Война за океан. Том второй

– Его высокоблагородие Геннадий Иванович Невельской отбыли в Кизи.

– Сколько же осталось до Кизи? – с нетерпением спросил Муравьев.

– Точно неизвестно, ваше превосходительство, – отвечал мичман медлительно. – Но, по приблизительным расчетам, никак не менее… – Он замялся, как бы желая подобрать цифру поточнее.

– Не менее пятидесяти? Ста?

– Да нет, ваше превосходительство, – спокойно отвечал Разградский. – Не менее пятисот верст до Кизи!

Губернатор невольно посмотрел на своих спутников, и Разградский заметил на их лицах разочарование.

«Ну уж я в том не могу вам помочь, что Амур длиннее, чем вам того хотелось бы, – подумал Разградский. – А вы должны быть благодарны, что вас выехали встречать так далеко, а не за пятьдесят верст, как вам кажется. Но то дело не мое, и не я эту реку вытягивал».

Несколько недовольный таким приемом, Разградский, который от Невельского уже наслышался, какие нелепые претензии часто предъявляет к Амурской экспедиции начальство, добавил:

– Да от Кизи до моря тоже еще порядочно, ваше превосходительство…

И Муравьеву, и его спутникам плавание осточертело.

– Да где же тогда Геннадий Иванович? Зачем он ушел в такую даль?

– Он шел встречать вас, ваше превосходительство, и остановился неподалеку отсюда на устье реки Хунгари и ждал, но был вызван нарочным обратно в Де-Кастри, куда из Японии пришла шхуна «Восток» с известием от адмирала Путятина о том, что произошел разрыв с западными державами и началась война.

– Разве у вас неизвестно?

– Никак нет.

– Где же адмирал Путятин?

– Да надо полагать, что зашел в Императорскую гавань.

– Слава богу!

Посыпались расспросы. Тут уж начались совсем другие разговоры. Почувствовалась близость океана. Офицер привез известия о Японской экспедиции, отрывочные правда. Да, хотя до Кизи и пятьсот верст, но донеслось дыхание иного, широкого мира.

Муравьев стал читать письмо. Невельской писал, что очень ждал, но уходит встречать эскадру и готовиться на устьях к военным действиям, просит занять устье Хунгари постом, благодарил, в надежде, что устье Уссури занято.

«Ему легко, – думал Муравьев, – оставить посты! А у меня на хвосте висит Нессельроде и сует палки в колеса! Он Кизи и Де-Кастри не позволял занимать, не то что Уссури!»

Невельской объяснял, что устье Хунгари необходимо для поддержания связи с Императорской гаванью, где зимовка оказалась в очень тяжелых условиях. Писал, что Разградский сообщит некоторые подробности. Муравьев приосанился.

– Ну что ж, господа, вперед! – сказал он.

По каравану был отдан приказ отваливать.

– Пятьсот верст – это, пожалуй, десять суток ходу, – заметил Муравьев.

– В пять дней дойдем, – отвечал Разградский. – Начиная от устья Хунгари у нас всюду приготовлены проводники. Так что кое-где сможем идти ночью.

– Горунга, – сказал мичман своему спутнику-гольду, – поезжай в Торгон, скажи Бомбе и Киче – пусть живо сюда едут. Скажи, Муравьев пришел и надо скорей проводников.

Муравьев видел: Разградский чувствует себя тут совершенно как рыба в воде. Кузнецов, присутствовавший при этом разговоре, попросил разрешения отправиться вместе с гольдом на своей лодке в Торгон и торговать там, пока проводники будут собираться.

Баржа за баржей поднимали якоря и шли.

– Осмелюсь сказать, ваше превосходительство, что Геннадий Иванович просил беспременно пост оставить на устье Хунгари, где вы завтра будете. С той реки путь в залив Императора Николая. Где нынче зимовали…

– Нет, пост на Хунгари я поставить не могу!

– Осмелюсь сказать, ваше превосходительство, что, ей-богу, пост необходим.

Своим упрямством Разградский сильно раздражал Муравьева. Муравьев чувствовал, что в Хади что-то случилось. Он не желал говорить об этом при штабных, среди которых есть и прохвосты и шпионы. Когда весь караван пошел и все разъехались по баржам, Муравьев позвал Разградского в каюту и спросил, что произошло в Хади.

Разградский, чтобы прежде времени не чернить дела, сказал, что есть сведения, что там смертность. Муравьев пришел в сильное раздражение.

– Как это могло случиться? Сколько умерло?

– Про то я не могу знать, ваше превосходительство! Капитан Невельской доложит точно, но и у него нет сейчас сведений.

– Молчать! – закричал губернатор. – Отвечать ясно! Вам поручено было доставить продовольствие? Я вас в порошок изотру!

– На то ваша воля, ваше превосходительство, – спокойно отвечал Разградский, глядя недобро.

«Штурмана бывшие! Из грязи в князи – и зазнался! Что же смотрел Невельской?»

– Прошу вас изложить мне все! Как вам это стало известно… Все с самого начала.

Удога думает, что бесстрашные и свирепые маньчжуры недаром пропустили такой великий караван. От гудков парохода, говорят, весь город разбежался.

– Верно, Алешка, ты говорил когда-то, что полон Амур придет народа.

– Да, вот и тряхнули маньчжурам! – отвечал Бердышов.

Вечером казаки вспоминали, как проходили Айгун. Ко многому они там присмотрелись. До сих пор предполагали, что маньчжуры могущественны. Все привыкли к тому, что они злобны и надменны. А в Айгуне присмотрелись к их жизни, оказалось, что там гниль, беднота. Казаки заметили, что китайцы маньчжуров не любят.

– Как же, начальство!

– Я вам это и прежде говорил, а мне никто не верил, – замечал Маркешка.

– Мы верили! Да вот довелось и самим посмотреть! – сказал Пешков. Он последнее время невесел.

Ему никто не ответил. С тех пор как его песню генерал потребовал к себе, казачьи офицеры и урядники настрого запретили ее петь и самому Пешкову грозили разбить всю морду, если он затеет еще что-либо подобное.

– Ты весь пеший батальон срамишь! И родную станицу нашу позоришь! Как тебе не стыдно! – корил его Скобельцын.

Ждали неприятностей и обдумывали, как лучше их избежать. «Песни складывал и попался! Однако, не тюрьма ли за это?» – потихоньку говорили между собой казаки, не знавшие прежде Пешкова. Теперь, едва Пешков открывал рот, как все умолкали.

– Если маньчжура разбили, то с англичанкой и делать нечего! – заметил урядник Скобельцын, двоюродный брат станичного атамана в Усть-Стрелке.

– Ну-у! Англичане без силы! Много ли их! – подтвердил русый пожилой казак Балябин с хитрым, улыбающимся лицом в рябинах.

– У них машины! – возразил Маркешка.

– Кто это сказал? – строго заметил Скобельцын. – Что значит машина? Вот русская сила! – похлопывал он по шашке. – Да еще кулак и штык! Разобьем!

– Расплющим! – подтвердил подвыпивший Алексей Бердышов.

Общее хвастовство и на него подействовало. Пешков молчал угрюмо.

Удога заметил: устье Хунгари прошли не задерживаясь.

Оттуда пришли лодки под парусами. Депутация хунгарских стариков разыскала и догнала баржу генерала. Муравьев принял гольдов и разговаривал ласково, но не останавливая баржи. Старики привезли подарки – рыбу – и просили оставить пост на Хунгари, уверяли, что русским выгодно тут жить, удобно возить грузы на море по речкам.

– Если бы у нас жили русские, то мы получали бы за работу муку, – говорили они, – и маньчжуры нас не трогали бы, мы не платили бы им. Ведь они боятся теперь притеснять гиляков.

«Не Невельской ли подучил гольдов? Это он добивается занять все устья рек».

– Осмелюсь, ваше превосходительство, – заговорил Разградский, присутствовавший тут же, – что пост необходим… и еще не поздно…

Стариков отдарили и отпустили. Между прочим, и они помянули, что в Хади перемерло много народу. Муравьев чувствовал, что там произошло что-то очень неладное.

«Интриги тут развели!» – с возмущением думал Муравьев, когда Разградский пытался винить Буссэ…

Муравьев втайне озабочен. Могут раздуть, скомпрометировать все. Дойдет до врагов, до Нессельроде!

А суда все идут и идут. Ночью по-прежнему стоят на якорях. Вот уж и видна деревня Бельго. Губернатор со свитой и с Удогой перешел на катер. Удога увидел своих сородичей. Дедушка Падека стоял с маленькой Ангой, дочерью Удоги. Она узнала отца. Муравьев уже знал, что несколько лет тому назад была оспа, что мать и жена Удоги умерли, а сам он переселился сюда, основал здесь новое стойбище.

Суда стали приставать к берегу. Муравьев со свитой сошел на пески. Старики поднесли ему лосиное мясо, шкурки соболей, берестяные туеса с икрой. Муравьев пошел с Удогой посмотреть, как он живет. Генерал подарил маленькой Анге серебряную ложку, вилку и ножик, ожерелье и сережки. Он брал ее на руки. Он целовал гольдских детей, ходил из дома в дом.

– Вот и пришли русские! – говорил Удога своим сородичам. – Свершилось то, чего ждали наши старики! Теперь маньчжуры не посмеют нас обижать. Русские сильней всех!

Толпа сияющих, восторженных гольдов повсюду ходила за губернатором. Повар с подошедшей губернаторской баржи выбросил консервные банки. Гольды живо подобрали их.

– Серебро? – удивлялись они. – Серебра много!

Когда Муравьев, стоя на отмели и любуясь восторженной толпой, хвалившей богатство и силу русских, собрался было уж прощаться и обвел взором рогатые крыши фанзушек и лес могучих лип и ясеней на возвышенном берегу, вдруг из толпы выступил и подошел к нему подслеповатый сутулый китаец. Удога был неприятно поражен. Неужели хитрый купец Гао Цзо что-то придумал? Невельской когда-то пригрозил его повесить, если он будет издеваться над гольдами. С тех пор Гао стал осторожней. Но он опять опутывает всех долгами.

Гао Цзо кинулся в ноги губернатору. Двое взрослых его сыновей также пали ниц. Они выложили перед Муравьевым свои подарки – отрезы шелка. По приказанию Гао Цзо, который, чуть приподнявшись, искоса подал взором знак, из толпы вышли двое молодых гольдов и преподнесли Муравьеву двух огромных осетров, только что выловленных. По приказанию Муравьева Сычевский спросил Гао Цзо по-китайски, что ему надо.

Гольды замерли.

Гао Цзо поднял лицо. Чуть приоткрылись его черные лукавые глаза. Они еще были молоды, очень молоды. Гао Цзо все знал: и те споры, которые шли об этих землях, и те порядки, которые хотел ввести тут капитан Невельской. Но сейчас, когда пришли высшие русские власти, он живо догадался и еще кое о чем.

– Я прошу позволить мне торговать на этой русской земле, – говорил Гао Цзо, показывая пальцем на песок.

Это было очень приятно для Муравьева. Купец называл эту землю русской и просил у него позволения торговать тут. И это перед лицом гольдов сказано подданным богдыхана. Он выражал полное уважение, признание и покорность. Лучшего нельзя желать. Муравьев приказал передать купцу, что разрешает ему беспошлинно торговать на этой русской земле и жить тут. И добавил на всякий случай, зная, что тут может быть подвох:

– Но чтобы торговал честно и никого не обманывал! Слышишь?

– Да, да! – кивал головой Гао Цзо.

– А то я слышал, что иногда купцы обижают здесь население. Об этом мне писали бумагу мои подчиненные. Так ты будешь исполнять все наши правила?

– Да, да…

– Я очень рад! Я разрешаю тебе торговать.

Гао видел: времена менялись. Сегодня, когда из-за мыса появился огнедышащий пароход, а за ним чуть не сотня кораблей с массой вооруженных солдат, он прекрасно понял, что все, что говорили русские, – чистая правда. Ясно, что они тут все займут. Надо успевать завязывать с ними дружбу и расположить к себе их начальство. Гао Цзо был очень рад, что успел получить от Муравьева разрешение на торговлю. И это слыхали все гольды. Очень хорошо.

Желая еще больше расположить к себе губернатора, Гао стал жаловаться на маньчжуров, что они его всегда притесняли, советовал их гнать отсюда без церемоний. Он брался сделать большие поставки для русского войска, пригнать целые баржи с мукой и крупой в низовья реки.

Губернатор простился со стариками, перецеловал их, обнял купца и отправился к себе на баркас.

Гольды были несколько смущены расположением, которое выказал Муравьев к купцу, сделавшему им столько зла. Но тут опять полетели две белые банки, выброшенные с баржи человеком в белом колпаке. Там готовили обед.

Удога простился с дочкой и со всей родней, уехал с губернатором на баркас. Караван пошел мимо Бельго. Уж поднимали якоря, и судно за судном шли вниз по реке. А главная масса вообще не задерживалась, даже якоря не отдавали, а вереница их непрерывно шла и шла с утра мимо стойбища.

Гольды на берегу не знали, у кого спросить, что это за белые банки. Все понимали, что это серебро, но почему русские так швыряются им?

– Серебряную посуду бросают! И хорошая посуда, – так говорил дедушка Падека, вертя в руках белую жестяную консервную банку из-под фруктов.

А караван уходил все дальше. На фарватере напротив Бельго проходили последние баржи и баркасы. На мачтах у них полоскались флаги. Где-то далеко-далеко загудел пароход.

Глава двенадцатая. Долгожданная встреча

Таким образом совершилась самая смелая, лихая и блистательная экспедиция, какая, я полагаю, только известна в истории мореплавания.

В. А. Римский-Корсаков

Ночь светлая. Хотя луны нет, в черной воде отражается звездное небо, множество огней от идущих судов и прибрежные скалы с лесом на вершине. Никому не спалось в эту ночь. Путь по Амуру заканчивался, утром должны прибыть в Кизи. Еще вчера пароход оставил караван и пошел прямо туда. Люди на баржах повеселели. Кони и то бьют копытами.

«Чуют, что конец пути», – думает Алексей, покуривая трубку.

– Эй, автор и сочинитель песни, – приказывает унтер-офицер Росляков, гвардеец Семеновского полка, приставленный обучать пеших забайкальцев, – затягивай!

– Запевай, Пешков! – говорит урядник Разгильдеев.

Пешков хрипло и неохотно начинает:

С Усть-Стрелки отплывали…С полными возами, —

подхватывает хор.

В Кизи приплывалиС горькими слезами.

Губернатор – враг цензуры – решил помочь народу и давно уже, узнав о сложенной песне, поручил добыть текст Михаилу Семеновичу Корсакову. Тот приказал доставить автора к себе, велел ему тут же продиктовать песню писарю, но не сказал, зачем. «Узнаешь после!» – с важностью объявил молодой полковник.

Казачьи офицеры и урядники знали, что стихи и песни – дело опасное и к добру не ведут, особенно когда их прочитает и послушает начальство. Да и Корсаков, все знали, строг, не шутит.

Загадочное молчание начальства продолжалось. Ждали, что Пешкова накажут. Страхи росли. На Пешкова смотрели, как на опального или зачумленного. Постепенно всех казаков стали разделять на «певших», то есть виновных, и «непевших», то есть более благонадежных.

Пешков порвал свои бумаги и бросил их на ночевке в костер, дав слово больше не писать.

Наконец у губернатора дошли руки до местной поэзии. Вдруг на все баркасы прислали переписанный текст песни с приказанием: всем разучивать и петь хором.

Офицеры постарались живо исправить свою оплошность. Скобельцына перевели в артиллерию, а вместо него поставили Разгильдеева. В тот взвод, где был Пешков, стал чаще являться гвардеец Росляков для бесед. Нижним чинам велено: пешковскую песню знать, как «Отче наш».

«Это наша песня! Наша, дурак! Пойми! Пой, сволочь!»

Так объясняли. Велено петь даже тем, кто сроду не пел. Заставляли петь по многу раз в день. До этого многие жалели, что хорошая песня запрещена, а теперь они же кляли ее и злобились, что заставляют учить насильно и петь, когда не хочется.

Но даже несмотря на то, что песня теперь часто пелась по приказу и обязанности, в этот ночной час она трогала сердца, и все пели ее охотно, голоса лились дружно и согласно.

Пешков, кстати, дописал про Кизи, хотя озера этого еще никто не видал.

Плы-ыли-и по АмуруДолгие версты-ы-ы… —

доносилось с соседней баржи. И там пели пешковскую.

Сбили у рук, у ног персты,Считаючи версты, —

грянул могучий хор.

С других барж доносились разные песни. Где-то грянули плясовую, и слышно было, как по далекой палубе бьют дробь кованые солдатские сапоги.

Удога в эту ночь стоял на корме генеральского баркаса. Шли мимо скал Великие камни. Угрюмое место. Удога помнил, как плыл когда-то давно здесь с братом в лодке. Буря была, холод. Чумбока бежал от преследования маньчжуров. В тот год была оспа, почти все деревни вымерли. Осень стояла свирепая. Место тут безлюдное, дикое, суровое. А вот пришли русские, во всю ширь реки горят огни, и люди так стройно и складно поют, и так хорошо, что самому тоже хотелось бы петь с ними. Кажется, что сама река поет на разные голоса, так много по ней несется песен: что ни баркас, то, слышно, поют.

Утром суда придут в Кизи, на Мариинский пост, и его дело на этом закончится. Удогу отправят домой. Так решил Муравьев. А Удоге не хочется уходить. Он уж привык к этой огромной семье. Он желал бы жить с этими людьми и работать, водить суда или что-нибудь еще делать. Даже и на войну пойти согласился бы. Мог бы пешком ходить не хуже, чем на лодке ездить.

Удога заметил много и такого, чего не ожидал, – плохого. Он думал, что у русских жизнь справедливей. А тут строгости большие. Но как-то не думается об этом сейчас.

Вот теперь всем русским весело, путь их кончается. Только Удоге надо возвращаться туда, где маньчжуры бывают, куда может нагрянуть злодей Дыген. Муравьев все-таки маньчжуров не прогнал, посты не поставлены, как просил Геннадий Иванович. Обидно как-то, что хитрость Гао Цзо удалась. Он, кажется, при русских хочет еще лучше жить, чем при маньчжурах.

И в то же время Удога радовался и с удовольствием вспоминал, как поразились все в Бельго, а китайцы особенно, когда Удога сошел на берег, одетый в русскую суконную форму, только без погон. Старики даже стали заискивать, кланялись первые. Друзья и родственники обнимали Удогу с опаской. Только дочка не смутилась новой одежды отца. Ей жалко было отпускать его. Удога надеялся, что жизнь у нее будет счастливее, чем у него, с приходом русских другие наступят времена.

Все бельговцы расспрашивали Удогу о русских с жадным любопытством. Все говорили, что теперь ему никто не страшен, маньчжуры не посмеют его тронуть. Удога думал сейчас, что он не вернется в форме, как этого желает Муравьев, а снимет ее, зачем зря пугать людей. Удога не хотел отделяться от своих. Спасти самого себя или возвыситься нетрудно, важно вызволить из беды всех людей, живущих на Амуре.

Генерал вышел из каюты. Он тоже не спал. Поход заканчивался, и хотя Муравьев отлично понимал, что, может быть, самое трудное еще только начинается, но и у него было чувство усталости и глубокого удовлетворения.

Все это время он гнал людей, двигал сплав вперед. Приходилось понуждать, наказывать, командовать. Людей жгло солнце, беспокоила мошка, они гребли, косили сено, чистили коней, ставили и убирали паруса, боролись со штормами, выбивались из сил, а он их ругал, разносил, запугивал. Таково уж, как он был убежден, устройство жизни, и его обязанность, как высшего начальника, – гнать, наказывать, а не только творить благодеяния. Муравьев был уверен: если бы не он – ничего не было бы. Народ идет потому, что ему приказывают.

Но сегодня, в ночь окончания пути, Муравьев почувствовал другое. Люди устали, но никто не спал. Все словно сознавали, что совершено великое дело, подвиг. Все довольны. Нет, это не рабы! «Сбили персты», но не сдаются!

В эту ночь войско как бы почувствовало себя хозяином реки, по которой с таким трудом пройден великий путь. Голос войска громко раздается над рекой. Забыв усталость, люди торжествовали победу своего труда. И пешковская песня с жалобой на тяготы и страдания была не протестом, хотя на первый взгляд так могло показаться. Нет, не надо ее запрещать! Она тоже часть подвига. Лучше петь ее, чем что-то вроде «Эй, ей, казаченьки удалые, гей, гей! Всех мы порешим, порубим, гей!»

А он, Муравьев, в эту ночь, казалось, не нужен никому. Солдатские песни напоминали ему былые походы по Кавказу и Балканам. Там тоже пели. Но там пели всегда. А сейчас он был несколько придавлен этой вдруг обнаружившейся силой и бодростью тысячи окружающих его людей, о которой он до сих пор как-то и не подозревал. Оказывается, тут было еще много сил, в этом народе.

– Наш-то чего-то притих, присмирел, – поговаривали казаки, сидевшие на корме.

Муравьев подумал, что всю эту здоровую и крепкую силу, удаль и бодрость народа он еще обрушит на гордых, замкнутых и самоуверенных англичан. Славная получится потасовка! Эта мысль вернула ему хорошее настроение. Ему искренне захотелось поговорить с гольдом…

– Ну что, Удога, прибываем? – спросил он гольда, как бы становясь с ним на равную ногу. – Скоро придем?

– Да, конечно, – ответил Удога. – А почему, генерал, все-таки ты меня не хочешь взять с собой? Ведь мой брат служит у вас и всюду ходит с капитаном?

У Муравьева было много соображений, почему он не хотел взять Удогу. Главное из них – Удога нужнее в своей деревне. Пусть явится туда. Пусть только кто-нибудь из маньчжуров попробует его тронуть. Он слишком умен, деятелен и энергичен, чтобы брать его простым солдатом. Людей и так достаточно. Нет… Муравьев решил всех проводников сплава отправить по домам, предупредив их, чтобы держались смело, всюду бы говорили, что Амур занят русскими и что если хоть один волос упадет с их голов, то обидчика постигнет наказание.

Муравьев сказал, что надо подготовить народ к переменам и пусть узнают маньчжуры, что их власти конец.

Удога слушал с грустью. Он отлично понимал, чего хочет генерал. На долю Удоги опять выпадал тяжкий труд. А ему тоже хотелось бы подвигов и походов. Опять все не так получается, как самому хочется.

Муравьев часто становился с нужными ему людьми на равную ногу, но потом так же артистически ставил их на свое место.

«Дело есть дело, власть есть власть! Положение обязывает», – полагал он.

Назидательно поговорив с гольдом, он ушел спать. Завтра – трудный день, встреча с тяжелым и всегда преисполненным замыслов Невельским. По приказанию Муравьева пароход пошел вперед на Мариинский пост, а Невельского велено срочно вызвать нарочным из Де-Кастри, куда он уехал встретить шхуну «Восток». Геннадий Иванович будет поражен, он еще и не знает, что сплав прибыл благополучно, и, по своей привычке, верно, терзается в ожидании.

На рассвете Муравьев снова вышел. Сменялась вахта. Перед уходом с дежурства Удога все-таки сказал Муравьеву, что Гао Цзо лжец и обманщик.

– Что же ты прежде мне этого не говорил? – ответил генерал с удивленным видом.

Удога, не простившись с губернатором, сел в шлюпку с казаками и отправился отдыхать. На баркас заступила новая вахта.

Муравьев и прежде заметил недовольство гольда. Но что поделаешь! Из дипломатических соображений надо было именно так поступить. Умный китаец, и сказал отчетливо: «На этой русской земле!» Это надо поощрять. И все слышали! А что торгаш прохвост, так это ясно как день божий. «Первыми, – полагал Муравьев, – к новому часто примыкают не только недовольные, но и прохвосты. В Европе – тоже… И у нас есть личности – согласны на что угодно ради выгод. Так что меня этим не удивишь, и я не могу рассуждать, как туземец».

Тишина. Голубые зубцы далекого берега поднимались из-за плывущих по реке облаков. Река бледнела, облака поднимались и уходили в ясную синь неба. Муравьев с боевым видом прохаживался по палубе. «Пароход, наверное, еще вчера пришел в Мариинск», – думал он.

– Вельбот идет, – доложил адъютант, в то время как губернатор смотрел с кормы назад и думал, сколь далеко растянулся караван и где теперь отставшие суда. Впереди генеральского баркаса река светла. Дул свежий морской ветерок. Берега реки, казалось, отступили. Весь штаб в сборе. Генерал и офицеры столпились у правого борта. Навстречу мчался парус по светлой и широкой поверхности реки.

– Встречают! – заметил Казакевич.

– Невельской! – торжественно сказал Муравьев.

Как он поседел и постарел!

Через несколько минут Геннадий Иванович был на палубе генеральского баркаса. Муравьев крепко схватил его в свои объятия, и они трижды поцеловались.

– Радость-то какая!

– С благополучным прибытием, – отвечал растроганный Невельской.

Все с интересом смотрели на этого быстрого человека с необычайно острыми глазами. Сам губернатор и все офицеры серьезно торжественны, как у заутрени.

– Дорогой Геннадий Иванович, было время, когда я ждал вас в Аяне, – воскликнул губернатор, – а вы шли ко мне на «Байкале». Нынче мы переменились ролями. Вы ожидали меня целых три года! И вот я явился, о чем рапортую вам, мой дорогой и неоценённый! Вот все, что я мог сделать! Семьдесят шесть судов прибыли благополучно в ваше вновь открытое царство…

– Ваше превосходительство…

– Нет, позвольте, позвольте… На этот раз уж не вы, а я вам буду рапортовать. Люди все живы и здоровы, ваше высокоблагородие. Две батареи конных казаков и девятьсот человек пехоты во главе с генерал-лейтенантом Муравьевым явились в ваше полное распоряжение…

Невельской даже растерялся от такой встречи. Слезы навернулись у него на глаза. Губернатор чуть ли не всерьез рапортовал ему. Он, кажется, шуткой прикрывал свое искреннее волнение.