скачать книгу бесплатно
– И возможно… возможно, немного сказочного секса.
Среди публики раздаются смешки. Она поправляет длинную прядь черных волос.
– Имеет значение ваша способность внушить клиентам и потребителям их услуг, что стыдиться нечего. Не стыдись того, что ты человек, гордись этим.
Она вновь скользит взглядом, чтобы теперь уже задержать его на мне. Проникнуть в меня. Лицо ее становится серьезным, голос – приглушенным:
– Последние слова принадлежат Транстрёмеру[21 - Тумас Транстрёмер (1931–2015) – известный шведский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (2011) и множества других литературных премий. Цитируется строка из стихотворения «Романские арки».]. Он-то знал. Мы не плохие люди. Мы просто люди.
* * *
– Это просто руль.
Сквозь дым доносится сдавленный сиплый голос.
Тяжесть перемещается, гора железяк медленно прокатывается по моим ребрам. В дыму все расплывается, я даже не знаю, открыты у меня глаза или закрыты, но слышу или чувствую хруст и боль, и внезапно давление ослабевает, затем пружинящий хлопо?к, который многократно отдается в спине, когда квадроцикл приземляется совсем рядом, но не на меня – мое тело свободно, оно легко и мертво, как мешок золы.
Рука немилосердно тянет меня вверх, я помогаю, опираясь на дерево, различаю опрокинутый квадроцикл, до сих пор урчащий на холостом ходу. Кто-то хрипит, отхаркивается: «Идти можешь?» Вместо ответа я опираюсь на чью-то руку или плечо и, прихрамывая, иду вперед, с левой ногой что-то не так, она скрипит и сопротивляется, но в остальном, кажется, ноги вполне в состоянии двигаться, а может, все-таки нет – меня начинает шатать, я валюсь навзничь, как плюшевый мишка, а кто-то рявкает: «А ну-ка подъем!» – голос старческий, надтреснутый, скрипучий, и снова эта твердая цепкая рука, я встаю, делаю шаг вперед, пытаюсь вдохнуть, и, несмотря на респиратор, легкие наполняются терпкой ядовитой грязью. Мы выходим из леса, чуть светлеет, я смотрю на человека и вижу седые волосы над сине-белым шарфом, намотанным на лицо. На дороге стоит «Вольво» винно-красного цвета, старый угловатый автомобиль середины 1980-х, старенькая колымага для широких масс.
Задняя дверь открывается, и оттуда с криком выскакивает Карола, а за ней Вилья, обе рыдают и перекрикивают друг друга. «Дидрик, милый, папочка». Я, наверное, снова падаю, потому что они помогают поднять меня на ноги, я повисаю у них на плечах, и меня волокут в «Вольво», я падаю на обжигающе горячее заднее сиденье, а там лежит она, голенькая, на одеяльце, она мертва, я знаю, она мертва, у нее слизь вокруг рта, поблескивающий безжизненный взгляд, боже, нет-нет-нет, я целую ее грязные маленькие щечки, плечики, лобик, она закашливается и кричит, пронзительно, с дрожью в голосе, глаза – две слепые слезящиеся щелочки.
Карола залезает внутрь вслед за мной и быстро захлопывает дверцу, а потом снова вскрикивает, увидев мою обожженную голову. После этого с неприязненным и испуганным видом склоняет голову и смотрит мне между ног, и я, хоть мне этого и не хочется, вынужден опустить руку и потрогать, что там. Мокрая липкая жижа покрывает все в области паха и гульфика, я поднимаю руку к лицу: это моча-дерьмо-кровь – нет! – это грязно-белая кашица с кисловатым запахом.
Йогурт. Фруктовый йогурт. Баночка, которую я взял в том доме, наверное, ее раздавило, когда я перевернулся.
На водительском месте лежит серая ветровка. Старикан стянул шарф, лицо у него покрыто гарью, глаз дергается, но он сидит с прямой спиной, руки твердо держат руль, взгляд устремлен вперед.
– Вот и ладно, – говорит он и судорожно закашливается. – Больше нам никого подобрать не надо?
«Коляска, – вяло соображаю я. – Коляска осталась в прицепе, она стоит целое состояние». Но я ничего не произношу вслух, машина трогается рывком, что-то шумит, трясется, я сползаю, скатываюсь вниз с сиденья в промежуток за креслом, на котором сидит Вилья, затертый замызганный резиновый коврик оказывается у самого лица, и как же расчудесно после всего уступить, отпустить хватку, покориться, и наконец-то проблеваться.
* * *
– …вот так… эй… пожалуйста, нам надо…
– …он дышит? мой сын… приоритеты…
– …надо в больницу… неужели не видите, что…
– …несколько часов там и…
– …эй, черт бы побрал…
– …ладно, но только если вы не… четырехмесячный младенец…
– …налево… лево…
– …это же, блин, позор какой-то, что вы…
– …эй, деньги с наших налогов…
Мир – это пруд, трясина сомнений, а я лежу на самом дне и слышу голоса, будто голоса темных древних рыб там, у поверхности, иногда это Вилья, иногда Карола, машины то газуют, то тормозят, дверцы снова хлопают, моторы фыркают и грохочут, шум, плач, незнакомые голоса, пронзительные, строгие или просто равнодушные, сирены, ревущие дети и лающие собаки, а потом мы останавливаемся, двери открываются, и прохладный чистый воздух струится надо мной, я закашливаюсь, отхаркиваюсь, тяжело дышу, чьи-то руки на моих плечах и ногах – «Вытаскивайте его!» – некоторое мгновение я парю в воздухе, потом снова одеяло, земля, дно и голоса, а еще холодная-холодная вода прямо в лицо, она стекает по лбу и подбородку, по шее, рана на голове пробуждается к жизни, и я делаю вздох, от которого щиплет и жжет в носоглотке, я кричу, и меня снова рвет.
– …куда ты ушел?
Голос Каролы, ее ладони на моем лице, она стоит надо мной на коленях с тряпочкой в руке и аккуратно обтирает мне кожу вокруг глаз, красное пластмассовое ведро, желто-зеленая трава, красные домики.
– …куда ты ушел, мы тебя искали?
Перед глазами снова все плывет, я опускаюсь обратно в грязь. «Бекка, – думаю я, – Бекка». И, похоже, думаю довольно громко, потому что Карола быстро отвечает что-то успокаивающее про медиков, стыд оттого, что я не рядом со своими детьми, а лежу тут в нокауте, настолько невыносим, что я пытаюсь сесть, но под ребрами начинает колоть, опершись на локоть, я оседаю обратно со стоном и всхлипами.
Щурясь, сквозь резь в глазах различаю озеро с пустым горизонтом и отражающийся в воде летний вечер, песчаный берег, поодаль толпа людей, зеленые палатки, грузовики, я поворачиваю шею и вижу ряд одинаковых красных домиков с верандами и белыми наличниками, вывеска радостно приглашает в «КЕМПИНГ НА СИЛЬЯНЕ – ДАЛАРНСКАЯ РИВЬЕРА».
– Мы в Реттвике, – сообщает она. – Просто лежи спокойно.
– Зак! – Голос у меня слабый, еле слышный, это даже не шепот.
– Попозже пойдем и узнаем, наверняка кто-то тут есть… какая-нибудь там служба информации вон в тех палатках.
Я снова оседаю и закрываю глаза, но она продолжает спрашивать: «Куда ты ушел?» – а может, она и не говорит ничего, может, это магнитофон – Карола у меня в мозгу работает на автомате и рассказывает то, что я и сам давно понял: как старик приехал на своей древней «Вольво» спустя несколько минут после моего бегства, как они, пытаясь найти меня, колесили по округе «вдоль и поперек повсюду, и понять не могли, и так странно, и Бекка уже почти не дышала, и нам показалось, что мы увидели тебя на таком, знаешь, странном мотоцикле, и мы стали кричать, но ты просто проехал дальше, и мы могли быть здесь на несколько часов раньше».
– Я бы забрал вас, – говорю я, но получается какое-то нытье. – Вы должны были дождаться меня.
Она опять берется за свою тряпочку, я узнаю ее – это один из нежно-розовых носочков Бекки, толстая мягкая ткань касается моих век, не думай об этом, теперь мы здесь, вместе.
Проходит несколько минут, а может, часов, и мы замечаем Вилью, которая идет со стороны палаток, на руках у нее младшая сестренка, она движется решительным шагом, и меня свербит от тревоги и гордости, когда я вижу, как взросление тяжелой тенью легло на ее лицо, следом за ней идут мужчина с седой бородой и женщина с короткой стрижкой, оба в военной форме цвета хаки. Вилья огибает мое полулежащее тело, как если бы я был попрошайкой у входа в супермаркет, и аккуратно передает Бекку Кароле.
– Это и есть твои родители? – взволнованно спрашивает женщина и продолжает, не дожидаясь ответа: – Ну, ваша малышка, кажется, теперь дышит нормально, счастье, что вы надели ей респиратор и, ну, держали в машине. – Она бросает взгляд в мою сторону. – Может, она покапризничает, ну, там несколько дней из-за жжения в глазах, носу, горле, но это должно пройти, в общем… – У нее тик – уголок глаза чуть подергивается, когда она говорит. – Важно, чтобы ей сделали рентген легких как можно скорее, как только вернетесь в Стокгольм, ну, на всякий случай.
– А почему вы не можете сделать ей рентген? – спрашивает Карола, и теперь я замечаю у женщины на рукаве поверх зеленой униформы белую повязку с красным крестом.
– Мы из резерва, мобилизованные добровольцы, оказываем только экстренную медицинскую помощь, – тараторит она в ответ.
– Да, но тут же где-то должна быть больница, куда вы могли бы ее отвезти?
Женщина косится на мужчину, молча стоящего рядом с ней.
– Лучше в Стокгольм, – произносит он ласково, почти нараспев.
– Мы на этом лесном пожаре почти весь день провели. – Голос Каролы срывается на крик: – Вы что, хотите сказать, нам придется?..
– Пожар распространился от Эстерсунда до Му?ры, – произносит он, не меняя размеренной доброжелательной интонации, диалект у него протяжный и добротный, как даларнский гобелен. – Говорят, на полмиллиона гектаров. И в горы пошел. С утра уже и на Силарне[22 - Горная гряда между Швецией и Норвегией в регионе Емтланд, соседнем с Даларной.] горело. Туристы отправились на турбазу, поскольку думали, что… Но растительность в окрестностях базы настолько высохла, что…
Он щурится, глядя на закат солнца над Сильяном. Воздух взрезает рев мотора, два парня в купальных шортах веселых расцветок с громким гоготом несутся по водной глади на скутере.
– Там, наверху, и дорог-то нет. А тут семьи с детьми и все такое прочее. Один вертолет разбился. Так что больницы здесь… – Он смотрит на Бекку, ласково улыбается и треплет ей щечку крепким указательным пальцем. – Так что лучше вам… Кроха едет в Стокгольм. Да.
Бекка в ответ начинает кричать и тереть покрасневшие разъеденные дымом глазки, каких-то пару дней назад она такого движения и не знала еще. Какая же сложная задача быть человеком: все эти мышцы, нервные окончания, мозговые синапсы, протеины, нейроны и что там еще – необходимо, чтобы все это правильно взаимодействовало, когда ты хочешь что-то схватить, потянуться за чем-то, произвести простейшее движение, например унять зуд в собственных глазах.
– А Мартин? – голос Вильи напряжен. – Что с ним будет?
– Мартин в палатке, ему дают кислород, – отвечает женщина. – Я сейчас туда. Можешь пойти со мной.
«Мартин?»
Карола начинает задавать вопросы про Зака, может, тут слышали о мальчике, который приехал с другими людьми на белой машине, но женщина только мотает головой с вымученным вздохом и разворачивается, Вилья идет вслед за ней.
Седобородый, кажется, испытывает облегчение, когда женщина уходит, он чешет комариный укус на шее, потягивается и присаживается на корточки надо мной, умиротворенно вздыхая. Крепкий кулак у меня перед глазами, мужчина аккуратно наклоняет мою голову, чтобы посмотреть на рану, и при этом тихонько напевает какую-то песенку, я с трудом могу распознать мелодию. Он достает красную медицинскую сумку, роется в ней, вытаскивает тюбик с мазью и бинт.
– Очистите рану и смажьте вот этим. Потом надо просто забинтовать. А дальше посмотрите, в Стокгольме.
Карола собирается что-то сказать, но передумывает и вместо этого кивает, принимая протянутые предметы.
– И что у нас здесь случилось? – вкрадчиво интересуется мужчина.
– Он был в лесу, разъезжал там на таком, знаете, квадроцикле, – сообщает она, прежде чем я успеваю и рот открыть. – Кажется, сбился с пути из-за дыма.
– Я вас собирался спасать. – Мои слова дрожат как желе. – Я перевернулся.
– Квадроцикл? – мужчина заинтересованно улыбается. – У вас был квадроцикл?
– Я его нашел.
В усталых глазах цвета синего льда загорается искорка:
– Нашли? И он так просто стоял? С ключами?
– Нет, ну… я зашел в дом и взял ключи.
У Каролы вырывается стон, взгляд делается каким-то застывшим, в нем такая же отчужденность, как когда я рассказал ей об измене, шок и отчаяние, скрытые под толстым слоем равнодушия, как будто все это на самом деле не имеет к ней отношения – проходила мимо и случайно увидела аварию на дороге.
Мужчина, напротив, смотрит на меня с какой-то чуть ли не влюбленностью. Он по такому скучал, понимаю я, может, в течение нескольких лет: выходные с палаткой в снегу и грязи вместо уютного воскресного отдыха дома, равиоли из консервной банки вместо домашних маффинов, испеченных с детьми, ямы нечистот вместо вечера с друзьями за просмотром футбола на диване с пивом и ставками на любимую команду, он именно на такое надеялся, на такой день, на таких, как я.
– Взял?
Что-то в его спокойном голосе подталкивает меня говорить дальше, если бы не чертово першение в горле, я выложил бы ему всю историю своей жизни, но могу выдавить лишь пару слов:
– Через окно.
Он осторожно кивает:
– Поразительно вообще-то. Как же все похоже. Афганистан, Конго. Обычно о таком только читаешь.
Земля подо мной жесткая, и у меня мелькает мысль: когда же мне доведется полежать в кровати? Или нас транспортируют в Стокгольм прямо сейчас? А Зак уже едет туда?
И кто такой этот Мартин?
Со стороны палаток доносится вопль, злобный мужской голос кричит что-то про страховку, добавляя «ах ты ж падла», в ответ слышно невнятное бормотание.
Седобородый хлопает меня по плечу и встает со вздохом:
– Полиция с вами свяжется, наверное, чтобы…
Он вежливо кивает Кароле и в последний раз игриво улыбается Бекке, а потом ковыляет обратно к палаткам.
– Мартин… – произношу я.
Карола не слушает, она возится с Беккой, а я вспоминаю о наших вещах, о моем рюкзаке со всеми ценностями, икеевском мешке, одежде, подгузниках. Куда все это делось?
– Мартин?
– Что? – Вокруг губ у нее пролегли морщинки. – Слушай, Дидрик, к кому ты вломился в дом, ты знаешь, кто это? Может, с ними удастся как-то связаться уже сейчас и…
Я мотаю головой:
– Все равно все уже сгорело, какая разница. Вилья отправилась к какому-то Мартину?
– Что? К старику.
– Старику?
Она вздыхает и устало смотрит на мазь и моток бинта, которые получила от резервиста.
– Ну, ты понимаешь. К тому, который привез нас сюда.
Воцаряется тишина на то время, которое нужно мне, чтобы сложить в уме имя и морщинистое лицо с псориазом. Я почему-то всегда думал, что его должны звать как-то… ну да, по-стариковски. Торкель. Сикстен. Йоста. Но не Мартин.
– Ах, к нему.
* * *
Я хороший отец. Я был рядом с детьми, пока они росли, менял им обкаканные подгузники, играл с ними, вытирал сопливые носы, ухаживал, когда болели, водил в садик и в школу, ходил на родительские собрания, и на показательные фортепианные концерты, и на спортивные соревнования, и на утренники в День святой Люсии[23 - Один из главных зимних праздников в Швеции. Его отмечают 13 декабря во всех публичных учреждениях, но прежде всего в школах и детских садах, где дети устраивают шествие святой Люсии и ее свиты, поют песни и несут свечи, в наши дни – электрические. Обязательное угощение праздника – шафранные булочки люссекатты.], и на выпускные, я учил их кататься на велосипеде, плавать и читать. Кроме того, я их всегда слушал, уважал и постоянно повторял, что люблю. Ни разу руку на них не поднял. Подозреваю, что удовлетворял большую часть требований, которые только можно предъявить к современному шведскому отцу.
Но если у меня и случались проколы, то это всегда было связано с теми случаями, когда Вилья выводила меня из себя. Способность дочери заставлять меня чувствовать, что вся моя жизнь – это длинная никчемная череда трусливых и неудачных решений, кажется временами прямо-таки патологической. И меня почти не удивляет, когда я испытываю то же чувство, когда вхожу в больничную палатку; несколько резервистов порываются остановить меня, но широкая повязка на голове и мой вид в целом оказываются достаточным аргументом, чтобы меня пропустили. Внутри тихо, спокойно, тут нет гама и тревоги, царящих снаружи. Вдоль длинной стороны палатки установлены четыре койки, две из них пустуют, на одной лежит молодой человек в тяжелых сапогах и желтом жилете со светоотражающей лентой, лицо его покрыто кровью и сажей, он кашляет и тяжело дышит, я вижу, что даже язык и десны у него черного цвета, рядом стоят два медика и что-то обсуждают, обмениваясь короткими дежурными фразами из арсенала медиков, я протискиваюсь мимо них, мимо пустых коек, и вот он – лежит, в самом дальнем углу, его накрыли оранжевым одеялом, кислородная маска на грязном морщинистом лице, а моя дочь сидит рядом на стуле.
– Это ты виноват, – монотонно произносит Вилья.
– Милая, я знаю, что в таких ситуациях всегда хочется свалить на кого-то вину, но…
– У него ведь была машина… – продолжает она. – Наша не завелась, но ведь не его, мы могли просто пойти к нему и спросить, можно ли нам поехать с ним.
«Запрет на пользование автомобилем. Он сказал, что на его машину наложен запрет. Что она не прошла техосмотр.
Это, естественно, не равнозначно невозможности на ней ездить. Старый упертый черт, чтоб его».
– Он сказал, что раз наша машина осталась стоять, он принялся ездить по округе и искать нас, но когда нашел, ты уже сбежал. А потом мы тебя искали, кажется, несколько часов.
Рядом с кроватью аккуратно повешена на плечики серая ветровка вместе с сине-белым шарфом, которым старик обмотал себе лицо, теперь я вижу, что это шарф болельщика, на нем написано «Лександ»[24 - Профессиональный хоккейный клуб из шведского города Лександ.] и изображен логотип – что-то вроде круга с вписанными в него причудливыми символами.
