скачать книгу бесплатно
Могусюмка и Гурьяныч
Николай Павлович Задорнов
Сибириада. Собрание сочинений
Южный Урал конца XIX века, Белорецкий завод. Здесь испокон века живут русские и башкиры. У них разные обычаи, разный жизненный уклад, но объединяет их стремление к счастью, свободе. Русский рабочий Гурьяныч и башкир Могусюм, как в свое время Емельян Пугачев и Салават Юлаев, становятся народными предводителями. Увлекательный сюжет повести известного русского писателя Николая Павловича Задорнова (1909–1992), внимание автора к мельчайшим деталям, глубочайший психологизм и историческая достоверность – все это не оставит равнодушным ни одного читателя.
Николай Задорнов
Могусюмка и Гурьяныч
© Задорнов Н.П., наследники, 2021
© ООО «Издательство «Вече», 2021
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021
Сайт издательства www.veche.ru (http://www.veche.ru/)
Предисловие
Повесть «Могусюмка и Гурьяныч» была начата Николаем Задорновым в 1936 году. Начал он ее писать двадцатисемилетним молодым человеком, но уже немало повидавшим, будучи актером передвижного театра и журналистом различных газет. Когда он впервые предложил одному из издательств рукопись этой повести, ее не отвергли, но предложили доработать. А жизненные обстоятельства сложились так, что к ней он вернулся через пятнадцать лет. Повесть издавалась в центральных издательствах страны и в Башкирии. К уфимскому изданию предисловие было написано другом нашего отца писателем Михаилом Чвановым. Отец был тронут той оценкой, которую дал коллега по перу его произведению.
В память о добрых отношениях, дружбе писателей Николая Задорнова и Михаила Чванова предлагаю читателю эту статью.
Людмила Задорнова
2020 г.
Начало пути
Николай Павлович Задорнов родился в 1909 году в г. Пензе, детство провел в Сибири. Еще в школе увлекался театром, работал в передвижных труппах. В 1935 году перешел на газетную работу, начал писать очерки.
В эти годы им был сделан первый шаг в литературу, и не просто шаг, а была написана повесть, которая, правда, была издана только в 1957 году, и поэтому многие полагают, что она написана Н.П. Задорновым – уже зрелым мастером, автором таких широко известных произведений, как «Амур-батюшка», «Далекий край», «Первое открытие». И шаг этот, наверное, был нелегким: вдруг бросить театр и взяться за новое дело; и – не просто перейти на газетную работу и начать писать очерки, а попробовать написать повесть. И не просто повесть на основе пусть еще небольшого, но своего жизненного опыта, как чаще всего начинают, а повесть историческую, с глубокими народными характерами, проецируемыми в прошлое и будущее, – словом, произведение, которое определит весь дальнейший творческий путь писателя.
«С благоговением садился я за дощатый стол в нашей комнате нового бревенчатого двухэтажного дома. Из широкого окна в синеве зачинающегося рассвета проступали очертания строящихся доков судостроительного завода», – писал Н.П. Задорнов в послесловии к шеститомному собранию сочинений. Эти строчки относятся уже к Комсомольску-на-Амуре. Но, читая их, я вижу Николая Павловича, сидящего за широким столом в старинном деревянном доме в Белорецке, в окно которого видны трубы и здания старинного железоделательного завода, помнящего Пугачева и Хлопушу, и пишущего первые главы своей первой повести, о которых потом, через много лет, скажет:
– Многие главы впоследствии хоть частично, но переделывались и переписывались. Лучшие же главы те, которые написаны в Белорецке над обрывом, они позже не подвергались никакой переработке.
А повесть эта называется «Могусюмка и Гурьяныч». Она рассказывает о жизни Белорецкого завода после отмены крепостного права. Может, кого покоробит такое определение – «о жизни завода», но я не оговорился, потому что в понятие «завод» того времени, особенно на Урале, входило не только собственно производство в сегодняшнем смысле, заводом назывался и сам городок или поселок и даже местность вокруг него, и был у завода свой особенный уклад жизни, и норма общественных отношений, и свой фольклор. То есть завод того времени – и кровь, и плоть, и духовная жизнь трудового человека. Завод в корне изменил и жизнь окрестных башкир. И повесть эта – о поисках народного счастья. О слепых попытках приблизить его, выливающихся в стихийный протест бунтарства, даже разбойничества. О дружбе русского и башкирского народов, прошедшей испытания еще в пору пугачевщины, о силах, пытающихся помешать ей.
И тут есть странная закономерность. Разумеется, писатель в Н.П. Задорнове жил и раньше, еще до приезда в Белорецк. Но почему первый толчок, побудивший взять в руки перо и заставивший навсегда бросить дорогую ему профессию актера, к которой столько стремился, случился именно здесь? Этому способствовала особенная, неповторимая красота здешних мест? Да, наверное. Особенная, неповторимая самобытность народных характеров и исторических событий, связанных с Белорецком и его окрестностями? Да, конечно. Но все-таки, наверное, все это не самое главное, ведь Н.П. Задорнов провел свое детство, – а детские впечатления, несомненно, самые яркие, самые дорогие, – в Сибири, и не просто в Сибири, а в Забайкалье, крае, не менее особенном и неповторимом, который славится как красотой природы, так и народными характерами и историческими событиями. «Детство мое прошло в городе, – напишет впоследствии Николай Павлович, – которому жизнь дали ссыльные декабристы, а потом, в Иркутске, я застал еще живыми людей, помнивших декабристов».
Повторяю, есть какая-то странная закономерность в том, что, например, Сергей Залыгин, родившийся в Башкирии, под Стерлитамаком, напишет роман о Сибири, ставший заметным явлением в современной советской литературе, а прекрасный роман о национальном герое башкирского народа Салавате Юлаеве, сподвижнике Емельяна Пугачева, напишет Степан Злобин, родившийся в Москве, и историческую повесть об одном из самых старых и самобытнейших заводов Южного Урала, о следующей странице дружбы русского и башкирского народов, яркими представителями которых были Гурьяныч и Могусюм, напишет уроженец Пензы Николай Задорнов.
Почему литературные памятники Салавату Юлаеву и Емельяну Пугачеву, Могусюму и Гурьянычу созданы не писателями, родившимися и живущими в Башкирии, не будь им в обиду сказано, которые, разумеется, глубже знали этот материал?
Может быть, чем глубже, чем лучше знаешь материал, тем труднее писать? Пожалуй. Но это вовсе не значит, что легче писать, плохо зная материал. Тут дело в другом – видимо, свежим взглядом, когда в тебе накопился достаточный духовный и жизненный багаж, легче заметить, увидеть то самобытное, неповторимое, присущее только этому краю, что писателю, живущему здесь, иногда кажется если уж не обычным, то по крайней мере привычным. Но к этому особому взгляду готовит писателя вся его предшествующая жизнь, весь его предшествующий опыт, пусть связанный с другим краем. Тем более если тот край очень похож на Башкирию.
Весной 1982 года Николай Павлович Задорнов приезжал в Уфу в связи с подготовкой этой книги к печати, мы пытались на улице Аксакова найти дом, в котором он жил после Белорецка, работая корреспондентом «Красной Башкирии».
– Почему все это произошло именно в Белорецке? – переспросил он сам себя. – Конечно, эго случайность, что я оказался в Башкирии, и тем более уж в Белорецке. Режиссер Андреев в Москве на бирже труда формировал труппу для Уфы, и вот с ней впоследствии я и оказался в Белорецке. Я был очарован этим городом. Как он органически вписался в природу, с его непритязательной с виду, но своеобразной деревянной архитектурой, кружевами его наличников. Его самобытностью, особым складом характера его людей. И в то же время он так был похож на Забайкалье, и так были похожи на сибиряков уральцы! И золотые прииски под Верхним Авзяном, на материале которых я впоследствии написал свой первый очерк для «Красной Башкирии», так походили на золотые прииски Забайкалья. Но было и другое, особенное, что было присуще только Белорецку, только истории этого края, только его людям.
Я хочу добавить, что принципы исторической достоверности, непосредственной авторской причастности и скрупулезности Н.П. Задорнов вырабатывал еще при работе над первой своей повестью, это шло, наверное, прежде всего от врожденной наблюдательности и любознательности, ну а потом – от сознательно выработанной гражданской ответственности за взятую тему.
Целиком захватившая его работа над повестью не мешает газетной работе. Для некоторых писателей работа в газете – это вынужденный и зачастую обременительный труд, и мы не вправе их упрекать в этом, у каждого своя творческая судьба, свой метод работы, свой метод сбора материала и подход к нему. Я привожу этот пример здесь не как свидетельство достоинства или недостатка того или иного метода, а просто как факт, свидетельствующий об особенности творческой манеры Н.П. Задорнова, ярко проявившейся уже в работе над первым своим произведением. Работа в небольшой городской газете, кроме хлеба насущного, дала ему столь дорогую возможность встретиться с гораздо бо?льшим кругом самых разных людей. Он понимал, что эту возможность ему не может дать никакая другая профессия. В качестве корреспондента «Белорецкого рабочего» он объехал окрестности Белорецка, неоднократно бывал на золотых приисках, рудниках, побывал не только в окрестных деревнях, но и на дальних кочевках башкир, поднялся на высочайшую вершину Южного Урала – гору Ямантау. Эти командировки позволили ему услышать удивительные как русские, так и башкирские легенды и сказы, увидеть яркий, самобытный уклад жизни уральских сел Kaгa и Верхний Авзян, особенностью которых было то, что, становясь рабочими, их жители в то же время продолжали пахать и сеять, то есть оставались крестьянами, и у них никоим образом губительно не рвалась связь с природой, и, может быть, поэтому здесь родилось так много цельных и ярких характеров, прекрасных легенд и песен.
«Творчеству Н. Задорнова присущ пафос интернационализма, через все его книги проходит тема дружбы русских с малыми народностями, населяющими Дальний Восток», – читаем мы в предисловии к собранию сочинений Н.П.Задорнова, написанном Л. Швецовой.
И опять-таки – эта особенность творчества писателя ярко проявилась еще в первой повести; мало того, именно этому и посвящена повесть – дружбе русского и башкирского народов, объединенных не только общей землей и общим рабством, но и светлой думой о будущем. И удивительно, каким образом, прожив в Башкирии столь малое время, писатель сумел так глубоко постичь душу этого народа, его психологию, его обычаи, характер, его страстные порывы, порой заблуждения, в поисках лучшей доли. Писатель глубоко полюбил этот народ, и важно, что он счастливым образом сумел избежать упрощенности в его изображении, поверхностной идеализации. Это тоже признак таланта, исторической ответственности и гражданской совестливости. В повести «Могусюмка и Гурьяныч» нет восторженного или, наоборот, снисходительного сюсюканья, романтического умиления, неискреннего заигрывания, чем иногда, при отсутствии гражданской ответственности или просто таланта, грешили некоторые наши книги.
И нет в повести Н.П. Задорнова исторической идеализации отношений между башкирами и русскими того времени. Как раз наоборот: в ней прослежен тот сложный, а зачастую и драматический путь от настороженности, взаимного недоверия – к взаимопониманию, к взаимной помощи, к взаимовлиянию культур, дружбе, которая выльется потом в истинное братство народов.
В центре повести – дружба двух стихийных народных бунтарей, «разбойников» не по призванию, а по обстоятельствам: русского работного мастера Гурьяныча и башкира Могусюма, людей по-своему ярко талантливых, но вынужденных, по сути дела, закопать свои таланты в землю. Это как бы осмысление социально-исторического продолжения дружбы Пугачева и национального героя башкирского народа Салавата в послекрепостное время.
Читая «Могусюмку и Гурьяныча», невольно вспоминаешь «Хаджи-Мурата» и «Казаков» Л.Н. Толстого. Несомненно, работая над повестью, Н.П. Задорнов испытывал влияние великого русского писателя и мыслителя, его гуманистических идей. Но выразилось оно не в подражании, не в эпигонстве, а в социально-историческом и нравственно-философском осмыслении народной драмы – честном, вдумчивом, гуманном.
Сам Николай Павлович, строго подходя к своему творчеству, видимо, считал повесть еще юношески несовершенной. Может быть, поэтому он решился опубликовать ее только почти через двадцать лет после написания и то только после некоторой доработки. Но, как бы то ни было, в этой повести, как на ладони, подозревает об этом или не подозревает автор, высветились принципы всего его дальнейшего творческого пути, принципы и краеугольные камни его нравственно-философской позиции.
Особо хотелось бы сказать о социально-исторической объективности оценки писателем общественных сословий, прослоек, групп дореволюционной России, которые были далеко не такими однородными и однозначными, как трактуют их иные художественные произведения, где истинная социально-историческая объективность подменена вульгарным социально-историческим шаблоном. Это происходит в разных случаях по разным причинам: в одних – из-за неверно понятой и трактуемой писателем гражданственности, в других – по причине узости кругозора и недостатка таланта, в третьих – под влиянием, невольным, может быть, некоторых без конца повторяемых образов отечественной литературы и потому уже давно ставших штампами.
И в этом смысле приятно отметить, что молодой писатель еще на самых первых шагах своего большого пути не пошел на поводу этой ложной неисторической традиции.
Например, как набил нам оскомину если уж образ купца, то обязательно толстого, жадного, жестокого, все гребущего под себя. Да, были такие. И слава тому художнику, кто первым в отечественной словесности изобразил такого хищника. Но это и беда его. Потому что по его пробитому следу пошли подражатели и просто плагиаторы. Чего проще – меняй только фамилии да губернии. И в результате купечество в целом, как социальная прослойка общества, получила искаженное и даже извращенное представление у многих наших современников. А ведь было и другое купечество, оставившее благодарный след в истории экономического и военного становления нашего государства, его культуры и искусства. Достаточно назвать былинного Садко, купца Афанасия Никитина, ходившего за три моря – в Индию, купца Федота Алексеева, «товарища» Семена Дежнева в его историческом плавании из Северного Ледовитого океана в Тихий, купца Сибирякова, субсидировавшего экспедицию Норденшельда, вторым после Дежнева прошедшего Северным морским путем, нижегородского купца Кузьму Минина, легендарного руководителя народного ополчения. И как тут не вспомнить купцов Савву Мамонтова и Савву Морозова, заслуги которых в становлении русского искусства невозможно переоценить, еще одного купца Алексеева, ставшего великим деятелем русского театра Станиславским, и купца Нестерова, сделавшего все возможное, чтобы его сын стал великим русским художником.
Именно с этих исторических позиций написан Н.П. Задорновым образ купца Захара Булавина, который вместе с учителем Иваном Пастуховым пытается помочь рабочим, зажатым недалекой заводской администрацией в хитроумные экономические тиски, которые в результате мешают даже интересам заводского производства. За это Захара Булавина лютой ненавистью ненавидят его «коллеги» по торговому делу. В конце концов, желая жить своим трудом, он порывает с купечеством.
Как нам набил оскомину «типичный» образ офицера старой русской, или, как еще чаще называют, царской армии: жестокого, ограниченного, даже тупого исполнителя чужой воли. Да, были и такие. И писатели были обязаны рассказать нам о них. Но были и другие офицеры. Офицеры 1812 года и большинство русских путешественников и землепроходцев, как, например, Г.Я. Седов и Н.М. Пржевальский. Кадровыми офицерами старой русской армии были и многие легендарные командиры и комиссары Красной армии, как, например, Тухачевский, Якир, Каменев, Кадомцев…
И чрезвычайно важно, что на поводу ложной исторической традиции, по проторенной дорожке облегченной, даже соблазнительной схемы в изображении старого офицерства не пошел молодой писатель. У него в пору, когда в литературе были так в ходу закоренелые вульгарно-социологические штампы, хватило гражданской ответственности и мужества внимательно присмотреться к офицерам карательного отряда, прибывшего на завод, не показать их однородной жестокой массой, а приглядеться, подумать, кто из них каратель по убеждению, а кто по принуждению, а может, и более того – сам находится в роли ссыльного, угнетенного, которого, в свою очередь, заставляют угнетать, карать других.
Н.П. Задорнов ясно дает читателю понять, что не может быть других отношений, кроме взаимной ненависти, между жандармским офицером Дроздом и сосланным на Урал – нет, не за революционные убеждения, просто за дерзость, сказанную командиру Семеновского гвардейского полка, – молодым офицером Алексеем Керженцевым, хотя они повязаны одним делом – поимкой «бунтовщиков» Могусюма и Гурьяныча. Более того, Керженцев в таежной стычке ранен Могусюмом.
«Пуля попала Керженцеву в плечо, – пишет Н.П. Задорнов. – Врач вынул ее. Через несколько дней Керженцев был на ногах. Жил он вместе с товарищами в Нижнем поселке. Булавин, встретивший отряд в горах еще до схватки и познакомившийся с Керженцевым в пути, явился на завод вместе с войсками. Он приглашал Керженцева остановиться в своем доме. На вид казалось, что купец симпатичный человек, но молодому человеку не понравилось, что Булавин ехал жаловаться в город на своих односельчан. “Доносчику – первый кнут”, – на этом правиле Алексей был воспитан». В свою очередь, «Захару этот офицер нравился тем, что зла никакого к Могусюмке не питает, хотя и ранен им. Он видел в этом признак большой силы и характера».
«Однако скоро явились причины, – поясняет Н.П. Задорнов, – из-за которых Алексей Николаевич переменил свое мнение о Булавине и даже сожалел, что не остановился в его доме.
По прибытии в завод молодого офицера заинтересовала здешняя жизнь, он стал доискиваться до причин бунта, узнал о Могусюмке все подробности, а потом и о Гурьяныче. Подобный тип бунтаря из народа не встречался ему никогда…
…У Керженцева был двоюродный брат, в прошлом тоже офицер, оставивший службу, известный революционер, сосланный в Сибирь. Хотя Алексей был чужд какому бы то ни было революционному движению, но, как и большинство русских интеллигентов, с наслаждением читал Некрасова, полагал позором ссылку Чернышевского и считал революционеров людьми долга, готовыми к жертве на благо народа. Теперь – тоже в ссылке, по сути дела, – Алексея стал занимать вопрос, что же представляет из себя тот народ, ради которого идут на жертву лучшие русские люди, каковы их идеалы, что он хочет, как мыслит свое будущее освобождение и желает ли его, как сам добивается действительной воли.
Керженцеву казалось, что здесь, в глубине Урала, где когда-то бушевала пугачевщина, и теперь бродили какие-то силы».
И невольно к Керженцеву тянулись другие офицеры отряда:
«И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Сучков слушали с интересом, хотя сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.
В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то свое. Поляк Маневич – порабощенную Польшу. Хорунжему всегда казалось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Верхоленцев, убежденный монархист, замечал, что за последнее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простой народ продолжал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобразничать».
Вот вам мысли, настроения и искания русского офицерства середины прошлого века, далеко не однородного как по своему происхождению, так и по своему социальному положению и убеждениям. Эти различия по мере обострения общественных отношений в России будут усугубляться, обостряться и найдут свое трагическое завершение в драме Гражданской войны. Будь герои Н.П. Задорнова моложе, можно предположить, что, если они не сложат головы в окопах Первой мировой войны, офицером белой контрразведки кончит свой бесславный путь Дрозд, рядовым офицерского полка белой Добровольческой армии в штыковую атаку защищать старую Русь пойдет капитан Верхоленцев и, если чудом останется жить – будет умирать от ностальгии в Стамбуле, или Константинополе, хорунжий Сучков, прошедший страшный путь исканий шолоховского Григория Мелехова.
Но вернемся к главным героям повести. Критика много писала об образе Егора Кузнецова из романа «Амур-батюшка». М. Зорин, автор книги о Н.П. Задорнове, вышедшей в Риге, считает этот образ «новой фигурой в современном историческом романе». При чтении «Могусюмки и Гурьяныча» невольно приходит мысль: не вырастает ли этот образ из образа Гурьяныча, наипервейшего кузнечного мастера («Его железо особого сорта, и полоски эти на заводе называют “гурьяновками”»), ведь даже фамилия-то у Егора – Кузнецов. Та же широта души, природная талантливость, непримиримость к несправедливости, дружба с представителями других угнетенных народов России.
Да не только схожесть характеров. Вспомните, что говорит Гурьянычу одинокая Варвара, у которой в курене он скрывается от ищущих его стражников: «Потом, присев на лавку и ласково глядя на Гурьяныча, стала говорить, что вот, мол, в Сибири места очень хороши и люди селятся там, кто где хочет, и никто там не спрашивает, кто пришел и откуда и кем был раньше. До этого нет никому никакого дела. Нет там господ, а чиновники редки, и есть места, куда никакой чиновник не доберется».
А вспомните, чем кончается повесть: «Впоследствии Гурьян выздоровел, живя у башкир, тайно вернулся на курень, женился на Варваре, ушел с ней и ее дочкой в Сибирь».
Вот с такими мыслями я приглашаю вас прочесть или вновь перечесть повесть Николая Павловича Задорнова «Могусюмка и Гурьяныч», и, может быть, после этого несколько в ином свете откроется для вас и все его дальнейшее творчество, и романы, которые уже здесь упоминались и которые вы, возможно, до этого считали написанными ранее «Могусюмки и Гурьяныча»: «Капитан Невельской», «Война за океан», «Золотая лихорадка», «Цунами», «Симода» и «Хэда».
Михаил Чванов, 1983 г.
Часть первая. Завод
Глава 1. Гроза
Саксачьи овчины[1 - Саксачья овчина – долгорунная, майская овчина.], тяжелые цибики чая, канаусовые[2 - Канаус – разновидность старинной шелковой ткани с полотняным переплетением нитей. Материалу свойственна мягкость, гладкая ровная поверхность, устойчивая структура и одинаковый вид с лицевой и изнаночной стороны.] ткани, выбойку, верблюжью шерсть тюками, шерстяные ковры азиатской работы закупил Захар Булавин у бухарцев и киргизов.
Насмотрелся на ярмарке разных чужестранных товаров, привезенных из-за степи меднолицыми купцами в тюбетейках и полосатых халатах. Ездил для потехи на верблюде, ходил на басурманскую гулянку слушать горестную протяжную плясовую с барабанным боем. Но озорства избегал и пьяным, как другие уральские купцы, не напивался.
…В воздухе парило, влажный жар томил путников, кони ленились бежать рысью. Долина стрекотала тысячами звуков. За лугом виднелись горные вершины, увенчанные округлым каменистым куполом – Яман-Таш[3 - Яман-Таш – скала в верхнем течении реки Уфа. «Плохая гора» – перевод с башкирского.], как старинной татарской шапкой.
После смерти родителя, лавочника, возившего по башкирским деревням и в заводской поселок цветные ситцы, краски для самотканых сукон и холстов, наследник его поставил дело по-своему. Старую лачугу сломал, взял из конторы отцовский капитал, лежавший у завода на сохранении, пустил деньги в оборот.
На базаре выстроил новую лавку, заказал мастеру поторжного сарая[4 - Поторжный сарай – так называли механический цех.] в заводе железные створки и болты для дверей и окон, закупил под Косотуром[5 - Косотур – памятник природы «Гора Косотур», находится в центре города Златоуста, расположен в лесопарковой зоне города, но со всех сторон окружен городской застройкой. Высота горы Косотур 634 м, по другим сведениям – 586 м. Это самая высокая точка на территории города.] на Златоустовском заводе тяжелые замки.
Поставил в новом селении пятистенный дом с горницей в четыре окна. Зажил с молодой женой на славу.
Начал ездить на сибирские ярмарки. Из Ирбита привез материй с узорами, янтарных бус, кашемировых шалей.
Возвратился домой на завод, распродал товары и заработал чистыми по восемь гривен на рубль.
Удача окрылила его. Хотелось еще хватить денег, охота была поглядеть чужие стороны. Забрал, с собой приказчика, покатил в степь.
Отвез Захар на продажу полосового железа. В обратный путь на меновом дворе загрузил наемные подводы низовских мужиков красным товаром. Низовцы – жители околозаводской деревни. Заводские говорят про них, что это народ-зверь.
Свой человек – приказчик Санка – присматривает за отставшим в пути обозом. Был он еще мальчиком привезен на завод отцом Захара из чужих краев. Вырос Санка в доме у Булавиных и на всю жизнь приучен был благодарить хозяев за кусок хлеба.
– Лучше чужого в лавке держать, чем наших варнаков[6 - Варнак – каторжник, беглый каторжник.], – говорил покойный лавочник, – здешних к своей лавке не приучишь.
Вырос Санка верным приказчиком Булавина. Был он человек сильный, способный по суткам работать без устали. В дороге при перевозках умел сохранить товар, а в лавке был незаменим: торговал быстро и ловко, хорошо умел считать, знал, с кем и как надо обойтись.
…Тройка остановилась. Лошади махали головами, взмыленные, усталые от подъема на холм. Начались лесистые отроги восточного склона хребта.
– Нынче придет мой обоз, народ сбежится смотреть на товары, богатые башкиры глаза проглядят и без обновы не уйдут из лавки. Это им не владимирский офеня…[7 - Офеня – бродячий торговец.] Конец приходит сарпинщикам, коснякам[8 - Косняки – небольшие треугольные пироги.], венгерцам…[9 - Сарпинщики, косняки, венгерцы – названия бродячих торговцев.]
…С вершины по крутому спуску тройка пошла упираясь, весело рванула у подножия, и тарантас покатился по накатанной пыльной дороге. Въехали в кустарник. Прозрачный ключ струился в чаще черемушника. Ветви низко нависли над головами. Ямщик хватал их и отгибал в стороны.
Из прохладной пади поднимались в гору вязкой от песка дорогой по опушке соснового леса.
Подул свежий ветер. Закачались ветвистые бровицы. Кустарник на обрывах гнулся к земле.
Из-за леса поползли облака, подернутые синевой. Небо обволакивалось со всех сторон.
– Быть дождю, – проговорил Захар. – Останови-ка коней, – тронул он кучера и полез из тарантаса. Разгреб сено, достал дорожный чепан[10 - Чепан – крестьянская верхняя одежда.] крестьянской шерсти.
Ямщик проворно слез с облучка и суетливо пособлял купцу одеваться. Помог Захару залезть обратно, сам надел старый армяк[11 - Армяк (первоначально «ормяк»)? – верхняя, долгополая одежда из грубой шерстяной ткани (изначально из верблюжьей шерсти).], перепоясался мочальной веревкой, вскочил на место, тронул волоками коней, озираясь на небо.
– Ну-ка, пошли…
Ветер налетал рывками, шумы волнами заходили в вершинах, деревья застонали, зашатались, лес зарокотал. Солнце скрылось, и небо затянуло тучами. Все кругом потемнело.
Издалека послышался раскат грома.
– Гроза, – молвил ямщик, оборачивая бородатое лицо.
– Вороти к Трофиму на кордон, – приказал Булавин.
Мужик приударил по коням. На перекрестке свернул с большой дороги на проселок.
Снова прогремел гром. Купец и крестьянин, сняв шапки, перекрестились. Из-за каменных гребней гор появилось черное облако. Захар, ухватившись за кушак возницы, оглядывал небо.
По краям грозовой тучи плясали лохматые обрывки облаков. Туча шла низко и быстро. Вокруг становилось все темней и темней.
Избушка лесника была недалеко, и дорогу кучер знал хорошо. Не впервой завозил он путников к Трофиму.
– Но-но, лодырь, ходи, – дернул старик коренника[12 - Коренник – лошадь, запрягаемая в корень, то есть в оглобли (при наличии пристяжных); средняя лошадь в тройке.].
Не докончил он последнего слова, как молния переполоснула тучу наискось, разбежалась зигзагами вниз, столб огня упал в чащу леса, и невдалеке от проселка треснула и запылала высоченная кондовая лесина[13 - Кондовый лес – имеющий плотную, прочную древесину и малое количество сучков.]. Гром покатился по всей туче и грянул над тарантасом купца коротко, но с такой силой, словно на небе выстрелили из громадной пушки.
Кони шарахнулись в сторону.
– Ну-ну, окаянные, запутались! – хрипло кричал ямщик.
Нахлестанная тройка помчалась вперед. Тарантас затрещал на колдобинах и буераках. Слышно было, как по лесу приближался ливень. Пылающая сосна озаряла дорогу красноватыми отблесками.
Вот туча начала заволакиваться дождем, западали, зачастили крупные капли, снова сверкнула молния, грянул гром.
Тарантас вылетел на поляну. За протокой чернела избушка лесника. Тройка неслась к жилью, кони летели во всю прыть, чуя пристанище. Ямщик только натягивал вожжи.
Залетел ливень, захлестал потоками воды, заплескался в тарантасе. Дорожный чепан Булавина и армяк возницы мгновенно вымокли.
Проехали мостик через рукав речки – лесник жил как бы на островке, – остановились у сторожки. Трофим, седой, но еще крепкий старик, выбежал встречать путников, накрыв голову и спину мешковиной.
– Здравствуй, здравствуй, любезный! Скорее в избу пожалуй, а тут уж мы с ямщиком управимся, – приговаривал он, помогая купцу выбраться из тележки.
Дождь хлестал вовсю. Булавин захватил кожаную сумку с деньгами и дорожными вещами, скинул в сенях намокший чепан и вошел в избу.
Там были двое башкир, незнакомых Булавину. Один из них лежал на лавке. Он с тревогой привстал, когда вошел Захар. Лицо у него рябое, а черные густые брови у переносицы приподнялись вверх, отчего выражение лица было жалобное. Оглядев купца, он успокоился и снова прилег, повернувшись лицом к стене.
Другой сидел на полу у печи и озабоченно осматривал старое кремневое ружье. Краснощекое лицо его выражало энергию и упорство. Близ табурета лежали мешочки с порохом и с пулями, шомпол, пыжи, сумка, охотничий нож. Все изобличало в нем охотника, завернувшего на перепутье к старому зверобою Трофиму, у которого было много друзей среди окрестных башкир.
Захар перекрестился на иконы и, не здороваясь с незнакомцами, пролез за стол, открыл сумку – проверить, не замочило ли дождем перепись товаров, купленных на ярмарке.
