История болезни коня-ученого

И выставил меня из школы. Расстроился я сильно, мама тоже. Она пошла выяснять ситуацию, и оказалось, что директору уже объяснили, что он не совсем прав и залез сам к себе в карман. Но Алексей Николаевич Грюк был мужчина упорный, просто так сдавать позиции не хотел, и заявил, что, согласно приказу, я должен перейти в 115-ю школу, и остаться в 108-й можно только с разрешения РОНО. Завуч посоветовала маме, к кому там лучше обратиться, и что говорить.

Моя мама в этом случае снова пустила в ход свои паранормальные способности за несколько минут устанавливать лучезарно добрые отношения с кем угодно, включая самых злобных хабалок и сильноядовитых змей. Так случилось и в районном гнезде народного просвещения, и уже совсем было мама уговорила, что у меня это будет уже четвертая школа за четыре года, что, к тому же, мы должны уезжать вслед за отцом в загранкомандировку, и там у меня будет пятая, а потом – в 9-м классе – еще и шестая… И тут почти уже уломанная инспектриса напоследок спросила: – А как мальчик учится?

Вот тут мама дала промашку: – Он отличник!

Нельзя было этого говорить! Тетка из РОНО всполошилась: – Вот, надо укреплять новые школы сильными учениками!.. Маме пришлось начать сеанс гипноза сначала, вернулась она домой совершенно вымотанной, но с письменным разрешением РОНО продолжить обучение в 108-й школе.

Впоследствии с директором уже не было проблем – он, в конце концов, привык ко мне и решил сберечь для рекорда – до того во вверенной ему школе долго не было медалистов, а в наш год – целых четверо!

Раз я помянул уже второй раз мамины паранормальные способности стоит рассказать, как они выявились и что из этого удалось извлечь членам нашей семьи, отечественному спорту вообще и команде ЦСКА – в частности.

Кое-что мы приметили, когда в 63-м началась серия побед сборной СССР по хоккею. Мы с отцом сидели, прочно прилипнув к телевизору, и изливали в окружающую среду свои эмоции, производя при этом немалый шум. И вот, как-то, когда дела складывались особенно трудно, а мы шумели особенно громко, мама вдруг сказала что-то вроде, да не волнуйтесь вы, сидите спокойно, и все будет хорошо! И вдруг, действительно, игра переломилась, наши забили, и мы торжествовали. Спустя некоторое время ситуация повторилась, и мы привыкли, и уже сами стали клянчить, чуть только дело шло не так. Поверье, что мама может повлиять на результат, укоренилось и окрепло, когда выяснилось, что, если она вдруг говорила: – Нет, сегодня ничего не выйдет… – провал случался гарантированно.

Мама тоже стала пользоваться ситуацией и, если мы не проявляли требуемой сговорчивости и трудолюбия, потихоньку запугивала, что теперь нашим победы над шведами (чехами, канадцами) не видать, а мы, чтобы не накликать беду, предпочитали откупиться срочным выносом помойного ведра или рывком в магазин за картошкой… На внутреннем фронте мамины чары на хоккей не действовали, потому что преимущество ЦСКА над «Спартаком» было, как правило, неизмеримым, и никакая магия тут помочь не могла, а в футболе мама во внутрисемейные разборки предпочитала не погружаться, и в моих с отцом дерби не участвовала. Если я просил ее помочь во время какого-то матча, когда отец был в командировке, мама бдительно спрашивала, с кем армейцы играют, потому что боялась навредить папе… Последние годы совместной жизни моих родителей были отмечены какими-то их особенно теплыми отношениями, и, думаю, папа был совершенно удовлетворен футбольной гегемонией своего «Спартака».

Пока был жив отец, мамины силы разрывались между двумя взаимоисключающими целями, А потом… остался только один болельщик на ее голову, и она сосредоточилась на ЦСКА… В критические моменты матчей, в том числе и со «Спартаком», я звонил маме, слезно упрашивал ее помочь, и вскоре в ворота супостатов влетало потребное количество голов. В наших успехах эпохи Гинера, по моему убеждению, огромен вклад моих своевременных просьб и маминого колдовства.

Впервые за бугром

До загранкомандировки, которую в РОНО в качестве аргумента использовала мама, оказалось не полгода, а целый год. Сначала отец съездил в Болгарию на станцию «Марица-Восток» один и на месяц. Потом к нему в ВТИ[63], куда он перешел в конце 62-го года, приезжал из софийского Энергийного Института на консультации инженер Панайот Панаойтов. Отец пригласил его к нам домой, и мы все его расспрашивали о Болгарии и, в частности, о том, как выглядела война для этой страны. Естественно для нас, у кого все оставшиеся в войну под оккупацией родственники были убиты, было спросить и о судьбе болгарских евреев. Ответ Панайотова я запомнил почти дословно, даже произношение: – Наша интеллигенция и наши пóпы обратились к царю и не дали вывезти болгарских евреев в лагеря уничтожения. Им только запретили работать на государство. И даже греческих евреев, которые бежали в Болгарию после вторжения немцев, тоже не отдали…[64]

Только весной 63-го года стало ясно, что отца действительно отправляют в командировку в Болгарию и разрешают взять с собой семью. Папу и маму вызвали в ЦК КПСС на инструктаж, я там сидел в предбаннике, пока родителям разъясняли про «облико морале», было душно, нудно и совершенно непонятно, чему можно учить моих порядочнейших родителей…

Я успел закончить шестой класс, и в один из первых дней каникул мы вчетвером отправились в путь. Тогда вообще люди, побывавшие за границей, были большой редкостью, а уж ребята… В нашем классе был только один мальчик, который учился в Легнице в гарнизонной школе в Польше, поскольку его отец служил там в Северной Группе Войск. Между прочим, это мне повезло, что я всего лишь шестой класс окончил – Советские школы за границей при посольствах и воинских частях были восьмилетними, и, будь я чуть постарше, знакомство с заграницей у меня сильно отложилось бы…

Двухсуточный путь в Софию был переполнен для тринадцатилетнего мальчишки кучей впечатлений. В Киеве на вокзал нас вышла провожать вся тамошняя родня, а потом впервые в жизни я двинулся западнее этого города, где меня пытались кормить насильно, где я чуть не помер и где испытал унижение на трибуне местного стадиона «Динамо», когда мы проиграли… В Унгенах на румынской границе мы прождали часа четыре, пока меняли колесные тележки вагонов на европейскую колею. Потом по вагонам пошли таможенники, пограничники, последний из них с винтовкой с примкнутым штыком мелькнул за окном, и я впервые в жизни пересек границу СССР.

Бухарест, в котором была двухчасовая стоянка, с его новостроенными кварталами, показался по-заграничному шикарным. Cнова дорога, Дунай, румыно-болгарская граница и, наконец, София. Первый в жизни люксовый номер в «Балкантуристе» и блюдо из ресторана с «мешоне» – необыкновенно вкусным мясом. В советском консульстве нас снабдили довольно длинным списком русско-болгарских омонимов, которые ни в коем случае нельзя произносить в обществе, поскольку совершенно безобидные русские слова в болгарском означали полное непотребство, и самое безобидное из всего было то, что «газета» по-болгарски означало жопу.

Наш путь завершился в маленьком поселке Гълъбово[65] в южной Болгарии, где на электростанции «Марица – Изток» отец налаживал седьмой и восьмой блоки. В Болгарии было плохо с электроэнергией, ее периодически отключали в целых районах, и, когда один из отцовских блоков запустили, по всей стране разом отменили ограничения.

А когда ТЭС работала не в полную силу, могло всякое случиться. Как-то раз электричество вырубилось утром, мама еще порадовалась, что мы с ней и полуторагодовалым братишкой успели позавтракать. Это она рано радовалась… Что-то довольно долго в доме было тихо и не слышно никаких шумовых эффектов, обычно создаваемых братцем, что само по себе было подозрительно, но как-то мы отвлеклись и расслабились. А зря!

В комнату явился наш Сашенька с надетой на голову сковородой, на которой мама жарила блинчики на завтрак. Сковорода по замыслу братца символизировала собой шляпу, что приводило его в восторг! По физиономии и одежке текли потоки масла, слава богу, уже остывшего до такой степени, чтобы не вызвать ожога, но вполне достаточные, чтобы замурзать это чудо до невозможности. Вместе с электричеством вырубилась и подача воды. Дальше я с третьего этажа бегал на улицу с ведрами к колонке, и мы с мамой отмывали ребеночка холодной водой с мылом… Мама Сашку наказала – поставила в угол. Когда минут через пять она решила его освободить, оказалось, что он за это время весь угол успел разрисовать карандашом…

Советская колония Гълъбово жила по своим особым законам, под которые наша семья так в общем-то и не подстроилась. В первый же по приезде день маму вызвали на собрание женщин в советском клубе, где руководитель колонии объяснял им, что вот жена инженера такого-то в закрытом распределителе[66] для советских дала болгарскому продавцу по физиономии куском непонравившегося ей мяса, а делать этого не следовало. Мама вернулась в слезах.

Мы столкнулись здесь с очень специфическим племенем «советских специалистов», к которому формально принадлежали теперь и сами. Правда, для нас это был дебют, а там были зубры, которые к тому времени успели проработать в Болгарии по четыре года, до того – пять в Китае, год – в Румынии. Были, кто работал и в Египте. У многих стаж почти непрерывных загранкомандировок перевалил за десяток лет. В колонии царил дух экономии, точнее – скупердяйства: люди целеустремленно копили на всю оставшуюся жизнь, держались за загранработу всеми четырьмя лапами. В Союзе по чекам Внешпосылторга они выплачивали за кооперативные квартиры, машины, рояли и черт-те что еще. Ничем этим, постоянно находясь за бугром, пользоваться они не могли, но продолжали держаться, выплачивать, копить…

Такая психологическая установка выработала особый быт – люди крайне скудно питались, почти не покупая мяса и жаря на «масе» – жире вроде маргарина. Животный белок добывался специфическим способом. Рядом с ТЭС Марица-Изток располагался весьма обширный водоем для забора и сброса технологической воды, по-болгарски – язовир. Чтобы он не зарастал, в него запустили карпа и сазана. Болгарам ловить там рыбу было запрещено, и местная милиция за этим бдила. Наших запрет не касался, и они этим пользовались в полупромышленных масштабах: многие советские специалисты после работы ставили переметы на 20–30 крючков, а на следующий день снимали улов, чем и жили.

До поры на это смотрели сквозь пальцы, пока не случился совершенно паскудный инцидент. На том же язовире плавала стайка какой-то нелетающей птицы, уточки какие-то… Были они ручные, их подкармливали все, кому не лень. Как-то раз один из наших, будучи под булдой, решил, что нечего им тут зря плавать, подманил птичек крошками и расстрелял в упор из своего охотничьего ружья… Все это – на глазах у болгар, и единственное, что несколько поправило репутацию советских было то, что другой наш инженер набил «охотнику» морду прямо на месте…

Кстати, о питии. В этом отношении братский народ явил нам совершенно удивительные обычаи. В Гълъбово под окнами нашей квартиры останавливался автобус, привозивший часов в 6 вечера с ТЭС смену рабочих. Там же было кафе, в котором практически все слезшие с автобуса работяги оставались и заказывали по бутылочке ракии с каким-нибудь салатом, выпивали по рюмочке с приятелями и беседовали. Потом могли поиграть в бильярд, снова рюмочку, снова беседа и так далее, пока часов в 11, уговорив бутылочку, абсолютно трезвым не удалялись по домам – к семьям и плотному ужину. И так – каждый день. На весь поселок был один настоящий пьяница, которого все берегли и которому все наливали. Потом выяснилось, что и в окрестных поселках тоже по одному пьянице, и там их тоже все оберегают, видимо, содержа для педагогических целей – показывать детям… В Гълъбово своего алкоголика можно было не беречь, поскольку наши не раз являли местному населению яркие образцы тяжких последствий потребления алкоголя. Пару раз это заканчивалось отправкой домой в 72 часа.

Нашему семейству в Гълъбово пришлось непросто, тем более что мы, ничего не подозревая, сразу же заработали репутацию «деревенских сумасшедших». Началось с того, что меня засекли в магазине покупающим коробку шоколадных конфет – мы хотели попробовать все местное, а «общественностью» это было сочтено расточительством и стремлением выделиться (!). Дальше больше – через несколько дней после нашего приезда мне сравнялось 13, и мы по семейной традиции позвали гостей – инженеров той бригады наладчиков, которую отец создал на подольском заводе. После этого, говоря о нашем семействе, ветераны откровенно крутили пальцем у виска. Картину довершило то, что мои родители подружились с местными молодыми ребятами – Мишо и Петей Ганчевыми (Петя в данном случае – женское имя) и их приятелем Гошо. За это кто-то из советской колонии имел наглость сделать моим родителям замечание… Ко всему мой отец довольно жестко стал наводить порядок в своей бригаде и в два счета заработал кличку «немец». Ну, что же это – если человек сам дисциплинирован и требует дисциплины от других, – так сразу – «немец»! Радости все это родителям не доставляло, и через полгода, как только сдал блок в эксплуатацию, отец вернулся руководить своей лабораторией во Всесоюзном Теплотехническом Институте.

Меня все эти сложности, конечно, затрагивали куда в меньшей степени – я наслаждался приключением. К тому же один из отцовских сотрудников, с которым он работал на Урале, оказался старшим братом Сергея Разюпина, как раз тогда игравшего у нас в дубле и подключавшегося к основе. Мне запомнились слова Сергея в пересказе брата: – Первые минут пятнадцать играть интересно, а потом – работа… На меня это произвело неизгладимое впечатление – как-так, как может быть игра в футбол неинтересна? Я вот мог часами играть, и интерес никуда не пропадал!

Периодически для советской колонии устраивали экскурсии, и мы поездили по стране. Она совсем маленькая, но очень разнообразная – равнины, море, горы… Кстати, когда прошел слушок, что в соседнее Хасково приезжает советская футбольная команда (по-моему, говорили о «Кайрате»), гълъбовская колония на двух Икарусах рванула на матч, но информация оказалась ложной. Лично я не расстроился, потому что удалось посмотреть игру второго болгарского дивизиона.

Мы побывали и в Розовой Долине, где нас подпустили к производственному процессу – огромным емкостям, в которых варились лепестки роз, и из маленького краника капало розовое масло. Кто-то из наших женщин накапал этой драгоценной жидкости на бумажку, но, как только мы сели в автобус, салон заполнился запахом такой силы, что бумажку отняли и выкинули, а в салоне пооткрывали все окна, чтобы проветрить… Местные рассказывали, что после сентябрьской революции 44-года, злоумышленники похитили бочонок с розовым маслом, который составлял чуть ли не половину золотого запаса Болгарии, и вся страна скопом на похитителей охотилась.

Хоть и ходили у нас разговоры, де, Болгария – 16-я республика СССР и «курица – не птица, Болгария – не заграница», я приметил довольно большие отличия. Там, например, я понял, что такое правильное отношение к своей истории. Нас отвезли на Шипку, где мы взобрались по бесконечной лестнице к знаменитому монументу. Однако не меньшее впечатление произвели разбросанные вокруг памятники и могилы солдат 35-го Брянского и 36-го Орловского полков – на них не было ни пылинки. Время от времени к плитам подходил человек с веничком и сметал что-то невидимое глазу…

В Софии напротив парламента я увидел и первый в своей жизни памятник русскому царю – конную статую Александра II Освободителя, уцелевшую несмотря даже на коммунистический режим[67]… А названия улиц Софии – это были сплошь имена генералов русской армии и крупных чиновников, действовавших на Балканах – Гурко, граф Игнатьев, Драгомиров, Скобелев, князь Дондуков. Большинство из этих фамилий я узнал впервые именно там. Приметил я и школу, называвшуюся в честь историка отца Паисия Хилендарского – явного попа, что у нас тогда было немыслимо.

При этом характерные для совсистемы пакости присутствовали в достаточном количестве. С одной стороны, копируя советские образцы, болгарское руководство ударилось в индустриализацию и в стране, не имеющей ни железной руды, ни коксующихся углей, отгрохало металлургический комбинат в Пернике, куда все сырье пришлось тащить из СССР. Эта затея отвлекла массу рабочей силы из сельского хозяйства, которое кормило страну, и привело к огромным потерям урожаев. С другой стороны, Живкова[68] и компанию прошиб патриотизм, и от руководства энергетикой потребовали топить ТЭС Марица-Изток не донбасским высококалорийным штыбом, а болгарскими лигнитами – таким уже не деревом, но еще не углем, с малой теплотворной способностью и чудовищным количеством золы. Папа по этому поводу едва не матерился при всей его железной выдержке.

В гълъбовском парке мы познакомились с мужчиной, который прогуливал свою дочку примерно Сашкиного возраста. Он спросил, русские ли мы, а, когда мы ему ответили, что мы евреи из России, он, почему-то понизив голос, сказал, что они с дочкой – македонцы. Я тогда, честно говоря, и не подозревал, что такая национальность существует – думал, что это древняя история. Уже потом я узнал о конфликте между Югославией, в которой македонцы имели свою республику, Болгарией, которая считала македонцев болгарами, и Грецией, которая считала, что никаких славяноязычных македонцев вообще не существует и для подкрепления этой точки зрения в начале ХХ века их истребляла или изгоняла. Македонский язык похож на болгарский, но и национальное самосознание македонцев, отличающих себя от болгар, существовало реально. А, поскольку болгарское руководство соглашаться с этим не хотело, громко упоминать свою македонскую национальность было тогда несколько рискованно.

Летом я съездил в Советский пионерлагерь под Варной, там познакомился с многими из тех ребят, с кем предстояло учиться в 7-м классе Советской школы. С одним мальчиком мы сдружились как-то сразу, его звали Пепик, и я никак не мог поверить, что он чех – настолько чисто он говорил по-русски. Эту дружбу мы сохранили надолго.

Случилась там и запомнившаяся встреча. В Болгарии отдыхал знаменитый авиаконструктор Андрей Николаевич Туполев. Ну, и чтоб зря добро не пропадало, привезли его к нам в пионерский лагерь, хотя вряд ли это было нужно уже очень пожилому человеку… Слова, которые говорились на этой встрече, совершенно не отложились, но сейчас, по прошествии времени и приобретении знаний, в которых «многия печали», в памяти всплыл курьезно-трагичный момент. По протоколу полагалось, чтобы пионеры задавали вопросы, вот один мальчик и спросил с очень серьезным видом: – А в каком году вы создали самолет Ту-2?

Это чисто детская психология: подразумевается, что старший, тем более великий, – это такой универсальный отвечатель, и, чтобы в этом убедиться, надо его надо проверить на контрольных вопросах… Андрей Николаевич тут почему-то стал рассказывать про историю создания АНТ-2, а это совсем другая машина, создававшаяся намного раньше, но наш пионер настойчиво вернул академика в интересующую его колею – ему, смерть как, надо было узнать именно про фронтовой бомбардировщик Второй мировой… Тогда меня удивило, что Туполев ответил как-то очень неохотно, и только много лет спустя я понял причину. Наш мальчик со своей проверкой знаний Туполева угодил, наверное, сам того не ведая, в больное место: Ту-2 был спроектирован в «шарашке» на Яузе, когда Андрей Николаевич сидел со всем своим бюро в тюрьме, и ему вряд ли приятно было об этом вспоминать…

В лагере мы, конечно, играли все в тот же футбол и были жестоко биты выпускниками, окончившими 8-й класс, а сами оттоптались на шестиклассниках. Сводили нас там и на настоящий футбол – варненское «Черно Море» с кем-то играло. Уровень был ощутимо ниже, чем в Союзе, хотя у болгарской сборной была серьезная репутация. Футбол в этой стране любили, несмотря на гористый рельеф в каждой деревне были футбольные поля и команды, игравшие в локальных первенствах. В Гълъбово тоже была своя команда, местные своих игроков обожали, я тоже дружил с их нападающим – парнем лет 16-ти, Методи Ивановым, он мечтал о высшей лиге, его даже просматривала армейская команда из Пловдива – «Ботев»[69]. Мы, советские пацаны, играли на тамошнем футбольном поле и обманывали местных, крича друг другу «направо». Местные устремлялись в центр, потому что «направо» по-болгарски значит «прямо».

Несколько дней перед началом учебного года мы всей семьей провели в Софии. Знакомые порекомендовали нам ресторан «Крым» – за качество кухни. Именно там мои родители получили экспериментальное доказательство, что никакого патологического отвращения к еде у меня нет. Ресторан славился «шницелями по-министерски», но я попался на свинине с картошкой – мне подали огромную тарелку с высоченной горой этого вкуснейшего блюда, и я, как землеройка, углубился в него, пока все не съел. Папа смотрел на меня с удивлением – он явно не понял, как все это в меня влезло.

Трагедия разразилась, когда принесли сладкое – два желтых шарика невероятно вкусного мороженого. Папа сказал, что таким торговали до войны в Киеве. Впервые в жизни я не смог доесть мороженое – второй шарик остался нетронутым, потому что свинина с картошкой заполнила все внутри. До сих пор простить себе не могу…

Потом начались трудовые будни. Я учился в Советской школе, что на улице Трайчо Костова[70], а жил в интернате на бульваре Христо Смирненски. Поваром был у нас дядя Володя, про которого рассказывали, что он кашеварил еще в штабе Врангеля. Если он кормил барона так же, как нас, то понятно, почему сопротивление белых в Крыму длилось так долго. Впервые я не очень-то был заинтересован в успехе работы отца – под соусом поквартальных отключений света мы пару раз просачковали школьное домашнее задание. А вот когда папин блок вставал под промышленную нагрузку, отключения прекращались, и лазейка для лентяев закрывалась…

Правда, дополнительный выходной я все-таки получил: 9 септември, сиречь сентября, был национальный праздник Болгарии, и интернат при Советской школе, десятка два ребят с 4-го по 8-й класс, в организованном порядке расположился в качестве почетных гостей на ступенях мавзолея Димитрова справа от входа. Я лично с удовольствием воспользовался этой сверхплановой привилегией – было приятно сознавать, что мои московские одноклассники сегодня парятся в школе, а я тут совершенно законно прогуливаю.

В конце сентября завуч Советской школы мне вдруг сказала, чтобы я получше музыкой занимался. Да, мы в интернате что-то там поигрывали – мама обо мне позаботилась, чтобы я не терял формы, и записала на занятия по фортепьяно. Она считала, что это мне необходимо…

Мне объяснили, что предстоит 15-летний юбилей первого Дома пионеров в Болгарии в Сливене, и меня планируют в состав советской делегации в качестве пианиста. Еще сказали, что я буду представлять советскую фортепьянную школу и должен соответствовать… Офигеть! Надо знать мой уровень, чтобы оценить дикость его несоответствия поставленной задаче. Если бы я подошел к ситуации серьезно, то должен был бы умереть со страху и от бессилия, однако, полная безответственность и легкомыслие помогли с ней справиться. Концерт давать было не нужно, а пьесу Бургмюллера я играл весьма бойко и громко, что для большого зала как раз годилось. Ну, я поиграл пару часиков, а потом, когда почувствовал, что пальцы начинают «забегать», бросил, решив, что излишним усердием можно только испортить дело.

В Сливене нас доставили в этот самый Дом Пионеров, где болгарские дети и советская делегация должна была внимать, а я – услаждать их слух образцом «советской фортепьянной школы». И ничего, знаете ли, ни разу не ошибся, сбацал этого своего Бургмюллера, получил порцию аплодисментов, даже, помнится, поклонился публике… Парни из местного джаза за кулисами руку пожали, сказали, что – класс… Я лично отношение сливенской аудитории к моему исполнительскому мастерству могу объяснить только безграничной любовью болгарского народа к России. Надеюсь, кто-нибудь из настоящих советских пианистов, в конце концов, добрался до Сливена и внес ясность по поводу уровня нашей фортепьянной школы…

Жизнь в Болгарии была первым периодом в истории нашей семьи, когда мы не испытывали финансовых затруднений. Маму, правда, мучила проблема подарков для многочисленной родни и друзей – в СССР много чего не хватало, загранкомандировки были редки, и нельзя было не привезти из нее каждому родственнику хоть что-нибудь. У мамы в записной книжке был список ближних и дальних, чтобы никого не забыть и не обидеть… К концу пребывания она стала жаловаться, что во сне ей являются родственники, которые замогильными голосами вопрошают: – Где мои подарки?!

Я же просто пользовался ситуацией и приобретал разнообразный опыт, в частности, при всей поднадзорности в интернате у нас была определенная свобода передвижения и масса возможностей и для различных безобразий. По дороге из школы в интернат я завел привычку заходить в сладкарницу и брать там кофе с пирожным. А еще именно там я впервые попробовал курить. Мы экспериментировали на мерзких сигаретках «Арда», на которых честно было написано «2-й сорт». Так была заложена основа для вредной привычки, с которой я смог расстаться только в 64…