Не донские рассказы, или Время колокольчиков

Женя знал приятеля Игоря, он был на несколько лет постарше и проживал в соседнем дворе. «Я из-за таких, как ты краснопузых натерпелся на малолетке», – прохохотавшись и, закурив, выдавил из себя игоревский дружок.

* * *

Странное и парадоксальное существо – человек, всю свою жизнь с детства и до гробовой доски он стремиться к удовольствию, комфорту, сытости и спокойствию, какой бы образ бытия не выбрал, при этом прилагая максимально усилий, чтобы исключить из своей жизни все этому мешающее. Но, несмотря на это, тоскует он в душе по лишениям, трудностям, страданиям, борьбе, наверное, потому что, в каждом человеке на генном уровне заложена потребность в некоей жертве ради кого-то или чего-то, ради идеи, ради мечты, а жертва всегда сопряжена с неудобством, со страданием бо́льшим или ме́ньшим, иногда с болью, а порою и со смертью. Но, проживая жизнь пустую, сытую или бестолковую, в которой жертвенная потребность не может быть реализована в принципе, человек начинает ощущать некоторую опустошенность, бесцельность и бессмысленность своей жизни, отчего ему вдруг становится мрачно и тошно, но признаться самому себе в бессмысленности своего времяпровождения, которое он гордо называет «мой жизненный путь», ему очень страшно, ведь за этим признанием – пропасть, от которой надо либо отгребаться изо всех сил обратно, тем самым признавая ошибочность прожитых лет, либо прыгать в черную бездну. И вот, не решаясь ни на первое ни на второе, человек лихорадочно бросается искать в своей пустой жизни хоть, что-то похожее на лишение и благородное страдание из-за людской несправедливости, к примеру, где он выступает незащищенным от злобы агрессивного мира, либо его страдание и жертвенность сопряжена с какой-то высокой, как он считает, идеей…да, да идеей, мечтой с тем, что не потрогаешь и не съешь, – а такая степень жертвенности дорого стоит. Но, что самое отвратительное во всем этом, так это то, что, чем тотальнее человек не способен на мало-мальски благородную жертву, тем он сильнее и фанатичнее, начинает верить в ту картинку о себе, которую он сам нарисовал в своем воображении, верить беззаветно, верить с сжатыми до онемения кулаками, верить до боли в скулах, верить до ненависти ко всем, кто хоть на грамм сомневается в правдивости такого рисунка. Ему становится жизненноважным, что бы все, кто его окружают знали, даже если этого не было в реальности, как он страдал, был в лишениях, под прессом людей и обстоятельств, как он умирал от голода, был убиваем, но, скрипя зубами, вопреки всему выстоял, не сломался, не заплакал, не предал и…остался человеком. Его личность растворяется в этом мираже о себе, и он, опиревшись на иллюзию о своей жертвенности, с высоты созданного им же фантома, вдруг обнаруживает в себе право судить окружающих, вешать ярлыки умершим и даже вершить судьбы тех, кто не дорос до его представления о порядочности.

Коварна и опасна эта лукавая, лживая способность человека – она подстерегает и ставит силки, с той или иной степенью изощренности, каждому; опираясь в своем коварстве на глубину внутренней опустошенности, при этом, не обращая внимание ни на воспитание, ни на образование, ни на возраст, ни на пол или социальный статус – под ее прицелом все: от беспринципного хулигана, вышибающего зубы более слабому, до миловидной, благочестивой и пожилой церковной прихожанки, со снисходительной улыбкой учащую своих внучат затепливать лампадку перед вечерней молитвой.

Приятель Игоря, не сломавшийся под гнетом «краснопузых» в колонии для несовершеннолетних, еще несколько раз ударил Женю.

* * *

Женя кое-как снял и отдал галстук Игорю, который тут же его, с остервенением скомкав, бросил на грязный подъездный пол. Все пятеро присутствующих принялись смачно харкаться на него, напрягая свою носоглотку и, выдавливая из последних сил, провонявшие куревом сопли и слюни. Исплевавшись до восторга, обтерев о потрепанный галстук ноги, кто-то предложил нацепить его вновь на шею Жени…идея понравилась. Женя отказался, тогда четверо из пятерых стали его избивать, он зажался в угол, присел на корточки, поджал ноги к груди и закрыл голову руками…

Женя сам повязал себе на шею оплеванный и грязный от ботинок галстук. Игорь, бывший председатель Совета отряда, затянул узел лично под мерзкий хохот, затянул так, что его пришлось срезать…уже дома.

На следующий день Женя в школу не пришел, после этого случая, он появился в школе несколько раз, на итоговых контрольных, появился в галстуке. На каникулах его родители поменяли квартиру. До милиции дело не дошло.

* * *

«Четверо из той компании негодяев растворились в своей мрачной жизни, так и не оставив после себя ни доброй памяти, ни следа. Пятый из них, я уважаемая, Валентина Павловна», – рассказчик, мужчина за сорок в свитере и джинсах, вдруг обратился к сидящей у окна купе и морщившейся от услышанного пожилой женщине. «Поэтому, уважаемые соседи, – и тут мужчина окинул других ехавших в купе пассажиров – пару молодоженов, – когда вам говорят, даже такие убеленные сединами люди, как Валентина Павловна о ужасах той страны, в которой она родилась и жила и, в которой вам посчастливилось не пожить, не верьте…ужас создали мы сами и такие, как Валентина Павловна. Я сутки слушал, как вы выживали под гнетом бездарного начальства, страдали зимой из-за очередей за молоком, когда и детей кормить надо и на работу бежать, когда вы на талоны покупали носки и мыло по два куска на месяц, слушал и молчал. А мы ведь с вами не только с одного города, мы с одного района, вы и мой отец работали на одном заводе. На том самом заводе, где вы, будучи заведующей складом продавали предназначенный для рабочих товар: холодильники, телевизоры, магнитофоны и многое другое через оборзевшие кооперативы в три-четыре раза дороже. Вы же наглый спекулянт, Валентина Павловна, вам ли плакать и клянить ту страну, которая дала вам все, что вы имеете и на агонии, которой вы неплохо подзаработали? Вам ли снисходительно и ласково бросать в мой адрес, что я тоже, слава Богу, не застал всего дурдома, потому что родился на закате страны, так сказать?».

Валентина Павловна покраснела, глаза зло сверкнули: «Не тебе, бандит, меня учить, понял?!»

«Да какой я бандит, Валентина Павловна? Пока вы мошну набивали, спекулируя…чем? Правильно! Тем, что принадлежало не вам, но при этом, страдая от …цензуры, чего там еще?.. ненужных партсобраний? нехватки свободы? Я, вот, пионеров бил, боролся с цензурой, ненужными партсобраниями, нехваткой свободы, так сказать, как мог… Так что, неуважаемая Валентина Павловна, мы с вами по одну сторону, а Женя в оплеванном пионерском галстуке по другую», – глаза мужчины источали грусть, тоску вперемешку со злостью и желанием сделать больнее более себе, чем своей пожилой попутчице; он пристально взглянул на своих молодых попутчиков, – и мне бы не хотелось, чтобы вы и ваши дети были с нами… на нашей стороне».

Валентина Павловна, несмотря на свой преклонный возраст, довольно резво вырвалась из купе, ей вдруг, в одно мгновение стало невыносимо душно.

Поезд подъезжал к пирону, мужчина достал свой нехитрый багаж и не прощаясь, вышел… Молодые молча проводили его глазами.

Володя

«Мешок на буйную голову и амулетом

повязанный камень,

так вольные капитаны уходят в одиночное

плаванье.

В последней гавани – нет маяка, да и надежда

уже не маячит,

лишь океан из неудачников, сделает

«джентельменов удачи».

«Дядя Женя» «16 человек на сундук мертвеца»

Володя умирал тяжело. Силы покидали его месяца три. Слабел он быстро, к концу третьего месяца уже не мог разговаривать; кое-как шевелил языком, издавая мычащие звуки, в которых можно было, при некотором усилии, уловить элементарные просьбы: «пить», «йогурт», «свет», «телевизор» и т. п. Все эти тяжелые дни с ним всегда находилась его мать и болеющий младший брат.

То состояние, в котором находился Володя сейчас было результатом его бурной и недолгой жизни. Это был его выбор, его свободный выбор. «Боже мой, свободный выбор! Свобода! Свобода воли!» Какие вожделенные стремления человеческой личности, и какое страшное, почти непреодолимое для каждого испытание, которое проходит достойно очень немногие, часть отделывается «малой кровью»: распадом семьи, болезнями, тюремными сроками и тому подобными результатами неверного выбора; часть же безвозвратно гибнет, при этом, как правило, пройдя путь потери: семьи, здоровья, свободы.

Володя с детства был мальчишкой с характером и потенциалом, не глуп, смышлен, хитер и необычайно своеволен. Родители, как-то не особо, можно сказать, никак не боролись с этим страшным врагом человеческого счастья – своеволием.

Подростковый возраст Володи прошел, как и многих ребят из рабочих кварталов в конце 80-х начале 90-х: похабщина, разливное пиво, сигареты, доступные и такие же потерянные девицы, драки, вышибание копеек у сверстников послабее и попроще, одним словом, полный набор для старта в некуда, для прыжка в бездну.

К двадцати годам Володя без особых усилий имел жесткую наркотическую зависимость и три судимости в общей сложности, последняя, из которых предполагала его нахождение в местах лишения свободы аж на девять лет – разбойное нападение на зажиточную квартиру. Колония со всеми «прелестями»: штрафные изоляторы, уголовные правила арестантской жизни, гнет администрации, самодельные штанги, отжимания от нар, азартные игры, сходки, воровские прогоны и многие другие аксессуары в итоге зацементировали в Володиной душе начавшуюся в подростковом возрасте криминализацию мироощущения.

Через некоторое время после столь продолжительного срока новый срок за наркотики: не то хранение, не то сбыт, жизнь со знаком «минус» продолжилась. После очередного освобождения у Володи, как и большинства заключенных, вышедших на свободу, рано или поздно все возвращалось на «круги своя». Конечно, было желание пожить спокойно, создать семью с порядочной женщиной из другой жизни, но та роль, та ипостась, что ли, которая была зачата с первой затяжкой дешевой сигареты в далеком детстве среди таких же хулиганистых пацанов, как он сам; с каждой последующей затяжкой, каждым глотком алкоголя, каждой дракой эта ипостась, словно эмбрион развивался и принимал конкретные очертания, конкретные формы, пока не родился идейный преступник, но преступник с загубленным потенциалом порядочного и жертвенного человека.

Результатом такого образа жизни закономерно стало отрицание общества простых «смертных» работяг, воспитывающих своих детей, встающих с утра на работу, смиряющихся перед недалеким начальником, устраивающих пикники по выходным. Да, именно эта выращенная ипостась человека вне правил, опирающаяся на гордость и самодовольство, не позволила Володе начать-таки новую жизнь. Друзья, выпивка, наркотики, гопотные подружки, разговоры о мужском и брутальном, которое, ясное дело, возможно только среди упертых арестантов, познавших лишения, камеры, этапы, дубинки охраны – все это снова и снова становилось содержанием его жизни.

В определенные моменты, дерзость и уверенность в правоте своего выбора у Володи просто зашкаливали. «Чё ты меня лечишь, брат?», – как-то на пикнике, устроенном в прекрасный майский день, его матерью и младшим братом, – выпалил он, будучи разгоряченным водкой, своему другу детства, – «читал я Библию и Коран…» Дальнейшее его рассуждение более походило на демонстрацию своей начитанности.

Картина происходящего в тот момент была несколько необычная. Стоящий высокий мужчина в темной майке с какой-то надписью латинскими буквами, с рюмкой водки в левой руке, изрисованной тюремными, но красивыми татуировками, и несколько эмоционально рассуждающий, местами переходя на крик, об истинности Библии и Корана, о Боге, о человечестве, об обмане со стороны служителей того или иного культа, время от времени жестикулируя правой рукой с зажатой между пальцами тлеющей сигаретой. Его монолог направлен на одного человека. Между Володей и его собеседником горит небольшой костерок, угли от которого идут в мангал для готовящегося шашлыка, мангал стоит тут же рядом с костерком. Собеседник, одетый в синий спортивный костюм, сидит напротив на бревне, внимательно слушает, но почему-то смотрит не на оратора, а на костер, при этом копошась палкой в раскаленных углях.

Судя по лицу, собеседник расстроен разговором, надежды не оправдались, его друг, можно сказать, брат так ничего и не понял. Самодовольство Владимира, подогреваемое восхищенными взглядами младшего брата, снохи, подружки и уставшей от постоянного ожидания матери, не позволяют ему услышать практически мольбу своего друга, пересмотреть свое отношение к жизни, а значит не позволят эту одну-единственную, быстролетящую жизнь переменить.

Глаза Владимира блестят, взгляд искрится каким-то диким пугающим огоньком. Но это блестит не водка! С каждым заумным словом, касающегося отношений человека и Бога, тон его повышается, искрометность глаз усиливается. Его буквально распирает от рассуждения на темы, о которых говорить стоило бы в полголоса, шепотом и с некоторым внутренним содроганием, ведь ты, человек, прикасаешься своим одурманенным и извращенным умом, оскверненным словом, растленным сердцем к Необъятному и Непостижимому.

* * *

С того дня, с того разговора, нет, скорее монолога, по сути хорошего человека, но ослепленного своей самостью, прошло больше десяти лет. Теперь он не стоит с рюмкой водки в натренерованной самодельными штангами руке, его сбитое тело, испорченное тюремными наколками, не обдувает майский ветерок с ароматом жареного шашлыка, дым от костра не разделяет его с собеседником, взгляд не искрится, голос не сотрясает воздух небольшой лужайки, приспособленной под пикник. Его постоянное окружение теперь только его мать. Ни друзья, ни жена, ни дети, которых никогда не было, а только мать.

Этот контраст поражал, нет, не поражал, он тихой грустью, с примесью спокойной радости, как бы не было парадоксально такое сочетание чувств, лег на сердце Володиного друга. Он пришел к его постели, к постели того, кого больше десяти лет назад, он, со скорбью и предчувствием неминуемой катастрофы, слушал, ковыряя палкой раскаленные угли костерка, а рядом в мангале шипели куски мяса, чтобы стать закуской гуляющих, веселящихся, но уже приговоренных своей слепотой к падению в бездну бессмысленности и страдания, Володи и его близких.

Взгляд умирающего, который уперся в глаза пришедшего друга, дорогого стоил – он был глубок и осмыслен. В нем было все: осознание своей неправоты, горечь о бессмысленно прожитой жизни, просьба о прощении за тот давний разговор на пикнике, сожаление о том, что никогда уже не сможет отблагодарить своих отца и мать, порадовать их внуками, о том, в конце концов, что ничего уже не изменить. Взгляд Володи источал смиренное понимание, что «точка невозврата» пройдена, понимание и принятие надвигающегося события. Но было в этом взгляде нечто такое, чего не встретишь в глазах людей даже очень мудрых и глубоких, но не приблизившихся вплотную к черте, за которой вечность. В нем было спокойное, практически опытное знание того, что будет за порогом этой временной, бездарно потраченной жизни. Как ни странно, при всем этом знании во взгляде не было страха, была смесь осмысленности происходящего и одновременно некоторая отрешенность от здешней реальности, странное сочетание, поражающая того, кто внимательно всматривается в глаза, умирающего в сознании.

Несмотря на то, что другу Володи приходилось смотреть в глаза людей, осознанно готовящихся к переходу в вечность, во взгляде Владимира было, что-то еще, похожее на жажду встречи с Тем, Кто подарил тебе эти годы, в нем была готовность признать, не оправдывая себя, свою неправоту перед Ним, даже готовность ответить за все свои ошибки, готовность с оттенком страха и ужаса, но…смиренная готовность: с ожиданием заслуженного наказания. Именно этот взгляд, осмысленный и смиренный и внес тихую печальную радость в сердце володиного друга.

Взгляд Владимира был бесценен!

Володя не мог говорить, да этого и не требовалось, друзья поняли друг друга. Далеко не у всех и довольно редко, очень редко бывает в жизни такое, когда молчание и тишина настолько наполнены смыслом, что слова становятся лишними и ненужными.

* * *

Друзья обнялись, как много-много лет назад, вернее даже не обнялись, друг прижался к лежащему и умирающему Володе, по-братски поцеловал его в лоб, выдал какую-то шутку, на что Володя улыбнулся, но, как-то вяло, хотя трезво, честно, грустно и, глубоко с благодарностью посмотрел в глаза уходящему другу детства.

Через неделю друг привез Владимиру знакомого священника, который принял последнюю исповедь Володи, Володя отвечал глазами, после чего батюшка причастил его Тела и Крови Спасителя. А через два дня после этого, в пасмурный апрельский день, Володя отошел к Тому, присутствие Которого он скорее инстинктивно, но всегда ощущал, хотя сделать первый и последний шаг Ему на встречу смог лишь, выйдя на финишную прямую своей короткой, странной, полной падений, скомканной, но все же им самим прожитой жизни.

Встреча

Леонид Кирюшин или просто Ленчик Киря, который во время последнего двухгодичного срока в колонии впервые за свои тридцать пять лет вдруг задумался о своей бездарно проживаемой жизни, вышел из дома во двор. Теплый и солнечный сентябрьский полдень убедил – таки Ленчика не выходить сегодня на стройку, где он числился помощником каменщика, а по сути был обыкновенным разнорабочим.

За год, что он находился на свободе, Ленчик отдалился от своих прежних дружков, новыми толком не обзавелся, от чего, надо сказать страдал, но, тем не менее, возобновлять старые гопотные контакты не намеревался.

Закурив последнюю сигарету, он смял пустую пачку в руке и направился в сторону остановки, где находился ближайший к его дому магазин. Проходя мимо помойки, на которой стояли три до отказу набитые мусором контейнера, он приостановился и кинул смятую, пустую пачку так, будто делал трехочковый бросок в баскетбольную корзину, пачка упала на вершину мусорной кучи, увенчанную букетом завядших цветов, дальнего контейнера, пачка не скатилась и не упала, что несказанно обрадовало Ленчика: «Эн Би Эй в действии, это просто фантастика!», с особым удовольствием произнес парень.

Ленчик шел вдоль допотопных и обшарпанных, местами с отвалившимися кусками штукатурки, с почерневшими балкончиками и некрашеными оконными рамами двухэтажек, наслаждаясь прекрасным осенним деньком и табачным дымом первой сигареты за день.

Подходя к остановке, он обратил внимание, что толпа, ожидающая свои автобусы и троллейбусы, как то странно скучковалась на одной стороне остановочной площадки, в то время, как на другой ее половине находился только один инвалид, сидевший в инвалидной коляске, с почему то опущенной на грудь головой. «Интересно, а что они так столпились то, вон ведь места сколько», – промелькнул в его голове мысль, до которой, вообщем-то, Ленчику не было никакого дела. Подумалось больше от отсутствия других мыслей и от нечего делать.

Ответ на его праздный вопрос пришел быстро. Приблизившись к остановке, а Ленчик шел к ней, как раз со стороны понурого инвалида, ему в нос ударил запах человеческих испражнений и мочи. Под инвалидной коляской было огромное мокрое пятно, вокруг летали мухи, сбоку, возле колеса, стояла картонная, промокшая снизу коробка из-под обуви, в которой валялась какая-то мелочь.

Ленчик остановился в трех метрах от инвалидной коляски. Он видел, как от бедолаги брезгливо отворачиваются прохожие, как в его отсыревшую коробку издалека швыряют копейки, словно объедки со стола цепному, запаршивевшему и голодному псу, как некоторые морщили свои носы, носики, носища, покрывая холенные лица морщинками и морщинами и недовольно возмущались: «что это такое?..какая вонь…куда смотрят?..». Ленчику было не понятен последний вопрос, так как ответ знал даже он: «Смотрят туда же, куда и каждый из нас».

А инвалид сидел в мокрых, запачканных и смердящих брюках с опущенной головой, смирившись со своим положением, просто, ожидая, когда его коробка хоть немного наполнится мелочью и тогда, может быть, кто-то из местных бомжей, что-нибудь ему купит поесть и выпить.

Ленчик всматривался в него. Это был далеко не старый мужчина, немногим старше самого Ленчика. И тогда Ленчик – это разгильдяй и арестант, потративший часть своей жизни на ошибки и всякую ерунду, вдруг постарался понять, что чувствует сейчас этот нестарый мужчина, каково ему сидеть в таком виде под прицелом сотни глаз, в окружении таких же как он мужчин, молодых и красивых женщин, подростков, детей – сидеть, в мокрых от мочи брюках, смердеть и униженно ждать, когда намоченная коробка из-под обуви, хоть немного наполниться мелочью.

Ленчик подошел к инвалиду: «Привет, тебя как звать-то?». Мужчина медленно поднял голову и посмотрел в глаза Ленчику: «Виктор». Ленчик присел на корточки практически напротив Виктора, так, что смотрел на него уже снизу-вверх. Завязался разговор. Прохожие удивленно, а порою с нескрываемым осуждением в глазах и шипящими репликами на устах, поворачивали свои головы, набитые до отказа мыслями о семье, о политике, о подрастающем поколении, о новых покупках, о шашлыках, о лишних калориях и о беге трусцой, в сторону этой парочки: бывшего зэка, и нестарого бездомного инвалида, увлеченно беседующих так, будто они ждали этой встречи долгие годы и наконец дождались.

Ленчик вел себя спокойно и непринужденно, казалось, что они с Виктором старые друзья, а вокруг не жужжит рой зеленых, еще не пропавших до следующего лета мух, нет смердящего запаха, нет мокрого пятна под видевшей виды коляской.

* * *

История Виктора банальна и сурова, как тысячи подобных историй. Родился и жил в Казахстане, после развала СССР в Россию не переехал. Просто Казахстан его Родина, не Россия, так уж выпало. Последние годы периодически приезжал в Россию на заработки, все больше на стройку. Последний раз его и его бригаду, собранную из мужиков с периферии, как говорят в простонародье «кинули». Субподрядчик, а по сути, кровосос-посредник, забрал деньги после сдачи объекта и не появился больше ни на стройке, ни в самой в бригаде, сим-карту в телефоне предусмотрительно сменил. Из вагончиков, в которых проживали работяги, всех горе-строителей само собой поперли, в итоге бригада разбрелась.

Так Виктор остался один. Рассказывая, об утерянных документах, он слегка покраснел и Ленчик предположил, что документы были утеряны, по всей видимости, в пьяном угаре с очередными мимолетными знакомыми.

Ну, есть такая слабость у некоторых мужиков заливать проблемы горькой!

После неудачи со стройкой Виктор начал шабашить, благо на дворе еще стояло лето, связался с бомжами, а три недели назад постепенно стали отказывать ноги, неделю назад не смог самостоятельно передвигаться. Тогда профессиональный инвалид с городского рынка – Паша, зарабатывающий на жизнь песнями под баян, сидя на инвалидной коляске, к которой прикручена табличка с надписью: «Да, не оскудеет рука дающего», и которую он приковывает цепью на подземной парковке, когда уходит домой с очередной «смены» на своих двух, отдал Виктору свою старую коляску. Мир, как выяснилось, не без добрых людей.

Первые несколько дней Виктору помогал, кто-то из местных бомжей, но заботы о хлебе насущном отвлекли помощника от инвалида, из-за чего Виктор остался один на один с собой, со своей обезноженностью, с безденежьем, с расстроенным от всякой полуиспорченной и откровенно непригодной к употреблению пищи кишечником, да еще под открытым небом, так как спуститься в теплотрассу или залезть в подвал он уже на мог.

Под открытым, не всегда ласковым, осенним небом города – миллионника!

Ночевал Виктор в подъездах, в которые еще не воткнули кодовые замки и разные там домофоны. В таких подъездах были не особо рады подобному соседству. Его материли самые активные и принципиальные теоретики борьбы за порядок в стране, при этом, не стесняясь ни соседей, ни детей, и делали все, чтобы следующую ночь бездомный калека ночевал, где угодно, но только не в их прокуренном, оплеванном ими же самими и исписанном пошлыми фразами подъезде, возле их приватизированных квадратных метрах.

Ничего не поделаешь – собственники, матрацовладельцы. Право имеют!

* * *

«Слушай, Виктор, давай сделаем так! Я сейчас куплю тебе еды, по возможности, потом отвезу в гаражи рядом с моим домом, это близко, там есть закуток. Сбегаю домой, посмотрю кое-какие шмотки, возьму ведро с водой, тряпки там всякие, мыло и помогу тебе помыться, ну и переодеться. Как тебе такой план?».

«Я,… ну я не против…,но ты же видишь какой я?», – и Виктор глазами показал себе на бедра.

«Ты не заморачивайся, хорошо? Я же предложил, значит знаю, что делаю», – успокоил смутившегося бомжа Ленчик Киря.

Ленчик зашел в магазин, мелочи, небрежно брошенную в коробку, он не взял. Не взял по двум причинам: во-первых, они лежали на промокшем от мочи днище обувной коробки, во-вторых, туда щедрые люди швыряли именно мелочь, которая, по всей видимости, просто мешалась в карманах, кошельках, сумочках. «Вот так и живем: «На тебе, Боже, что мне не гоже», – заглянув в коробку ухмыльнулся Ленчик.