До кислотных дач

Рыжий говорил, что лучше об этом не думать. Говорил, что считать людей в доме и записывать, сколько их, не стоит. Одного или двух всегда будет не хватать. Даче нужна жертва, чтобы жить. И аппетит у нее весьма скромный…

Дача, как гостеприимная хозяйка, начинает свои приготовления.

На первом этаже уже суета: слышно, как мебель в комнатах отодвигается к стенам или вовсе выносится на кухню. Компания в олимпийках из девяностых громко обсуждает поездку на ближайшую речку. Говорят о жаре, хотя на улице вот-вот распустились первые листья. Я будто наяву вижу чье-то ожившее воспоминание, как если бы меня посадили перед старым маленьким пузатым теликом и включили пыльную кассету из семейного архива.

Вот, смотри, это мы с друзьями после бурной вечеринки. Хотели поехать на речку, но так напились, что протрезвели только к вечеру и еле соскребли себя с кроватей. Казалось, что меня для них не существует и сейчас я на месте Рыжего – призрак без голоса.

Их у дивана четверо, пятый подниматься отказывается. Голос пятого я узнал бы из сотни. Рыжий непоколебимо сидит на диване, пока остальные не решают передвинуть диван вместе с ним. Мне хочется окликнуть его, подойти ближе, но, стоит сделать шаг, меня останавливают, хватают за край футболки и разворачивают в другую сторону.

Этот мужчина кажется выше Миши. Он худой, как засохшая ветка, светлые отросшие волосы собраны в короткий неопрятный хвост. Он смотрит осознанно, прямо на меня, а не сквозь, не то что гости, которых он зовет к себе домой на уик-энд. Он отрицательно качает головой, давая совсем недвусмысленный знак, что приближаться не стоит.

Возня за спиной стихает. На короткий промежуток времени становится совсем бесшумно.

– Марк, чего ты там стоишь? Иди к нам, – зовет Рыжий.

Слышу свое имя, и мурашки пробегают по коже. Раньше Миша упорно игнорировал тот факт, что оно у меня есть. Чаще всего называл «недоразумением» или вообще никак ко мне не обращался. Понадобилось время, чтобы мы привыкли жить под одной крышей.

Так я стал Малым. Несуразным, глупым существом, которое нужно учить играть по чужим правилам и оберегать. Я был точно подобранным с улицы котенком, упорно не желавшим привыкать к лотку и постоянно опрокидывавшим блюдце с молоком. Одни проблемы и никакой спокойной жизни, даже после смерти – его слова, не мои.

Без помощи Рыжего пребывание в этом доме стало бы для меня задачкой со звездочкой.

– Не оборачивайся… – Мужчина шепчет тихо. Он все еще держит меня за футболку, тянет в свою сторону.

Отступаю от них на шаг и слышу хруст, будто ломаются кости. Но не мои и не его, а их.

Он обхватывает меня за плечи, будто прячет под своим крылом. В отличие от меня, ему совсем не страшно. Я только под ноги смотрю, пока он у Дачи спрашивает:

– Че застыли? Продолжайте.

С этими словами он выводит меня на крыльцо. Ощущаю мерзкое холодное дыхание над ухом. Спиной чувствую на себе их пристальные взгляды, пока дверь не закрывается. Каждый раз, когда я решаю, что меня ничем не удивить, дом находит новые способы загнать меня в угол. Как будто Даче нравится играть чужими эмоциями. Ей противна сама мысль о том, что кто-то здесь может быть счастлив. Ты можешь быть напуганным, злым, уставшим, лежать в унынии сутками, но стоит хоть на мгновение почувствовать себя нормально…

– Как же ты ее бесишь. – Поднимаю голову. У него в зубах сигарета, руки держит лодочкой у лица, пряча спичку от ветра. Я стою босиком, и, хотя солнце еще не зашло, ступни у меня мерзнут. – Новенький?

Молчу, глазами хлопаю и перебираю пальцами ног, пытаясь согреться. Он смотрит на меня в упор, ухмыляется и заходит в дом, не закрывая двери. Возвращается, ставит мне под ноги мои кроссовки, на плечи набрасывает куртку.

Почему я новенький? До меня другие были? По Рыжему не скажешь…

Пытаюсь заглянуть в окно гостиной с улицы, посмотреть, что там происходит. Он тут же меня отталкивает подальше от окон и, встав рядом, облокачивается на перила крыльца. Так я понимаю, что внимания к себе привлекать не стоит.

– Сказал же, не оборачивайся.

– И чем это я ее бешу? – Мой вопрос скорее риторический. Рыжий говорил, что Даче нужен хозяин, чтобы жить, но не уточнял, почему своего хозяина она тоже хочет убить.

– Правила не любишь. Вон, сама все делает. Сил столько тратит…

– Она даже шанса не дает.

– А если бы дала?

Я бы ничего из этого не делал. Не пускал бы людей, заколотил бы окна и двери…

– Вот именно, – соглашается он, читая мои мысли, как Рыжий, или просто угадывая их по моему многозначительному молчанию. – Марк, будь ты с собой честен, сбежал бы. Ну, либо ты псих. Мне выводы рано делать.

– Как тебя зовут? – На мой вопрос он улыбается устало, даже как-то вымученно, что ли. Его улыбку вижу лишь наполовину, потому что смотрит он не на меня, а прямо перед собой.

– Лева. Здесь меня зовут Лева.

3

Эту мучительно долгую пятницу я провожу в компании Левы. Весь день я пытался с ним поговорить, задавал вопросы. Он внимательно слушал, но отвечал односложно либо просто молчал. Мне показалось, что это их с Рыжим общая черта – держаться на расстоянии вытянутой руки и кормить собеседника лишь обрывками информации. Когда голод слишком сильный, то и этого хватит. Будто по объедкам можно понять вкус основного блюда.

В отличие от Рыжего, цвета Левиной олимпийки – красный, белый и темно-синий. На спине огромные буквы СССР, на груди вышит герб, рукав прожжен, но бережно зашит нитками в тон.

В отличие от Рыжего, он всегда стоит на одном месте, там же, где и я, и наблюдает. Он не танцует, не пытается обойти всех и поговорить. Ему неинтересно происходящее, он видел все это сотни раз. Он играет по правилам, не злит Дачу, не выводит людей из транса – просто ждет, когда все закончится.

Я тоже жду, но немного другого. Послушно сижу на ступеньках со второй бутылкой теплого пива в руках. Она давно нагрелась от удушающе затхлого воздуха, жара чужих тел и моих ладоней. Никуда не лезу, никого не злю.

Когда я сказал Леве, что Рыжий их ждал, он никак не отреагировал. Продолжил смотреть в никуда и лишь изредка моргал. Он выглядел истощенным не только физически, но и эмоционально. Казалось, ему безразличны мои слова, и пока он Мишу своими глазами не увидит, то и радости ему никакой не будет.

Мне хотелось спросить об остальных. О тех, кто еще может вернуться, о том, зачем Дача сама так старается, но быстро понял, что и эти вопросы останутся без ответа. Будто ворошить прошлое больнее, чем существовать между двух миров.

– Призраки чувствуют боль? – Я решаюсь на очередной вопрос в пустоту. Ненавижу просто сидеть и ждать. Это изводит меня.

– Свою – да, – тихо отвечает Лева, протягивает руку и задирает рукав. – Ущипни.

Ставлю бутылку рядом, послушно щипаю его за руку. Сначала легонько – ухватиться почти не за что, – потом сильнее. Он отдергивает руку, опускает рукав, потирает предплечье.

– Определенно.

Вспоминаю Мишу, то, когда видел его в последний раз, его изодранное в кровь лицо. Мне становится не по себе. Защищая меня, он испытал реальную боль. Не понимаю, как все это будет заживать. Надо ли призракам раны обрабатывать? Могут ли они умереть повторно от заражения крови? Или все это – уместные допущения камерного мирка, созданного для них Дачей? Умереть повторно не даст, а вот почувствовать боль, голод и все остальное заставит. Просто потому, что так хочет. Чтобы даже после смерти жизнь не казалась медом.

– Да и призрак – это, наверное, не то понятие. – Лева вздыхает, поворачивается ко мне, опирается плечом на стену. – Те, кого ты видел днем, включая Мишу, не были призраками. Призрак – это что-то неосязаемое. Я вот вполне себе осязаем, но, в отличие от них, в своем уме и при своих воспоминаниях. Они же… лишь те, кого Дача сожрала и теперь мучает.

По его словам, Дача любой труп из своих недр может вытащить, нарядить как захочет, сценарий дать и заставить плясать под свою дудку, как сейчас это происходит на импровизированном танцполе. Пока мы сидим в укрытии стен и вибраций, что чувствуются от пола, кто-то прощается с жизнью. Чем болезненней и мучительней, тем для нее слаще и вкуснее.

– То, что ты видел днем, не для твоих глаз было. Это представление Дача устроила для меня.

Отрываю взгляд от Левы, оборачиваюсь на пустую лестницу, снова на него глаза перевожу. Он смотрит в пустоту, следит за тем, что от меня скрыто. Он будто видит чуть больше и о многом умалчивает – специально, но не со зла.

Просто так надо. Но, как говорят, – просто так ничего не бывает.

В этой же, совсем незнакомой, толпе среди живых иногда мелькают и те, кто давно мертв. С утра, под видом родных и близких, они пытались навести в доме порядок. За них сразу цепляется взгляд. Пока другие танцуют, они лавируют между тел или смотрят сквозь толпу. Будто живые и настоящие.

Мне самому казаться начинает, что каждого из них я знаю. И девушку с длинными темными волосами, и снующих мимо парней.

– Рыжий был бы в ярости, – отзываюсь, наблюдая за происходящим. – А что чувствуешь ты?

– Вину.

Для меня вина и муки совести – чувства сходные. Но если совесть любит драть когтями спину и обсасывать до костей пятки, то вина предпочитает ковырять изнутри, обламывая ногти о костяной каркас грудной клетки. Оба чувства въедливые, оба мешают спать. Очень часто они приходят за ручку, будто парочка влюбленных, и наваливаются всем весом.

Удовольствие от такого могут получать только самые отбитые.

Лева на отбитого не был похож. Он скорее прибит. Потому и такой отстраненный. Молчать рядом с ним оказалось проще, чем с Рыжим, а завести диалог – практически невозможно. От этого ощущение было такое, будто ночь продлится вечность.

Когда открываю бутылку пива, свет моргает. Пью сам с собой за упокой не чокаясь, хотя понимаю прекрасно, что здесь ушедшим в мир иной покой может только сниться. Хотя откуда мне знать наверняка? Достоверные факты находятся не в моей голове, а в головах Левы и Миши. Только, чтобы эти факты вытащить, надо рискнуть своей шкурой: попасть в беду либо совсем уж надоесть. Последнее у меня получалось крайне редко – всего дважды, и снова кого-то злить не хотелось. Нет у меня эмоционального ресурса, чтобы противостоять этой злости.

Даче, впрочем, достаточно было сожрать кого-то одного. Она барышня скромная и головы обычно не теряет, но когда счетчик жертв перевалил за три, напрягся даже Лева. Дача на этом не остановилась. Она благополучно захавала еще двоих. Этот ее ужин обошелся в пять человеческих жизней.

Показалось, что музыка стала громче, и я поднялся на ноги. Лева пытался мне что-то сказать, но я не расслышал. Впервые Дача заглушала тех, кто общался между собой. Это казалось неправильным даже для того, кто видит больше и знает о ней почти все.

Доски под ногами танцующих заскрипели, будто заурчала ее довольная, набитая до отвала утроба. Я словно находился внутри ее желудка; тяжелый влажный воздух оседал в легких кислотой. Она будто отрыгнула запах крови, протухшей воды и ила. Букет этих ароматов заполнил собой каждый уголок дома.

Утренние призраки прошлого смотрели на нас неотрывно. Они улыбались, скалясь черными от грязи зубами. Та самая девушка, которая чуть не вывихнула мне руку, держала белый сетевой фильтр. Я сразу понял, что мрак с тишиной не сулят ничего хорошего, когда в доме закрыты двери.

Ей нельзя мешать. Нельзя выключать свет. Нельзя останавливать музыку.

Хватаю Леву за рукав и пытаюсь утянуть его наверх, спрятаться, как делал всегда. Забиться в угол и просто ждать, пока кто-то спасет или пока Дача наиграется. Он же не боится ни своих призраков прошлого, ни толпы, которая еще жива и подыскивает, кого бы затянуть в центр круга.