скачать книгу бесплатно
– Например?
– Например, родила меня…
Он приподнимается на локте и смотрит ей в лицо:
– Не говори так.
– Молчу. У меня хорошая мама…
– С тех пор, как умер отец, у нее кто-нибудь был?
– Был… есть. Вернее, то есть, то нет. Один бородатый автор, моложе лет на десять, с которым познакомилась в издательстве. …И она еще пытается меня учить!..
Максим задумывается. Оказывается, не так все у них гладко и безоблачно… Мгновенно воображает несколько странных, неприятных, страшных историй для прошлого Милены. Он, конечно, не мог позволить себе заглянуть в ее паспорт…
– Слушай, ты же не была замужем?
– Разве я не говорила, что нет?
– Говорила. Но сейчас я…
– Испугался? – она уничтожающе улыбается. – Боишься, а вдруг обнаружится, что у меня, например, есть ребенок, живущий у родственников, которого от тебя до поры скрывают?
– Прекрати.
Она встает (голое тело ослепительно сверкает – пора бы привыкнуть), проходит в коридор (к сумке), возвращается и бросает паспорт ему на грудь. Он бросает его назад, не открывая.
Он смущен. Неприятная сцена.
* * *
Так среди его счастливого бездумия (разве счастье – не бездумие?) появляются постепенно островки чего-то еще.
Она никогда не говорит о женитьбе. Никогда не говорит о детях. Что такое ревность, похоже, не понимает генетически. Казалось бы – радуйся… Он предлагает съездить летом в провинцию – познакомить ее со своими родителями.
– Я стараюсь ничего не планировать, – часто повторяет она.
– Ты бы хотела детей?
– Не знаю.
Он ожидал: «Конечно, дорогой».
– Почему? Мне кажется, ты будешь хорошей матерью.
– Мне кажется, ужасной.
Больше он к этим темам не возвращается. Они ходят в рестораны и парки, театры и кино. Практически все время они только вдвоем. У Милены нет подруг (есть одна – невидимая, с которой Милена училась в университете; они созваниваются приблизительно раз в месяц). Это же хорошо… Да?.. Разве Максим не считал всегда пошлыми эти «девичники», эти стайки, собирающиеся регулярно, перемывающие всем косточки в глупых беседах, этих самок, часами обсуждающих по телефону фасон халатика?.. У него ведь друзей тоже – раз-два и обчелся… К тому же, с возрастом множественные дружбы облетают, как цветы, чтобы уступить место иным вещам – вполне естественно…
Они сидят в четвертом ряду партера в модном театре – смотрят модный спектакль. Каждый билет – триста долларов. Ему они достались бесплатно – знакомая, антрепренер, работает с труппой. Во время действия Милена (в вечернем платье) прижимается, кладет голову на его плечо. На них посматривают. Жизнь обрела шикарный фасад, думает Максим.
После спектакля в фойе Максим находит знакомую, чтобы поблагодарить за контрамарки. Знакомая всегда рада достать билеты для него, это не проблема (когда-то она имела на него виды), Милена стоит рядом безучастно, Максим думает, что их надо представить друг другу, но Милена ничего не говорит (будто засмущалась), знакомая же деликатна и не затрагивает его спутницу – только на прощание проявляет вежливость отдельными улыбкой и кивком в ее сторону.
Они в метро.
– Дурацкий спектакль.
– Нет, нормальный. Сходить в театр всегда приятно. Спасибо, милый.
– Все в порядке?
– Да.
Подходит поезд, и под действием его шума Милена вдавливается в Максима, будто ища укрытия, вжимает пальцы обеих рук в его предплечье, зарывает лицо в его куртку. Женские штучки – их надо сразу пресекать – с помощью шуток:
– Одолела поездофобия?
– Вроде того. Нет-нет, все хорошо.
Они входят в вагон, она не отпускает его руку.
* * *
Иногда по утрам он лежит рядом с ней (она спит беспробудно), и в голову затекают цифры, и он начинает их группировать, перекидывать, тасовать, как в занимательных задачках или шарадах. Например, так. Двадцать лет назад ему было десять лет. Смешно. Какие-то двадцать лет. Через двадцать лет ему будет пятьдесят. Смешно. Уже через двадцать лет. Вот она, впереди – двадцатилетняя полоска зрелой бодрости, без подростковых гормональных завихрений, но и без старческих болячек и усталости, с сочетанием скорости (еще) и опыта (уже). И в нее надо уложить много вещей, чтобы предыдущее и последующее срослось добротно, сложилось в устойчивый дом, где каждый этаж будет на своем месте и жилец каждого этажа будет занят подобающими делами. Блядь.
Его охватил ужас (взгляд на спящую Милену успокоения не приносит – во сне она просто кукла, нет серо-голубого света глаз, ничего живого, кроме тепла тела и сопения – сопящая кукла), и, чтобы прогнать ужас, он идет в кухню варить кофе. Смотрит на свою турку и думает, что у него с туркой более богатая совместная история, чем с Миленой.
Смотрит, смотрит…
Вот вскипающая вода начинает пробивать себе дорогу наверх, через плотный кофейный слой, на поверхности его появляются пузыри, вода взламывает его, и они становятся одним…
Пора собираться на работу.
* * *
– У Милены слабое здоровье. Ты должен это понимать, Максим. Поэтому она и работает на четверть ставки, – говорит ее мать. Они сидят в кухне прекрасной давно обжитой просторной квартиры с высокими потолками, из окна видно очищенный от снега двор, детскую площадку, деревья, солнечно, февральское воскресенье.
– Вы изумительно готовите, – с улыбкой говорит Максим. Они едят безумно вкусные мидии с рисом, на столе еще много чего.
– Хватит, подлиза. Я пытаюсь говорить серьезно, – мать тоже улыбается. День слишком хороший для серьезных разговоров.
Милена молчит.
– Она легко утомляется. Только с виду – кровь с молоком. Ты должен это понимать…
– Я понимаю, – говорит Максим. Он чувствует себя чудесно. Вспоминает, что делал с Миленой всю ночь.
– Тот серьезный шаг, который вы запланировали на лето… Все в силе? Да, доченька?
– Да, мамочка.
Максим подтверждает кивком. Смотрит на Ми-лену:
– У тебя слабое здоровье, милая? Вот бы никогда не подумал…
Ночью она чуть не сломала его. Он еле сдерживает смех.
Милена краснеет. Мать пытается разозлиться:
– Вы слишком быстро сблизились…
– Это плохо? – с вызовом говорит дочь.
– Надо было немного подождать…
– И превратиться мне в синий чулок?
– Синий чулок? Но тебе же всего двадцать пять…
Парочка смеется. Нет, невозможно даже напустить на себя серьезность или прийти в раздражение. Слишком хороший день… В дверь звонят.
На пороге (неожиданно) появляется бородатый литератор, ненадежный мамин ухажер. В руках – букет цветов. Вот сейчас пойдет настоящая потеха, думает Максим. Кажется, это называют ситуативной иронией: сначала пятидесятилетняя мать пытается наставлять «детей», потом появляется мужик, вертящий ей, как марионеткой, и она сама превращается в ребенка.
Меняются роли; или в ролях меняются центры тяжести. Милена и Максим превращаются теперь в критиков, защитников матери. Мать превращается в слабую, защищающуюся и защищаемую сторону, какой была дочь несколько минут назад. Бородатый автор, увидев Милену и Максима, остро сверкая черными глазами, с неудовольствием трансформируется – он пришел как игривый «молодой любовник» (сорок лет), пытающийся цветами и шармом загладить размолвку и восстановить общение, но присутствие дочери любовницы и жениха ее дочери заставляет стать одной ногой на позицию эдакого полуотчима, демонстрируя «серьезную» заботу о «семье», а другой ногой стать на почву соперничества одного самца с другим – вплетаются сюда и ребячество (в вазе он видит букет, принесенный Максимом, – в три раза больше принесенного им), и реальные опасения (недаром злое сверкание глазами) – через меркантильные мысли о квартирах и инстинктивно-животные мысли о защите территории в более широком понимании, доселе обозначавшейся им как «собственная»… Ему явно не хватает ног…
Час абсурда. Мать представила мужчин друг другу – литератор с силой стискивает руку Макса. Далее они сидят все вместе за большим кухонным столом, бородач старается вести себя по-хозяйски. Обращаясь к матери Милены, он каждый раз приколачивает ее обращением на «ты». «Подложи мне еще мидий»… «Давай»… Она все более теряется и говорит все более односложно. Бедная… Судя по всему, литератор – нет, не алкаш – но не дурак выпить. (Максиму нравится работа опыта: многие вещи он определяет с полувзгляда – повод для гордости…)
Именно час. Этого времени, по оценке Макса, достаточно: в этом часе и внешняя интеллигентная вежливость (которой, конечно, никого не обманешь), и демонстрация собственной уверенности и силы (никуда я спешно отсюда не ретируюсь, ты, бородатый болван, подло поступающий с несчастной одинокой тетенькой), и возможности для проявления ума, начитанности, едкости…
К концу часа Милена (ее особенность) становится безучастной, рассеянной (наверное, такие испытания обществом для нее тяжеловаты) – и Максим принимает, наконец, решение уйти.
Все мило прощаются. Снова мужское стискивание рук. Занавес.
* * *
Примирение матери с любовником состоялось, и после того воскресенья Милена и Максим перестают у нее бывать. Бедная пятидесятилетняя девочка переживает очередной медовый месяц.
– Она теперь говорит мне только одно: слушайся Максима, он хороший, – Милена смеется, кладя телефонную трубку. – Он – твоя опора, и так далее…
– Вот как, – Максим завязывает галстук перед зеркалом. Милена подходит к его пиджаку, висящему на спинке стула, и начинает чистить его специальной щеткой, хотя пиджак абсолютно чистый. Как далеко все, однако, зашло. В какой стадии отношений они сейчас? В той, которой у него еще ни с кем не было.
Лучше думать о работе.
* * *
В Великий пост Милена соблюдает чистоту. Спят отдельно. Нет, она точно послана ему свыше – направляет безвольного мужчинку в нужное русло. Ладно, шутки в сторону. Наверное, это очень полезно для приведения мыслей в порядок. Она дает ему возможность оглядеться – ведь не за горами последний важный шаг… Но на поверхности элементарное объяснение – начался пост… Милена проста, как голубь, и мудра, как змей.
В первую неделю он вполне спокоен. Потом становится немного раздражительным, досадуя сам на себя, так как понимает причину раздражительности и, следовательно, свою примитивность. Постоянно уговаривает ее, игриво рассуждает о степени строгости разных дней поста. Провоцирует шаловливыми выходками.
На третьей неделе (встав ночью выпить воды и проходя по коридору мимо ее комнаты) он, всегда двигающийся по-кошачьи тихо, подсмотрел, как она молится. Максим с изумлением прочитал в ней муки – сильно зажмуренные глаза, стискивание кулаков – и отступил со своими соблазнами, устыдившись.
А тут еще приходит новость о срочной командировке в Шанхай. Через несколько дней он вылетает из Шереметьево – со смешанными чувствами. Доверие начальства, оплаченное путешествие – приятно, конечно, но… Смена обстановки – вот что действительно необходимо. Это одновременно и маленькое облегчение тяжести нахождения рядом с ней без возможности прикоснуться, и маленькое испытание, думает Максим, ощущая, как быстро он отдаляется от Милены. Судя по информации на экране – со скоростью девятьсот восемьдесят километров в час.
* * *
Самолет, получивший в компании «Аэропарк» название «Михаил Лермонтов», – старый Боинг 747: на таких еще в шестидесятые летали за границу его дедушка и бабушка… Покупают наши всякую рухлядь. В салоне пластик пожелтел от времени. Известно: поэт Лермонтов был склонен к саморазрушению. Максим надеется, что с его тезкой дело обстоит иначе. Хотя в каждом полете (это, наверное, его сотый) он подзадоривает себя мыслью: а что, если?.. Хе-хе…
Половина русских пьяна. Нескольких он заметил еще во время посадки. Служба безопасности запросто их пропустила. Максима попросили оставить пластиковую бутылку минеральной воды. «Не положено». Но даже не заглянули в портфель – там могло быть все, что угодно…
Его место в среднем ряду, рядом с русской дамой. Слава Богу. Немного общения – из вежливости – а дальше он отвернулся: притворился, что спит. Москва и всё что в ней – исчезает. Вправду: где всё? Вокруг только галерея с полукругом потолка и рядами сидений, и двумя проходами, и рядами амбразур по бокам, и появившийся солнечный свет за ними, и мяуканье китайцев, и пьяные потешно-ксенофобские пассажи на русском в их адрес, он действительно засыпает…
Над центральноазиатскими горами ужасно болтает… Сон становится мучительным.
Пять утра «по Москве», аэропорт, в сравнении с которым Шереметьево кажется захолустной грязной дырой, таможенные формальности быстро пройдены, такси везет в Пудонг, в гостиницу, дороги ровны и почти пусты, попадаются только такси, снаружи пальмы, влажно, и воздух пахнет странно, будто растительной гнилью, и на каком-то перекрестке на окраине (загорелся красный свет) подходит бедняк и сует в окно связку шевелящихся черепах. Водитель вступает в торг…
Пудонг – территория сверкающих небоскребов. Это размашистое подражание «даунтаунам» американских мегаполисов с привкусом потемкинской деревни. Попытка воспроизвести город в европейском понимании: «мы тоже можем». Хотя небоскребы – ничего не скажешь – настоящие.
В гостинице китайцы кланяются, стелятся коврами по коврам, боготворят. Мгновенная регистрация, потом, по пути в номер, в лифте (швейцар несет чемодан), девушка-портье объясняет, где находится Конгресс-центр: напротив знаменитой башни Oriental Pearl. Она берет его карту и обводит на ней нужные адреса. Таксист говорит по-английски, только если на его лицензии нарисовано четыре или пять звездочек… но таких мало, извиняющимся тоном объясняет она. Максим дает обоим несколько долларов.
В номере принял душ (вода пахнет водорослями), переоделся в костюм и отправился, не завтракая, на открытие конгресса. Несколько часов там – и все дела сделаны: после торжественного общего заседания он встретился с нужными людьми, пожал нужные руки, побеседовал «в кулуарах», получил необходимые бумаги и подписи, сфотографировался с президентом Федерации – и все. Оставшиеся четыре дня – свобода…
Он стоит перед застекленным до пола окном – внизу река Хуангпу. За таким же окном справа – основание знаменитой башни Oriental Pearl, которая опостылевает через пять минут созерцания.
Он идет прогуляться по улицам. Заглядывает в пару магазинов. В банке покупает юани. Дальше – скука. Начинается дождь. Он ловит такси и едет в отель.
* * *
К концу дня Максим успевает выспаться. Он прикидывает, который час в Москве, и звонит Милене. Долетел хорошо, гостиница отличная, скучаю. Передай привет маме. Целую.
Он голоден: спускается в ресторан, в котором китайцы пытаются готовить европейские блюда. И очень расстраиваются, если у них не получается. Кофе заваривают на местной воде. Что ж… Придется обходиться без любимого напитка.
Он сидит за столиком. Ресторан пуст; кроме него – американская семья (молодые родители и маленький ребенок). Родители довольно раздраженно объясняют, что такое French Toast, когда им приносят обычные гренки. It goes with an egg, you see?..
Максим смотрит на них. Вспоминает свою давнишнюю американскую любовницу (он мог бы сейчас сидеть на месте папаши и отчитывать официанта). Канадскую. Колумбийскую. Финскую. Всё то была сплошная экзотика. Азиатки у него тоже, разумеется, были.
…Да что такое вообще любовь?!. (Он с досадой бросает салфетку на стол – китайцы испуганно принимают это на свой счет.) Разве можно любить женщину так, как всех людей любит Бог?
Наша любовь к женщине это круг. Очерченный рассудком, предрассудками, культурой, отпечатками детства и тысяч предков, мнением окружающих. А иногда и одним кварталом.
Сумел бы он полюбить девушку бедную? Безусловно. Глупую? Да. Очень некрасивую? Возможно. Мусульманку? Кто его знает. Китаянку (женщину из страны, где нет городов, музыки, поэзии – такими, какими он их понимает)? Не уверен.
Китаянку-мусульманку?..
Одноногую?..
Хотя, зачем заходить так далеко? Как насчет просто очень высокой девушки? Скажем, ростом метр девяносто пять? Его рост – метр семьдесят восемь. Ответ однозначный: нет, это просто невозможно. Они же так нелепо смотрелись бы рядом… Он не сумеет ее поцеловать без смеха…
Итак, дамы и господа, поаплодируем человеку: мелочи для него куда важнее любых убеждений и философий. Последние выбираются в готовом виде либо подгоняются, выкраиваются задним числом под эти мелочи. Новая теория.
