Золотая свирель. Том 1

– Истинная драконидка, что ли? – грим подался вперед, шумно меня обнюхивая. – Хм, хм, да нет, показалось. Хм… Вода. Вода, а не пламя. Что ты мне голову морочишь? Вода твоя суть, нет в тебе ни капли драконидства, тем более истинного.

– Это я тебе голову морочу? При чем тут дракониды?

– Да ни при чем. Уж больно ты складно про сокровища врала.

– Да я…

Грим отступил, сел на хвост и склонил голову набок. Видели, как собаки улыбаются? Он улыбался сейчас, сощурив огненные очи, вывесив на локоть тлеющий алым язык. Наконец, кивнул огромной башкой:

– Вот. Вот, почему мне померещилось. Мертвая вода.

– Что – мертвая вода?

– Оставила след. Я же чую – Полночь тебя коснулась. Значит, ты теперь вместо дракона Стеклянную Башню сторожишь?

– Да нет, дракон там как был, так и остался. В мертвом озере. Но он спит. А я за ним ухаживаю. Рыбой кормлю.

– Фу! – ощерился грим. – Гадость!

– Дракон лопает. – О трудностях кормления я решила не рассказывать. – А что до сокровищ – зачем их сторожить, если в пещеру никто войти не может? Ну, кроме Амаргина. И теперь меня.

Не удержалась и погладила драгоценную мою свирельку сквозь тонкий сафьян кошеля.

– А драконы вечно жрут всякую дрянь, – буркнул грим. – Червей, селитру…

– Девственниц.

– Девственницы – это деликатес. Глупо переводить такую редкость на драконов.

– Кстати, – я наклонилась вперед, – а что ты знаешь про этого дракона? Про того, который на Стеклянной Башне.

– Дракон-то? Да в наследство от Короля Ножей остался. Вместе с кладом.

– От кого остался?

– От Короля Ножей. В Сумерках его Изгнанником называют. Слыхала небось?

– Кое-что. Мало.

– Ясное дело, мало. Совсем забыть его рады бы, господа сумеречные. Только дела молчанием не изменишь, да и пямять крепка у Сумерек. На обиды особенно.

– Шут с ним, с Изгнанником. Ты про дракона мне расскажи. Кто-нибудь сторожил его до меня?

– Приятель наш общий там все время околачивался… Дай подумать… Нет, не припомню. У него самого и спроси.

– Амаргин мастер трепать языком о чем угодно, только не о том, что меня действительно интересует.

Может, он просто делает вид что знает. Поддерживает образ всеведающего мага. А на самом деле это тайна Королевы. Что ей какой-то человеческий колдун? Слуга – и все…

А я даже не слуга. Вообще никто. Выведи ее, Амаргин!

– В общем, ты тоже страж, – подытожил полуночный пес. – Страж дракона. В нашем полку прибыло. Это, между прочим, отметить надо!

– Что, кроме нас с тобой еще стражи есть?

– А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…

Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире, значит, имеет на то позволение.

Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю – новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет – отлично, потонет – не слишком-то и жалко.

А что демон – так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить «нет». И здесь не Сумерки.

К сожалению.

– Да уж, – проворчала я. – От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?

– Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.

– Ну я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!

– Негодяй, – согласился пес.

– Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!

– Это что, сложность какая, вернуться?

– Сложность.

Я насупилась. Вспомнила – ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!

– И в чем сложность-то? – заинтересовался грим.

– Воды боюсь.

– Да ты что? – Он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. – Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.

– Я утопленница. Причем два раза.

– Ну вот! Я же говорю – вода твоя суть.

– Не могу! Я боюсь.

– Бред! – констатировал грим. – Все равно что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.

– Да что там рассказывать…

А что рассказывать? Что я помню про первый раз?

* * *

255 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (четверть века назад)

…Больно – локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи – почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком – чтобы не голосила.

Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу.

Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится – «Ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!» – я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.

Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.

За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: «…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…» И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: «Где она, дрянь? Где моя Каланда?!»

Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, моя королева…

Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете – никто, кроме меня, не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!

Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги – быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд – на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!

Голос за спиной: «Да свершится…»

Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой – за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все, что вижу, становится плоским, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку – зеленая граница воды.

Короткий полет.

Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

– Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.

– И ты не выплыла.

– Не выплыла.

– Значит – не ведьма! – грим захохотал. – Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?

– Не Амаргин. Другой.

– Кто же?

– Ирис. Он не отсюда. Он… с Другой Стороны.

– Из Сумерек, что ли?

– Да. Я жила там. Не знаю сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.

– М-м-м! – грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. – А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?

– Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.

– Тамошняя братия вся такая, – мрачно кивнул пес. – Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного – бешеный, каждый второй – чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.

– Не им, а фолари.

– Да один хрен. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Не-е-ет, находятся, пропасть, охотнички… – Он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. – Я б на твоем месте держался от них подальше.

Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.

Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. «Ладно, – подумала я. – Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королева надавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…»

Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.

– А второй раз? – прервал молчание грим.

– Что – второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну очень холодная. И вообще… какая-то не такая. Короче, я упала в озеро. И потеряла сознание. Это случилось четыре дня назад. На сей раз меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.

– Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.

– И мертвеньким? – я затаила дыхание.

Грим подумал:

– На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Она заращивает раны, может отрубленную руку прирастить, если приставить правильно. А если неправильно, будет рука из… хм. В мертвую воду можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.

– И если найдется тот, кто тебя вытащит.

– Это верно.

Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное – не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес – косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.

– Ты не сказал, как тебя зовут.

– А ты не спросила, Леста.

Я смутилась:

– Прости. Я думала, ты сам представишься.

– Называй меня Эльго.

Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.

– Эльго, – спросила я, – а ты бессмертен?

Он молчал так долго, что я думала – он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:

– Дурацкий вопрос, – пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. – В каком смысле?

– Ну… тебя можно убить?

– Любого можно убить.

– А что с тобой будет, когда умрешь?

– Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.

Сам. Так грим называл Холодного Господина, владетеля Полночи, кого же еще. Со значением и уважением. САМ.

Я обняла колени. Хорошо, что в августе комаров уже нет. Или есть, но меня не кусают, потому что я мертвенькая? Может, САМ – тоже мой хозяин теперь?

– Эльго, а ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?

– Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.

– А новая?

– Я к старой привык, – он вздохнул. – Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Ррр!

– А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.

– Не понял?

– Ну что мертвое тело – это земля, а…

– Ну знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того – лежит себе скелетиком, все чин чином. Ну а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись и чтоб никто со стороны тут не безобразничал.

– А поднять этот скелетик ты можешь?

Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.

– Ррр! Я тут самый главный начальник! – Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. – Прикажу – строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня… по струнке-е-еее-оу!

И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! – захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.

Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него… он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.

Хотя, вспомни, что начальник мертвецов сказал о мертвой воде – мол, живым ляжешь, живым встанешь…

С другой стороны – а была ли я жива до того, как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой… Брр!

Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.

А хочешь ли ты услышать ответ?

Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самые яркие высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь продернул призрачную ленту Млечного Пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: «Пусть…»

– Пусть. – Эльго снова приподнял голову. – Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это… не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.

– Ага. Я так и поняла. – Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. – Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.

– Мосток-то перейдешь? – ухмыльнулся пес. – Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.

– О, холера! – Я опустила занесенную было ногу.

– Кх, кх, кх! – развеселился паршивец. – Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.

Стеклянная Башня

Сумерки

Одну ногу он поджал под себя, а другую спустил в воду. И босая ступня светилась в темной воде – парящая над бездной узкая фарфорово-голубая ступня с не по-людски длинными пальцами.

Пальцы шевелились лениво, будто перебирали подводные струны, будто спящая рыба колыхала плавниками. И руки у него тоже светились, и лицо – они плыли в сумерках, свечение их таяло в поднимающемся тумане – кисти рук, два белых мотылька с треугольными крыльями, и склоненное лицо – прозрачный ночной цветок в чаще бессветных волос.

В пальцах его мелькал маленький нож в форме птичьего перышка – Ирис только что срезал тростинку и теперь вертел в ней дырочки. Я наблюдала за ним, сидя на том же стволе повисшей над водою ивы, но с того безопасного места, под которым росли мята и валериана, а не аир и остролист.

Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и длинная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность – хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света… опять смена тона, и опять – бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода.

Словно червь, раздвигает собственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глоточек, один вздох, один взгляд, разве можно так – помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?

И снова первая, но теперь еле слышная нота – силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, значит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось…

Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, поднажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх… Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со скорченным опухшим телом, ты прекрасный цветок – ну, давай же!

Но он сидит над водой – ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет умирающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке.

И я уже хочу отнять у него свирель и взять эту несчастную ноту в полный голос – но тогда звук прервется, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчастный изуродованный.

Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю голосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напряжением горла продолжая существование истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и – я же сама умоляла его расти вверх – вывожу внятную музыкальную фразу.

До, ре, ре-диез. Фа, соль, соль-диез. Фа, соль, фа…

Моего дыхания хватает еще на одну – и в этот момент свирель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.

Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распустил первую пару листьев.

Ирис играет, запрокинув голову. Я молчу, не подпеваю: слишком сложно для меня. Он играет, опасно откидываясь, неустойчиво раскачиваясь на своем насесте, острые локти его пугают серый сырой туман, и туман сторонится, пятится, расчищая музыканту узкий колодец – от черного неба над головой и до черной воды под ногами. И та, и другая чернота сияют звездами.

* * *

280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)

И мне почему-то приятно и немножко стыдно от этой детской тайны, которую я сама себе сочинила, особенно от моего участия в Ирисовой судьбе – словно ему действительно требовалась моя помощь.

Я уже выползла на берег и теперь кукожилась между двух камней, стараясь унять дрожь. Надо было бы встать, чтобы ветер высушил платье, но я никак не могла заставить себя разогнуться. Ничего, полежим под камушком, пожалеем себя, благо никто не видит… Повспоминаем – это больнее и слаще страха, это занимает, увлекает с головой, поэтому – повспоминаем.

– Эй, ты живая? Эй, барышня?

Шлепок по щеке, потом по другой. Я открыла глаза и увидела занесенную ладонь. Отстранилась, стукнувшись спиной о камень.

– Ага, живая. Ну, здравствуй, красавица. Вот, смекаю, явишься ты к лодке рано или поздно. Решил подождать. И, гляди ж ты, не ошибся.

Даже в темноте были видны его великолепные веснушки. Он осклабился, блеснули зубы. Жутковато блеснули эти ровные человечьи зубы, не хуже зубов кладбищенского грима. Мне пришлось откашляться, прежде чем удалось внятно выговорить:

– Что ты здесь делаешь, Кукушонок?

– Дрова рублю.

– Что?

Он нагнулся, кулаком опираясь о камень у меня над головой.

– Барышня, – голос его был холоден и терпелив, – не знаю, как тя кличут. Давеча ты украла у меня лодку, барышня. Я искал свою лодку, и я ее нашел. Я чё подумал – куда может снести лодку без весел, на одном руле? Ежели остров обошла и в море вышла, то ее, сталбыть, вынесет на берег к Чистой Мели. А если не обошла остров, то так и так – где-нить туточки, на островке, целая или разбитая. Я нашел лодку. И воровку я тоже нашел.

От него пахло потом, теплом, едой. Это был полузабытый запах, будоражащий, неуместный, мирный, странный. Я сама когда-то принадлежала этому запаху.

– Я заплатила тебе, Кукушонок. Я бросила на причал золотую монету. Или тебе показалось мало?

Он сощурился, поджал губы. Не спеша присел на корточки – лица наши оказались вровень.

– Ты, барышня любезная, ври, да знай меру. Хватит мне зубы заговаривать, мантикор, мол, у нее в клетке… спит, мол, все время, рыбу жрет… Я тоже хорош, уши развесил. Купился как малой на байки глупые… мантикор, мол… с хвостом, в шипах…

Он вдруг замолчал. Он сидел передо мной на корточках, свесив до земли руки, в каждом кулаке – по горсти гальки. Рот его искривился, словно он съел что-то горькое.

– Я не врала, Ратер. Мантикор на самом деле существует. И я на самом деле бросила монету на причал.

Все было так, да не так. Я вспомнила – монета легла под ноги набежавшей толпе, а Ратер Кукушонок в это время уже барахтался в воде.

– Кто-то подобрал твои деньги, – сказала я. – Там, на причале, толпились люди. Кто-то взял монету.

– А мне что с того, что кто-то взял монету?

Щелк, щелк, щелк – сырая галька посыпалась у него из руки. Что-то напомнил мне этот звук… что-то неприятное, кладбищенское. Хотя почему если кладбищенское, то сразу – неприятное? Вот Эльго, например, симпатичнейший собеседник. С чувством юмора. Я сказала примиряюще:

– Ну ладно, шут с ней, с монетой. Я тебе еще одну дам, хочешь? Золотую монету, за лодку, хорошо?

– Я не продавал тебе лодки.

– Золотая монета, Ратер старинная авра. Купишь две лодки, новые, да еще на гулянку хорошую останется.

Я собралась было залезть в кошель, но вспомнила, что сейчас там только серебро и медь. И свирелька моя золотая. А открывать при мальчишке грот…

– Нет уж, – прищурился Кукушонок. – Твое золото к утру превратится в битые черепки. Или в ворох листьев сухих. Слыхали такие байки, знаем.

– Так что же ты хочешь?

Пауза. Он отвел глаза. Звездная ночь – лицо его хорошо было видно. Широкие скулы, большой нос, большой рот, смешные брови – одна выше другой. Залитые тенью глазницы – как озерца, кончики ресниц, окрашенные звездным светом, словно тростник в стоячей воде. И взгляд из тени, когда он, надумав что-то, поднял глаза – неожиданный, близкий, тянущий.

– Мантикор… – прошептал Кукушонок, подавшись вперед. – Ежели не соврала ты… Мантикора хочу увидеть.

Я улыбнулась от растерянности.

– Не хочешь золота, хочешь посмотреть на чудовище?

Он кивнул. Широко раскрытые глаза его казались совсем черными.

«А почему бы и нет, – подумала я. – Парень отдаст мне лодку, принесет весла… И вообще, будет у меня союзник в городе».

Который будет знать о древних сокровищах в горе. Который сможет помыкать мною и ставить мне условия. У которого соображалка получше моей – он сразу понял, что мантикор гораздо дороже одной золотой монеты. Который нашел свою лодку и поймал воровку буквально на пороге ее логова.

О, люди, человеки, я помню о вас кое-что. Я знаю, вы не меняетесь, сколько бы времени ни прошло здесь, в серединном мире. Я сама вашего племени. Я не доверяю вам. А также, думаю, Амаргину очень не понравится настолько «тесная» дружба с местным юнцом. Выставит меня из грота. И будет прав.

– Что? – шепотом спросил Кукушонок. – Что молчишь? Никакого мантикора нет? Ты трепалась? – Он схватил меня за плечо, тряхнул. – Трепалась? Отвечай!

– Мне случается иногда врать, – пробормотала я. – Как, собственно, многим. А ты можешь похвастаться, что всегда и всюду говорил только правду?

Рука его упала. До этого он сидел на корточках, а тут плюхнулся задом на камни. Из него словно стержень вынули.

– Не огорчайся, – сказала я. – Ты еще повидаешь чудеса на своем веку. Станешь моряком, увидишь далекие страны, таинственные острова…

– Постой. – Он нахмурился. – Погоди. Ты… как тебя звать-то?

– Леста.

– Леста. Ты мне вот чё скажи, Леста. Ты ж сама – того. Не нашенская. Нелюдь ты. Дроля из холмов.

– Сам ты дроля! – оскорбилась я. – Меня зовут Леста Омела, с хутора Кустовый Кут. Это недалеко от Лещинки, на границе Королевского Леса.

– Хм… – Он отвел глаза. – Знаю я Лещинку… Хм-м… Видала бы ты, как дурак наш потом по углам плевался и пальцем обмахивался. Как черта увидал, ейбогу. Кустовый Кут, говоришь… про Кустовый Кут не слыхал. У батьки спрошу.

Он помолчал задумчиво, потом снова прищурился на меня:

– Так Лещинка отсюдова миль десять будет, барышня дорогая. А вот чё ты туточки делаешь, на Стеклянной Башне, да еще ночью, а?

– Э-э… Хотела переночевать в лодке.

– А что ж домой не пошла?

– А… с бабкой поцапались. Пусть отдышится бабка, остынет.

– А лодку мою зачем покрала?

– Я заплатила тебе за лодку! Просто монету кто-то подобрал. Ну хочешь, я тебе завтра еще одну принесу?

– Опять двадцать пять. Золотая монета?

– Золотая.

Кукушонок тряхнул головой и торжествующе усмехнулся:

– Откуда золото у девки с хутора?

– Мало ли, – не сдавалась я. – Хахаль отсыпал. У меня хахаль – настоящий нобиль. У него золота куры не клюют. Видишь, какое он мне платье подарил?

– Не слепой. А хахаля своего ты, смекаю, рыбкой кормишь. А он тебе золотца… от щедрот… Не тут ли живет твой хахаль хвостатый?