аптечке Алексея. Но и сам он кое-что помнил из курса фармакологии и психиатрии, и эти осколочные знания не давали ему сейчас покоя.

У него сложилась очень убедительная версия, что кто-то очень сильно хотел, чтобы Алексей смог забыть несколько месяцев своей жизни, но каким образом этот кто-то не оставил даже следа воспоминания о себе, оставалось не понятным, и совсем лишало здравого смысла такой ход рассуждений. Но Алексей чувствовал, что причина в этом, его хотели заставить что-то забыть и добились-таки своего.

Твердо Алексей помнил себя ровно до того момента, как напился после своей несостоявшейся помолвки с Алисой. Потом череда каких-то черных и схожих между собой, как две капли воды, дней. Он даже не мог сказать с уверенностью, покинул ли тогда Челябинск или остался, топил ли дальше свое горе в вине или нет. Одним из последних воспоминаний было то, в котором Алексей у входной двери Алисы, прямо на стене карандашом написал ей прощальное стихотворное послание. Он напряг свою зрительную память и смог увидеть ее лестничную площадку, железную, облагороженную лакированной сосновой вагонкой, дверь, наполовину окрашенные темно-синей краской и наполовину зашпаклеванные белым стены. Закрыв глаза, он сначала все же вспомнил, а потом увидел эти строчки:

« Моя к тебе вела дорога,

С нее мне было не свернуть,

Но холод твоего порога

Меня толкнул в обратный путь.

Ах, как же просто была ты не моя,

Но иногда тебе казалось,

Что боль и нежность утая,

Ты с трепетом души моей касалась.

Я жил тобой и верил в чудо,

Что страх, ты свой преодолев,

Ко мне из нравственного блуда

Придешь, весь прошлый прокляв блеф.

Но снова ветры, снег и пепел,

И луны полные тоски,

Когда никто уже не светел

И сталь предчувствуют виски».

Печально улыбнувшись своим наивным стихам, Алексей, однако, смог утвердиться в мысли, что хоть это он все-таки помнит, и от этой точки можно будет вести отчет. Снова сделав пару добрых глотков, он почувствовал, как навалившееся изнеможение, словно обернуло его тяжелой истомой, не уносившей прочь переживания и тревоги. Едва опустив голову на локти, он уснул прямо за столом.

Глава 20.

Грунтовая дорога с глубокими колеями и рытвинами, темнеющая черноземом среди высокого бурьяна, вела к невысокой и длинной хате накрытой камышом. Свежая побелка стен даже в этот предрассветный час была на удивление яркой,– постройка выглядела празднично, напоминая красивый сувенирный пряник. Хата стояла на отшибе в пологой низине, приникнув к склону, на краю узкого, но глубокого оврага. Серая дымка – отголосок прошедший ночи, окутала облачный горизонт и, слившись с туманом, тянулась бесконечной хлябью, изредка в своих разрывах, оголяя выгоревшую за лето степь. Откуда-то свысока и вдалеке, прокукарел один из первых вестников нового дня и ему тут же ответил с подворья хаты другой. Обильная роса легла белесой пеленой, скрывая настоящие краски затерянного в степной глуши уголка.

Из сенцев вышла хрупкая невысокая старушка с седыми, как лунь, волосами до пояса в темно-серой домотканой рубахе по щиколотки. Ступая босыми ногами по росе, она подошла к большому деревянному чану, стоявшему под высокой акацией у самого забора. Заглянув в чан, наполненный водой, старушка стала водить руками по поверхности, подбирая опавшую листву и насекомых. Подняв лежащие около бадьи ведра, она зачерпнула воды в оба и без видимых усилий понесла их в дом. Трижды возвращаясь к бадье, старушка, не согнув спины и не расплескав ни капли, носила воду в хату.

У деревянного низенького крыльца, тоже крытого камышом, появился огромный рыжий кот с забавной и хитрой мордой. Несколько раз, громко мяукнув, тот стал тереться об подпиравшие навес бревна. Не дождавшись появления хозяйки, кот прошмыгнул в незакрытую дверь и уселся перед порогом в темных сенцах. За серой дощатой дверью сквозь щели можно было рассмотреть свет керосиновой лампы и часть ее самой. На небольшом куске стола, накрытого полосатой красно-белой скатертью, была видна икона казанской Божьей Матери с младенцем Христом на руках. Перед столом на отполированной временем деревянной скамье стояло большое овальное корыто, высокие края которого скрывали его содержимое.

Старушку, жившую в этой хате, звали Хавронья Никитична Лебедянская. Хавронья Никитична была женщиной одинокой и глубоко верующей, и не смотря на почтенный возраст абсолютно и намеренно целомудренной. Она все свою сознательную жизнь, за исключением времени Великой Отечественной Войны, провела в служении простой монахиней при тбилисском женском монастыре. Но смерть ее отца, а затем и матери, еще десять лет назад в далеком 1973 году заставила вернуться на свою малую родину в пригород Ставрополя. Сейчас ей шел уже 77-ой год, и о возвращении в монастырь она уже и не помышляла, и к тому же здесь в ней нуждались в этом маленьком и забытом богом селе. Не смотря на официальную линию партии простой советский народ, продолжал отпевать своих покойников, крестить своих детей и венчать свои браки; ее участие в проведении крещения и отпевания было незаменимо и неизменно.

Впустив кота, Хавронья Никитична налила ему из глиняной крынки вчерашнего молока в железную миску у двери, после накрыла крынку марлей и поставила ее за угол большой русской печи. Подойдя к умывальнику возле окна, занавешенного желтой тюлем, она еще раз за утро умылась перед утлой оловянной лоханью. Скудное убранство комнаты сильно отличалось от нарядного и ухоженного фасада. Его составляли плохо оштукатуренные серые стены, правда с высокими и большими окнами, деревянный крашенный скрипучий пол и обшитый фанерой потолок; из мебели были два стула, скамья и стол, и низкий топчан с двумя стегаными одеялами. Остальные четыре комнаты некогда шумного и людного дома пустовали, заколоченные досками.

Хавронья Никитична, одевшись, подошла к иконе на столе и, перекрестившись три раза, встала на колени, начиная долгую утреннюю молитву, лишь изредка шепча ее отрывки вслух. На ней была одета простая коричневая сатиновая юбка до пят, штапельная черная рубаха без пуговиц, а поверх, простая без выточек, темно-серая ситцевая кофта с пуговицами точно в тон. Лишь на голове ее был повязан батистовый платок с неброским цветным узором, ноги были обуты в светло-коричневые чувяки – кожаные низкие тапки с задником и тонкой подошвой.

Уже несколько раз, она, за время молитвы, наклоняясь, касалась своим лбом пола. Заканчивая «заутреннюю», Хавронья Никитична трижды поклонилась таким же образом, перекрестившись, она встала. Подойдя вплотную к стоящему посреди комнаты корыту, она снова осенила себя тремя перстами и глядя на прозрачную отстоявшуюся воду начала обряд ее освящения.

В руках Хавроньи Никитичны появился большой православный серебряный крест, украшенный крупными красными александритами по одному на каждую сторону. На столе была открыта старая, с истрепанным корешком, сдвинутым от центра, книга Священного писания.

– Боже великоименитый, творяй чудеса, имже несть числа,– окрестив воду знамением, Хавронья Никитична услышала как рыжий разбойник громко и страшно зашипел. Изогнувшись дугой и вздыбив шерсть, став похожим на большой огненный шар, кот с ужасными подвываниями выскочил из хаты.

– Господи прости! – яростно прикладывая пальцы, собранными в горсть, поочередно сначала ко лбу, затем к пупу, к правому и левому плечу, Хавронья Никитична прочла про себя «Отче наш» и лишь после этого громко продолжила.

– Прииди к молящимся рабам Твоим, Владыко!– снова осеняя крестом корыто, она вздрогнула, услышав как на улице надрывно закричал петух.

– Поели Дух Твой Святой и Освяти воду сию, и даждь ей благодать избавления и благославления Иорданова! Сотвори ю источник нетления, освящения дар, грехам разрешение, недугов исцеление, бесам погибель, противным силам неприступну, Ангельския крепости исполнену! – в третий раз, окрестив посудину, Хавронья Никитична услышала, как задребезжали стекла в оконных рамах и раздался громовой раскат прямо над крышей.

Святый Боже! Святый Крепкий! Помилуй нас!– запричитала испуганная старушка, но набираясь смелости глядя на икону продолжала. – Яко да вси почерпающий ю и приемлющий от нея имеют на очищение души и тела, в изменение страстем, во оставление грехов, в отгнание всякого зла! – дом снова сотрясли, словно пушечными выстрелами, звуки разбушевавшейся грозы.

– Да отымется всяка нечистота, да избавит от всякого вреда, неже да выдворяется дух губительный, да отбежит всякое мечтание и навет крыющагося врага. Яко да благославися и прославися имя Твое, Отца и Сына и Святого духа ныне и присна и во веки веков. Аминь! – последние слова Хавронья Никитична прокричала, пытаясь услышать собственный голос сквозь оглушительный рев стихии. Последний раз, перекрестив воду, она положила крест на дно посудины и вышла во двор.

Бледный рассвет утонул в черно-синих низких облаках, и загостившиеся сумерки снова набросили на степь свой серый саван. Всполохи грозы, обходя стороной поселок, были видны уже далеко за холмами, к которым если идти пешком будет с полдня пути. Не проронив ни капли грозовой фронт все продолжал недовольно рокотать, сотрясая воздух гулкими взрывами. Хавронья Никитична озабоченно вглядывалась в этот небесный катарсис, но с водой, кажется, темная облачная рать расставаться не спешила.

Знак, конечно, ей был недобрый, но поддаться суеверию значило усомниться во всепобеждающей вере в Господа своего всемогущего. Потому склонив голову и прочитав заступническую молитву, она скрестила руки на груди и стала ждать.

Хавронья Никитична повернулась лицом к дороге и, напрягая зрение, высматривала, не едет ли кто, но вокруг не было ни души. Вытирая кончиком завязанного под подбородком платка, слезящиеся большие карие глаза с воспаленными веками, она, снова разволновавшись, неосознанно осеняла правой ладонью дорогу, водя ей как бы по кругу.

Ей вспомнилась война, и ее скуластое морщинистое лицо с крючковатым носом на миг омрачилось. В ту страшную пору во фронтовом госпитале под Сталинградом Хавронья Никитична познакомилась с Раисой Васильевной, и именно ее сейчас ждала бывшая монахиня. Во время войны обе они были медсестрами, и как оказалось, их родители были родом из одного села. Очень сблизившись с тех пор, Хавронью Никитичну та почти каждую неделю навещала, помогая по хозяйству и скрашивая одиночество, несильно, впрочем, тяготившее старую послушницу.

Но сейчас у Раисы Васильевны случилась беда. Меньше двух месяцев назад у нее родился внук с врожденным недугом, врачи, кажется, поставили «порок» сердца. С того момента они виделись однажды и очень мельком. Раиса Васильевна вкратце рассказала о постигшем их семью несчастье, и взяв трехлитровую банку «свеченой» воды, второпях уехала в город к недавно родившей дочери. Из короткого разговора Хавронья Никитична уяснила, что Раиса Васильевна очень желала окрестить внука, но категорически против этого была ее дочь Маруся.

У Хавроньи Никитичны была еще твердая память и абсолютно трезвый рассудок, но, сколько ни старалась, она не могла вспомнить, кем же работает Маруся.

«Может быть, в Крайкоме или Райкоме?»– морща свой высокий лоб, старушка сложила сомкнутые ладони на животе и быстро вращала большими пальцами вокруг друг друга.

Причина отказа от крещения младенца была в том, что Марусю выгонят с волчьим билетом в случае чего. Хавронья Никитична не сомневалась в этом, но должность Маруси вспомнить не могла. И с невесть откуда взявшимся упрямством, она перебирала в памяти все известное о родне Раисы Васильевны, но бес толку, лишь дальше по времени забираясь в анналы далеко не чужой ей семьи. Громовой грохот снова заставил Хавронью Никитичну вздрогнуть и вернуться из глубин далеких воспоминаний.

– Пресвятые угодники!– воскликнула она, увидев надвигающуюся градовую тучу.

Еще несколько секунд можно было рассмотреть лиловые и желто-зеленые оттенки огромного темного облака, а затем сплошная стена из града и дождя скрыла от взгляда все, словно заштриховывая пространство грифелем простого карандаша. Первые порывы ледяного ветра, обгоняя стихию, принесли ее устрашающие шипящие и завывающие звуки, закручивав в невысоких вихрях сухую листву и траву. Затем хлынул ливень с обильным и крупным, размером с вишню, градом.

Затрещали буковые щепки в печи, и по хате вместе со струйками дыма поплыл запах горящего дерева. Хавронья Никитична, набрав жестяным совком с длинной ручкой угля из кучи сложенной в сенцах, насыпала его в топку. Град давно кончился, но по-осеннему холодный дождь продолжал мелко моросить из непроглядного облачного неба. Запотевшие оконные стекла, скрывая унылый пейзаж, слезились изнутри избыточной влагой. Но вот от печки повеяло теплом и топленым жиром, и, подкинув еще угля, старушка закрыла дверцу, сев рядом на старый и шаткий стул со скрипящей спинкой.

Она уже успела собрать освященную воду в банки, убрала корыто, сходила в хлев и курятник, чтобы покормить скотину, и подоила корову Чернушку. Не зная чем теперь себя занять, Хавронья Никитична открыла ветхозаветное писание, которое знала наизусть, и рассеяно читала, будто в полудреме.

Рев мотора неподалеку от ее двора заставил Хавронью Никитичну встрепенуться, она действительно задремала, и с радостным волнением она поспешила за порог.

Черная 29-ая «волга» увязла в грязи, сев «на брюхо», и водитель пытался, раскачивая машину задним ходом и первой передачей, выехать из колеи. Еще больше зарываясь в грунт, он оставил тщетные попытки и выключил зажигание. Открылась задняя дверь и из автомобиля вышла пожилая женщина, держа на руках какой-то большой сверток в ярко-красном одеяле.

Хавронья Никитична узнала подругу и поспешила ей навстречу. Между машиной и ее двором не было и двухсот метров, половину из которых Раиса Васильевна уже преодолела. Одетая в черный пиджак с пузырившимися плечами поверх белой блузки и серую юбку сильно ниже колена, она запачкалась в непролазной грязи почти по эту самую юбку так, что обувь на ней разглядеть было невозможно. На голове ее тоже был повязан белый шелковый платок, но элегантнее, чем у подруги, вокруг длинной и тонкой шеи. Ее, не утратившее еще былой красоты, лицо, бросалось издалека пронзительным взглядом огромных голубых глаз. В них отражалась несгибаемая воля и врожденный ум.

– Никитична, стой! Выгвоздаешься вся, грязища вон какая. Я сейчас, ужо!– прокричала хозяйке гостья, и та остановилась у своего забора.

Чем ближе, тем явственнее и громче из свертка Раисы Васильевны был различим детский плач.

– Неужели согласилась Марусенька? Ну, вот и дождик, знать богоугодное дело,– тихо произнесла старушка, опираясь рукой на заборный столб.

– Согласилась?– не выдержала, закричав, Хавронья Никитична.

– Тише, Никитична!– с улыбающимся лицом, радостно сказала гостья, уже подходя ко двору.

В комнате хаты вновь появилось наполненное водой корыто на своем прежнем месте, но теперь еще в красном углу горела прозрачная лампада с розовым маслом, и пахло ладаном. На столе на красном одеяле извивался и без устали кричал спелёнатый младенец полугодовалый на вид, а рядом с ним лежало несколько церковных свечей и маленький медный крестик на тонкой капроновой нитке.

Пока Раиса Васильевна распеленала внука, Хавронья Никитична принесла неизвестно откуда белый монашеский фартук и белые нарукавники, и детскую светлую распашонку. Она перекрестилась и, облачаясь в приготовленную одежду, вся просияла. Молчаливая торжественность нарушалась диким криком будущего маленького православного, но, наконец, Раиса Васильевна сняла с него пеленку и он ненадолго затих. Действительно не по возрасту развитый младенец, перевернувшись на живот, казалось, с большим интересом наблюдал за происходящим.

Обойдя импровизированную купель, Хавронья Никитична окурила ее ладаном из небольшой синей лампадки и вручила Раисе Васильевне, заранее подожженную свечу. У той на руках уже был нагой младенец, который испугавшись, а может, обжегшись растопленным воском, снова неистово закричал. Не обращая на крик никакого внимания, Хавронья Никитична, встав между корытом и крещаемым, тонким и срывающимся голосом начала Таинство:

– Благославенно Царство Отца и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь,– подхватила на распев Раиса Васильевна под аккомпанемент горластого внука.

Далее Хавронья Никитична стала читать мирную ектимию, где вместо хора вступала Раиса Васильевна. Прося в своей молитве для крещаемого вечных благ и нетленного Царствия Божьего, причастия его к смерти и воскрешению Христа, неопороченного обручения с Духом Святым до времен Страшного суда, Хавронья Никитична со светлой улыбкой изредка поглядывала на шумное дитя.

Затем последовала молитва, в которой она приобщала и себя, и крестившегося младенца, и всех православных к великому Таинству. Зайдясь в искреннем духовном экстазе, Хавронья Никитична не заметила, как между распахнутых настежь дверей, появился еще один невольный свидетель священного обряда. Большой черный козел, забредший откуда-то с вольного пастбища, стоял в сенцах и обнюхивал дверной косяк. Раиса Васильевна, стоявшая к двери боком, видеть его не могла, и он никем незамеченный еще долго оставался на пороге.

Заканчивая торжественную евхаристию, обе женщины переводя дыхание после длинного и многословного служения переглянулись. Младенец больше не кричал, а лишь изо всех сил вытягивался руками и ногами в сторону двери. Погрузив ладонь в «купель», Хавронья Никитична на мгновенье застыла, но размашисто и быстро перекрестив корыто, пригоршней зачерпнула из него воды и плеснула на порог со словами:

– Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего все вражеския силы!

Перепуганный ее резким и неожиданным движением козел, зацепившись копытом об порог, кубарем вылетел прочь из хаты и с жалобным блеянием, встав на лапы, пустился наутек.

Раиса Васильевна застыла и была ни жива, ни мертва. На ее благообразном лице была гримаса удивления, граничащая с ужасом. И она лишь крепче прижала к себе внука, не заставившего себя долго ждать, чтобы вновь проявить свой буйный норов. Хавронья Никитична еще дважды повторила слова о знамение креста. Раиса Васильевна, воодушевляясь непреклонно радостным, несмотря на такое пугающее предзнаменование, ликом подруги, передала ей младенца.