скачать книгу бесплатно
Тетя Дуся всплеснула руками:
– Так это ты и есть! Завтра придешь в столовую, подходи к столу самая последняя, поняла?
На следующий день, когда наступила большая перемена и наш класс отправился в столовую, я шла в хвосте колонны. Все быстро заняли свои места за столом. У всех были порции под носом, а я стояла насупившись, у меня порции не было. Я подошла к раздаточному окну, где стояла и смотрела на меня тетя Дуся. Тетя Дуся окликнула учительницу и сказала, что вот этот ребенок у вас брал лишнюю порцию. Учительница с удивлением на меня посмотрела и сказала, что видит меня первый раз!
Она ушла и привела другую учительницу. Та была высокая и полная, в голубом платье и со светлыми крашеными волосами, взбитыми в горку и по бокам закрепленными невидимками. Учительницы оживленно между собой беседовали.
Подойдя ко мне, учительница в голубом платье спросила:
– Как тебя зовут? Ах, Янина! А я-то думаю, почему ты в школу не ходишь: то ли заболела, то ли переехала… Ну, пойдем.
Тетя Дуся сделала знак рукой: мол, подождите. Она вспомнила, что я осталась без обеда, быстро наполнила и протянула мне тарелку с картофельным пюре и сосиской. Я кое-как съела эту сосиску – на душе было очень тягостно, и, самое главное, впереди маячила неизвестность.
Мария Ивановна, Олежка и математика
Мария Ивановна привела меня в мой класс и сказала, что нашлась наша «потеряшка», сейчас будем делать перекличку.
Мария Ивановна стала громко называть наши имена и фамилии, дети вставали и говорили:
– Это я.
Мария Ивановна назвала меня. Девочка, сидевшая рядом со мной, начала толкать меня локтем в бок. Мария Ивановна повернулась ко мне:
– Янина, почему ты не встаешь?
Я встала. Мария Ивановна прочитала мне лекцию, как надо себя вести, если учишься в коллективе. Я поняла только, что учительница меня сразу невзлюбила и вряд ли я буду учиться дальше в этом классе. Училась я через пень-колоду, как говорят. Единственным предметом, который мне удавался, было чтение букваря и разыгрывание сценок на уроках.
Прописи я тоже любила, но почерк у меня был ужасный: буквы то толпились на строчке, то растягивались на ней неестественным образом. Я не умела рассчитать строку.
Уроки математики стали для меня настоящим ужасом. Я не умела ни сложить, ни вычесть, не говоря уже о более сложных вещах. Мария Ивановна вела у нас все уроки, как положено в начальных классах. В наши тетрадки она при проверке вкладывала звездочки и флажки, вырезанные из красного картона. Звездочка = 5, флажок = 4. У меня же в тетради не было ни того, ни другого. Помню, как я с тоской смотрела на детей, которые размахивали этими флажками и звездочками над головой, пока Мария Ивановна ставила оценки в журнал.
Я начала ощущать недостаток внимания к себе со стороны детей и взрослых. Думаю, что поэтому начала врать. Чтобы как-то справиться с математикой, я просила помочь мне бабушкиных девчонок, которые снимали у нее угол. Они учились то ли в ПТУ, то ли в техникуме. Я переписывала примеры из учебника и наугад писала ответы. А потом давала девчонкам на проверку. Девчонкам было все равно, что я математику не знаю. Они писали мне правильные ответы, и я их переписывала в тетрадь. Так я справлялась с домашними заданиями по математике.
В школе было хуже. Особенно на проверочных работах. Я сидела на последней парте с забиякой Олежкой. В первых рядах сидели успевающие ученики и отличники. Мы с Олежкой не относились ни к тем, ни к другим. Когда же приходилось решать примеры, Олежка своей вечно расцарапанной ладошкой прикрывал тетрадь, чтобы я не подглядывала. Мне это было особенно обидно.
На переменке мальчишки разглядывали коллекцию почтовых марок, и я брякнула, что у меня есть немецкие марки. Парни пристали:
– Принеси посмотреть.
Я отнекивалась. Один особенно настырный просил и просил. Я начала понимать, какой это ужас, когда не можешь выполнить обещание, оправдать оказанное тебе доверие! Но деваться было некуда. Я перебрала все конверты с письмами из бабушкиной корреспонденции и нашла там письма от бабушкиных сыновей, которые жили в Польше. И марки, вполне себе красивые, на них были! Я их аккуратно вырезала с конвертов и принесла в школу. В первый день никто ничего не понял.
А вот на второй день, когда марки были рассмотрены основательно, меня подняли на смех. Мне ничего не оставалось, как заплакать.
И тут меня удивил Олежка. Он был единственный в классе, кто ругался матом. И он таким отборным матом обругал дразнивших меня парней, что те сразу замолчали и разбрелись по своим местам.
После школы мы с Олежкой вместе шли домой, по дороге Олежка тоже ругался. Он пригласил меня зайти к нему в гости. А почему бы не зайти? Я зашла. Я никогда не видела рижских квартир, все время жила в бараке. А это была старая рижская коммунальная квартира. Я оказалась в большой комнате с тремя окнами, в которой практически не было мебели. У стены стояла детская коляска, и в ней хныкал проснувшийся ребенок. Олежка бросил портфель, схватил коляску, стал ее качать и все время ругался.
Взрослых дома не было. Во всяком случае, я их не заметила. Я не поняла, зачем Олежка меня позвал. Но он все объяснил. Он хотел со мной позаниматься, но так как мамы нет, то надо ему заниматься с Вадькой. Вадька – это был младенец в коляске и его сводный брат.
Пока мы выясняли отношения, уже стемнело. Я пришла домой поздно. Бабушка была расстроена и плакала. Я ей все рассказала: про марки и конверты, про Олежку и про то, что учительница меня не любит – я это точно знала. Бабушка пошла в школу. Мария Ивановна приложила максимум усилий, чтобы убедить бабушку отправить меня в деревню к родителям. Решение было принято: я учусь до мая и переезжаю в Литву.
Дедушка и бабушка по линии отца
Красивые глаза только у того, кто смотрит на тебя с нежностью.
Коко Шанель (из моих записных книжек)
Моя бабушка была неграмотной. Читать и писать она научилась сама. В молодые годы бабушка работала батрачкой у помещика Йотки, который, как говорили, уехал за границу, когда Литва стала советской. Хутор и земли вокруг стали называться Йодыни (jodas – лит. черный).
Дедушка тоже был неграмотный, самое большое – умел подпись поставить. Бабушка без особых подробностей рассказывала, что дедушка пришел с войны. «Как ему выдали шинель на войне, так он и ходил в этой шинели, искал себе работу», – говорила она. Придя на хутор, дедушка увидел молодую батрачку и сразу же сосватал ее. Бабушка любила повторять, что они с Петром такую бедность, такую бедность пережили… Но выжили и народили шесть сыновей. Выжили четверо. Двое уехали в Польшу и жили со своими семьями там, но каждый год навещали своих родителей. Мой отец после женитьбы остался на хуторе. Самый младший уехал учиться в Каунас, а затем поселился со своей семьей в городе Арегала и тоже каждый год приезжал навестить родителей. Дедушка и бабушка жили дружно, никогда не ссорились. Они не хотели мешать развитию молодой семьи и, взяв меня под свою опеку, переехали в Ригу.
В бараке, где они вместе со мной поселились, им выделили двухкомнатную каморку. Она состояла из сеней, просторной кухни и гостевой комнаты. Если учесть, что бабушка и дедушка дежурили по ночам, то я часто оставалась в этих комнатах одна.
Бабушка в свободное время любила читать. Она читала газеты и журналы, которые покупала в киоске. Бабушка очень интересовалась политикой. Ее волновали беженцы Палестины и политика президента ОАР Гамаля Абдель Насера на Ближнем Востоке! Все прочитанное бабушка пересказывала дедушке. Фамилию Насера бабушка произносила с ударением на втором слоге, и мне было очень смешно! Рассуждала бабушка и о политике, которую проводил СССР. Она пришла к выводу, что советская власть хорошая, добрая, но на местах сидят разные блатные и все портят.
Кроме того, бабушка была неплохим предпринимателем. Гостевую комнатку она ухитрялась сдавать студентам и одиноким женщинам. От клиенток не было отбоя. Сначала у бабушки жили все знакомые из деревни. После того как они устраивали свою жизнь, находили работу, выходили замуж, бабушка принимала новых постояльцев.
Бабушка оказалась профессиональной свахой! Она насквозь видела людей. Я часто наблюдала задушевные разговоры моей бабушки с ее молодыми постоялицами. Бабушка так вовлекалась в их душевные проблемы, что и плакала вместе с ними, и сердилась на них, и поругивала особо упертых искательниц. Она всех их помнила по именам, хранила их фотографии, писала им письма. Молодые женщины отвечали ей тем же. Они писали подробно о своих семейных делах, присылали фотографии с мужьями и с младенцами. Бабушка радовалась их счастью, как если бы это были ее собственные дочери. Тем более что своих дочерей у нее не было, а сыновья выросли, обзавелись семьями и приезжали не часто.
Иногда, на октябрьские праздники или на Новый год, к бабушке приезжал молодой человек, которого она называла «сынок», а мне говорила: «Поздоровайся с отцом». Я смотрела подозрительно на этого человека, я его не помнила. Да и он не выказывал ко мне каких-либо особых чувств. Поцеловав меня в щеку и погладив по голове, он спешил присоединиться к остальным гостям.
Бабушка любила ходить в ювелирные магазины. Очень часто она возвращалась с покупками: колечки, серьги, кулоны, броши и др. Это были подарки внучкам и невесткам! Дарила она все эти прелестные вещички от чистого сердца, легко расставаясь с деньгами. Она почему-то считала, что это будет лучшая память о ней. Я долго хранила ее подарки: два колечка и золотые часики с красивым браслетом. Часики сохранились до настоящего времени, а вот колечки пришлось продать в студенческие времена.
Бабушка обо всех заботилась. Даже на работе ее не оставляли в покое военнослужащие. Они приходили к бабушке на сеансы лечения от облысения. Да-да! Знала бабушка какой-то народный рецепт, часами натирала этим молодцам лысины, и вскоре появлялся первый пушок, а потом и кудри! Мои волосы бабушка, наверно, тоже чем-то обрабатывала, потому что у меня они росли очень быстро, были густые и блестящие. До двадцати пяти лет я носила длинные косы до пояса.
Вскоре меня начали мучить приступы астмы. Я болела все чаще, училась все хуже. Все это ускорило мое возвращение в деревню.
«Вот моя деревня, вот мой дом родной…»
Вот моя деревня, вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках по горе крутой…
И. З. Суриков. Детство
Мне было восемь лет, когда я приехала в деревню. Я не помню своих чувств. Я знала, что у меня есть отец, однако он был мне незнаком. Я не ошибусь, если скажу, что в восемь лет я впервые осознала, что у меня есть мать. Она никогда не приезжала ко мне в Ригу. Я не помнила ее лица, не помнила ее голос и не могла вспомнить каких-то тактильных ощущений. В моей душе было пусто. В этом пространстве не было энергии матери, ее любви, заботы, привязанности. Я тогда не понимала, как важно для девочки идентифицировать себя с матерью. Я и подумать не могла, что буду относиться к своей матери враждебно и отстраненно.
Самое удивительное в этой истории: оказалось, что у меня есть сестра. Ее звали Леля (Леонора). Я увидела маленькую девочку лет шести, худенькую, черноволосую, с зелеными глазами. Она смотрела на меня с любопытством.
Я стала знакомиться с новым домом. Дом был построен не очень удачно. Он стоял на небольшом холме очень близко к ручью, который весной широко разливался, вода попадала в подпол, и дом все время казался отсыревшим, в нем было холодно. Кроме того, дом стоял близко к дороге. И хотя движения никакого в деревне не было, я имею в виду машины и другой транспорт, сохранялось какое-то чувство, что дом плохо защищен, заходи, кто хочешь. Дом состоял из двух половин. Сени, кухня (русская печь и плита) и небольшая спальня были в одной половине. Во второй находились веранда и две комнаты с маленькой печкой, которые сдавались дачникам на все лето.
В деревне было всего пять домов. От двух домов оставались только фундаменты, вокруг которых росли дикие яблони, кусты и стояли ровные линии тополей. На горе жила моя одноклассница Станислава. На берегу озера жила женщина, которую все почему-то называли Бедная Пани. Как ее звали на самом деле, уже не помню. У Бедной Пани был взрослый сын Чесик, две девочки Анна и Мария и младший сын Стасик. Муж Бедной Пани рано умер, и вся большая семья держалась на ней. Рядом с домом моей подруги жила одинокая женщина, которую звали Зофия. Она была слегка не в себе, очень набожная и периодически болела эпилепсией (падучая болезнь), после которой долго отходила. Домик ее был маленький и холодный. Жить в нем можно было только летом. Зимой она уезжала жить к своей сестре. И у самого озера жила странная пара по фамилии Рутковские. Пожилая женщина и ее молодой муж. Мужа звали Бронислав, а женщину, кажется, Хелена.
Летом в деревне было здорово. В каждом доме жили дачники. Приезжали в основном из Ленинграда и из Москвы. Приезжало много детей, мы знакомились, и весь день проходил в играх и приключениях.
Если поля были засеяны мешанкой, то есть горохом и овсом, мы часами бродили по этим полям, собирали сладкие стручки гороха и васильки. Из васильков плели венки, горохом набивали карманы. На опушках леса в изобилии росла лесная земляника. Мы собирали ее полными горстями и отправляли в рот. Какая это была вкуснятина! Запах этих ягод преследует меня до сих пор. Никогда больше я не получала такого удовольствия!
А еще мы играли в «секретную почту». Наши «секреты» были немудреные. Где-нибудь в кустах или в густой траве делали что-то похожее на гнездо и прятали туда записочки и гостинчики: первую клубнику, белый налив, свежие огурчики, а городские ребята отвечали на записочки и тоже клали свои гостинчики: конфеты, печенье и шоколадки! И хочу сказать, что ничего вкуснее тех шоколадок и конфет я никогда не ела!
Также мы сообщали друг другу, где в лесу уже можно собирать чернику и малину, где можно встретиться у озера или на пруду и половить рыбу, а затем запечь ее на костре в лопухах вместе с картошкой. И так продолжалось все лето, даже в дождь. Я не знаю, было ли это известно взрослым или нет, нас это не волновало, мы просто приятно проводили свои каникулы.
Зимой мы чаще всего с сестрой сидели на печи и читали или рисовали что-нибудь. Если было солнечно и морозно, то надевали лыжи и шли кататься на Красную горку. Это был довольно высокий холм, но недалеко от дома, и нас было хорошо видно из окна. Две маленькие черные точки на бескрайней белой равнине!
Моя мама, разглядывая мой табель, отнеслась ко мне очень критично. Она была недовольна моими успехами, пожимала плечами и говорила, что не знает, что ей сказать в школе, почему я так плохо училась.
В деревенской школе все было по-другому. Да и я за лето окрепла и закалилась. Купание в озере и беготня босиком сделали свое дело. Я практически не пропускала школу и стала успевать по всем предметам. После того как я себя уже записала в неудачницы, я вдруг поняла, что могу хорошо учиться. Мне было все интересно. Мир был полон тайн, и я была готова с ними встретиться!
Отец-одиночка с тремя детьми
Все было бы хорошо, если б семья жила дружно. Отец работал в колхозе трактористом. Мать не работала, занималась хозяйством по дому. Все чаще она отрывала нас от детских забав и требовала, чтобы мы то корову пасли, то траву свиньям собирали, то пололи бесконечные грядки. Мать постоянно упрекала нас, что мы уже большие и должны ей помогать по хозяйству.
Мы помогали. Я научилась доить корову. Вскоре это стало моим постоянным занятием. Я научилась готовить корма домашним животным. Мыть полы добела, чистить кастрюли, вилки и ложки, стирать и гладить свою школьную одежду. Весной мы сажали картошку, осенью ее выкапывали, сортировали и ссыпали на хранение. Картошки требовалось море: зимой и животные, и люди сидели на картофельной диете. Я видела, как много работы в деревенском доме и как много собирается на зиму плодов и овощей: капусты, огурцов, моркови, свеклы, не считая даров леса.
Однако жили мы впроголодь. Засаливались бочки мяса и сала, на чердаке вялились окорока, крутились деревенские колбасы, засаливались бочками огурцы, капуста, грибы. Были свои куры и яйца. Но когда мы приходили из школы, есть было нечего. Приходил с работы отец – то же самое. Начинался скандал, взаимная ругань переходила в банальную драку.
Почему мать ничего не готовила? Трудно сказать. Возможно, она была слишком молода и ничего не умела. Не умела вести хозяйство, кормиться от земли, так сказать, а деньги экономить. Каждый год на мясозаготовки сдавались бычки и свиньи, продавались машинами яблоки, сначала летние сорта, затем зимние, так делали все. Но у моих родителей деньги уходили сквозь пальцы, как вода в песок. Ни один, ни другой не могли рационально распоряжаться деньгами.
Зато с завидным постоянством отец после продажи какой-нибудь животины приобретал себе новый мотоцикл. Какие только марки мотоциклов он не покупал: «ИЖ», «Ява», «Минск»! Прямо как нынешние байкеры! Мой папа был таким деревенским байкером. Он носился на мотоцикле по бездорожью и в пьяном, и в трезвом виде, пока мотоцикл не откидывал колеса. Тогда вместо того, чтобы провести капитальный техосмотр, поставить мотоцикл на колеса, мой папа аккуратно его разбирал, видимо с благой целью, но так как мотоцикл все-таки не трактор, там детали более мелкие, он его никогда не собирал до конца. А вскоре и вовсе все детали аккуратно укладывались на полочки в сарай.
Моя мама, будучи абсолютно деревенской женщиной, была помешана на нарядах. На другой половине дома стоял шкаф, который всегда закрывался на ключ. Когда мама его открывала, оттуда шел потрясающий запах духов. Шкаф был просто завален разными платьями. Но самое удивительное, что все платья шила для мамы деревенская портниха за три рубля. Нас с Лелькой к шкафу не подпускали: мама очаровательно улыбалась и говорила, что это все вам, когда вырастете.
Кроме платьев, кофточек, туфелек у мамы была шкатулка, в которой хранились драгоценности. Не бижутерия, нет! Это были настоящие драгоценности (как говорила мама, ее приданое): золотые наручные часики с вензельками по циферблату, серьги, усыпанные камешками, кольца и самые настоящие золотые монеты. Происхождение и номиналы монет мы не могли определить в силу нашего малолетства. Периодически шкатулка извлекалась, и мы с Лелькой приглашались для осмотра этого великолепия. Когда мама, вдоволь налюбовавшись своими драгоценностями, хотела их прятать, она сердито цыкала на нас с Лелькой, чтобы мы уходили и не видели, куда она прячет свою шкатулку. Куда мама собиралась все это носить? Большой вопрос. В костел она не ходила. Или же это случалось очень редко.
Иногда на маму нападала набожность. Она читала молитву и чертила мелом на дверях и окнах какие-то знаки: C+M+B. Только изучая немецкие праздники и обычаи, я узнала, что эти знаки связаны у католиков с именами трех королей, которые пришли поклониться новорожденному Иисусу Христу. Этих королей звали Каспар, Мельхиор и Бальтазар. Католики пишут начальные буквы имен этих королей на дверях и окнах своих домов, мел предварительно освящается в костеле. Такие же знаки рисуются и на сараях, в хлеву, где стоит скотина. Согласно католическим верованиям, этот обряд хранит дом и хозяйство от всяких напастей, сглаза и порчи.
Мама заставляла меня учить наизусть катехизис на польском языке. Я учила, но меня посещали грешные мысли. В книге написано, что обжорство грех. А мама сама ест, а нас с Лелькой не приглашает. Неужели только дети – грешники? Мама в этом плане нас потрясала. Она могла накрыть стол с немыслимыми на то время блюдами совершенно незнакомым людям и оставить нас с Лелькой голодными. Она была большой артисткой, моя мать.
Что-то говорило ей, что она не такая, как все, но проявить эту свою другую особенность характера, кроме как через мотовство, она не умела. Она не умела ничего хранить и беречь. Семья и дети были ей в тягость.
И тем не менее после очередного бурного выяснения отношений мама родила третьего ребенка. Это был наш брат Ромуальд. Пока он был маленький, в семье царило вроде бы спокойствие.
Когда Роме исполнилось два года, мама бросила семью и ушла от нас. Остановилась она в ближайшем городке, устроилась там на фабрику какую-то и поселилась в общежитии.
Развод родителей
Это случилось летом. Лето мы провели хорошо. Отец написал бабушке в Ригу о том, что случилось в семье, и бабушка все бросила, собрала свой скарб и приехала в деревню вместе с дедушкой. Дедушка был уже очень-очень старенький и явно был недоволен тем, что его на старости лет потревожили.
Все родственники, особенно братья отца, были так же недовольны этим обстоятельством, что бабушка и дедушка переехали к отцу в деревню. Отец перестал пить и задумался о жизни. Мы с Лелькой дружно вели хозяйство. А поздней осенью мама вернулась. Я не знаю, кто подал на развод, кажется мама, но я присутствовала на этом процессе.
Это вообще дико, когда дети присутствуют при разводе родителей. Я вспоминаю это как самый жуткий кошмар в моей жизни. Я слушала обвинительные речи своих родителей друг против друга. Оба этих человека были мне плохо знакомы. Они были очень далеки от нас, занимались своими разборками. Так как я с раннего детства жила без матери, мне было все равно, есть она или нет. Я уже привыкла обходиться без нее. В это время я стала вести дневник. Все, что я хотела и могла бы сказать своей матери, я записывала на бумагу. Единственным свидетелем моих переживаний был мой Дух.
Сразу после развода отец и мать стали разговаривать и пошли в общежитие, где жила мать. Я увидела довольно большую комнату, где стояло четыре кровати. Отец начал звать мать обратно, а я сидела обиженная и думала: «Вот какую благодарность мы с Лелькой получили от отца. Мы с ней вкалываем дома, всю работу делаем, мать его бросила, а он ее прощает и назад зовет». (Зигмунд Фрейд был абсолютно прав, я переживала эдипов комплекс в полном объеме!).
Мать начала поджидать нас у школы. Сестра общалась с ней, а я нет. Мне было ужасно тяжело и стыдно ее видеть. Я только помню, что, когда мать вернулась, она стала меня шпынять. Ситуация осложнилась еще и тем, что она начала пить.
Оглядываясь в прошлое, я должна сказать, что моя мать была для меня непонятной фигурой. Семь лет я жила с бабушкой и с дедом. Семь лет я ее не видела, а она ни разу не приехала ко мне. Я должна ее принять, я это понимала, но я была слишком маленькой и жестокой. Я не видела полутонов, а только: белое – черное. Мать я видела исключительно в черных тонах. Ее образ жизни ограничивался нуждами собственной персоны. Она называла себя «пани» и вела себя соответственно. Муж – дурак и пьяница, дети – рабы для выполнения работы, которую она не любила, а не любила она всю работу.
Однажды я сказала матери прямо, что она не имеет права так обращаться с нами – не пускать в школу, например, когда надо копать картошку. Или мы делаем уроки, а мама заставляет нас заниматься работами по хозяйству.
Она мне ответила:
– Пусть вас тут хоть десять штук бегает, я могу быть матерью-героиней, и я не обязана о вас заботиться.
Почему она так считала, я не знаю, но закончилось все печально. Как только мы стали совершеннолетними, мы в прямом смысле этого слова убежали из дома: я уехала в Ленинград, а сестра в Даугавпилс. Я жалею, что не вытащила из этого дома брата и сестру, когда обжилась в Ленинграде. Когда я думаю об этом, меня мучает чувство вины. Наша мама, оставшись с отцом и маленьким сыном, продолжала жить в свое удовольствие. Рома рос беспризорником. Я редко приезжала домой, мне нечего было там делать.
Вскоре при невыясненных обстоятельствах умерла сестра. Я приехала на похороны. Упадок и бесхозяйственность, царившие в доме, поразили меня. Мама все чаще стала попадать в психиатрическую больницу, потом она стала терять слух, причем очень быстро, и вскоре оглохла совсем. Ее отправили в психоневрологический интернат. Бедная моя мама! Она не хотела ничего слышать, что ей говорят люди, дети, муж, и она ничего больше не слышала. Она хотела жить как пани, и она так и жила в интернате, где за ней ухаживали врачи и медсестры: все по расписанию, все на подносе. Ее мыли, кормили, причесывали, водили на процедуры – чем не жизнь пани? Человек получает от жизни то, что он хочет. Всегда. Ни своим чудесным шкафом, ни своими драгоценностями она не воспользовалась! Все мало-помалу разобрали чужие люди… А ее дети остались ни с чем…
Мои последние сны о матери
Умерла мама летом. Я увидела ее перед смертью. Я приехала на две недели в Литву, в деревню, где жила ее сестра. Мама была после инсульта. Говорить она не могла. Я не знаю и уже не узнаю никогда, узнала ли меня мама. Когда я ее увидела, я была поражена, что на ее лице не было ни одной морщинки. Я ее всегда такой помнила. Лицо гладкое, тоненькие брови и огромные серые глаза, волосы без единой седой прядки, черные и блестящие. А было маме уже 74 года. Руки ее были в полотняных рукавицах и зафиксированы на кровати.
Я взяла одну руку и достала ее из рукавицы. И тихо ее позвала:
– Мама, это я, здравствуй, дорогая!
Ее рука была безжизненной, и только большие серые глаза беспокойно бегали туда-сюда!
– Прости меня, дорогая! Мне очень жаль, что так все случилось… – Я наклонилась и поцеловала ее в лоб и в обе щеки.
Через год я приехала уже на ее могилу. А перед самой маминой смертью мне приснилось несколько коротких снов.
02.11.09. Я будто в своем доме в Литве. Я подхожу к двери, ведущей на вторую половину дома. Дверь почему-то частично выпилена в районе замка в виде квадрата или буквы П. Я захожу в комнату и вижу там своего соседа Игоря Б., который недавно умер, в ноябре прошлого года (это была как раз годовщина его смерти.). Он с черной бородой и грубо так мне кричит: «Закрой дверь!». Я быстро дверь закрываю и успеваю заметить, что в комнате стоят срубленные березки, штук пять-шесть. Березки свежие и очень большие, с пышными ветками и яркими зелеными листьями.
Толкование. Дверь с дыркой в виде квадрата или буквы П можно толковать как гроб, если букву П перевернуть вверх ногами. Березки = время исполнения предсказания сна. Шесть березок = шесть месяцев пройдут после Нового года до дня смерти. Так и было. Мама умерла в Троицу. Игорь Б. во сне = у него тоже были проблемы с матерью. Сон исполнился в точности.
20.04.10. Мне приснилось, будто ко мне пришла мама. Она мне жалуется, что у нее болит голова (у мамы случился инсульт).
Я вижу, что она пьяна. Я ей говорю: «Мама, что ты пила: вино или водку? Я не могу тебе даже таблетку дать! Этого нельзя делать!». Потом мама становится совсем маленькой, как Дюймовочка из сказки. Я ее поднимаю на руки, как маленького ребенка, и просыпаюсь. Осталось чувство тревоги. Понятно, что это мамина душа прилетала со мной попрощаться. Значит, все-таки она думала обо мне и хотела меня увидеть…
Спустя год или два после маминой смерти, у нас появилась маленькая белая кошечка. Есть примета такая, если после смерти родственника к дому прибивается кошка, возможно, к ней перешла душа умершего. Кошечка была несколько страшненькая и вредная до ужаса! Мы понесли ее к ветеринару, ветеринар осмотрел животное и сказал, что оно вполне жизнеспособное и здоровое, только у него абсолютно отсутствует слух. Так эта кошечка и осталась жить у нас.
Это самые тяжелые мои воспоминания. Я очень надеюсь, что в своих отношениях с матерью я поставила точку. Я не сержусь на нее. Это была ее жизнь, и она прожила ее как смогла. А я должна прожить свою жизнь.
Я способная и талантливая, и я начинаю новую жизнь
В этой связи я с удовольствием вспоминаю эпизод. Приехав в Ленинград и сдав экзамены на филфак в педагогический институт имени А. П. Герцена, я не набрала достаточное количество баллов. Женщина, возглавлявшая приемную комиссию по немецкому языку, встала из-за стола, взяла меня за руку и вывела в коридор.
– Девочка, – сказала она, – с тройкой по немецкому языку вы не пройдете. Но я вас прошу, приходите сюда еще раз. У вас способности, вы должны заниматься языком. Вы понимаете меня?
От нее исходила такая волна участия и доброты, что я не выдержала, и слезы градом посыпались. Женщина рассказала мне, что такое подготовительные курсы, как туда поступить, к кому обратиться.
Снабдив меня этой информацией, она не выпускала моей руки и, глядя мне в глаза, несколько раз повторила:
– Вы очень способный человек. Вы должны заниматься иностранными языками. Это ваше! Приходите к нам!
Это было первое в жизни признание моей личности, и это было первое внушение мне авторитетного лица. Я поверила, что у меня способности к языкам. Но так как учиться на дневном я не могла без поддержки родителей, я поступила на вечернее отделение в Ленинградский государственный университет (ЛГУ), в педагогическом институте вечернего отделения не было. Поступила я легко, так как выполнила все рекомендации преподавателя, который в меня поверил. Я не помню имени этой женщины, я не помню уже ее лица, но я навсегда сохранила ее в своем сердце. Именно она подарила ту единственную частицу любви и доброты, которая была мне так необходима! Да, Бог не приходит больше на землю, но иногда он говорит с нами через других людей…
Не кочегары мы, не плотники, а цветоводы-декораторы!
