Период распада

Щипаное тёмно-русое каре. Глаза словно прячутся за младенчески пухлыми щеками. Ольга нарочно не красилась, чтобы не ловить косые взгляды преподавателей, и от этого её глаз будто бы не было вовсе. Из шкафа, где висели мастерки соседки и её парня (они даже в мороз их носили, надевая на свитер), Ольга сняла свою удлиненную куртку на пуху, надела на свитер с горлом, горло расправила, вытащив наружу, и посильнее затужила куртку в талии.

Вышла из общаги и сразу свернула во дворы. Там, в паре метров, находилась поликлиника, про которую ей подсказали одногруппницы. В регистратуре её долго не замечали. Женщины-тумбы в белых халатах, надетых поверх свитеров, деловито сновали между шкафчиками, из которых торчали корешки грязно-бежевых «дел», и иногда стукались животами и грудями. Ольга с удивлением обнаружила, что нельзя вот так взять и прийти к врачу, надо как-то прикрепиться, а как, в регистратуре, будто бы назло, не отвечали.

До девятнадцати лет Ольга дожила, зная про поликлиники и больницы только приблизительное. Наталья Андреевна лечила детей сама: содой, ромашкой, молоком с барсучьим жиром и шерстяным платком, перетянутым до затруднённого дыхания через всю грудную клетку. А болели Ольга с сестрой часто. За ночь из их барака уходило всякое тепло, даром, что топили вечером, по утрам всё равно просыпались в сырой холод. Когда мама работала в ночь, она, конечно, успевала протопить печь ещё раз с утра, но в другие дни Ольга с сестрой как могли, так и справлялись.

Ольга металась вдоль регистрационной стойки, пытаясь задать важным регистраторшам вопрос про прикрепление, но вот уже несколько раз была перебита уверенными и даже угрожающими речами полноправных посетителей, у которых такое прикрепление уже было. В конце концов ей всё же кинули серую бумажку и после заполнения выдали, как награду, талон к врачу.

Через два часа, дождавшись своей очереди, Ольга робко заглянула в кабинет. Там, за столом, сидела врач в белом халате, надетом, как и у женщин в регистратуре, на свитер. Из-под белого колпака лезли баклажановые перья прилипших к широкой шее волос. Она беззвучно шевелила губами и писала под свою же диктовку в желтостраничную книгу.

– Можно? – тихо спросила Ольга, не распознав настроения врача. Женщина кивнула.

Справа от неё на стене была кнопками прибита картинка с тремя щенятами, жавшимися друг к другу: календарь за тысяча девятьсот восемьдесят девятый год.

– Дата рождения, – врач вперила в Ольгу прямоугольнички очков в позолоченной оправе.

– Двадцать семь. Ноль шесть. Семидесятого.

– Первый день последних месячных.

Ольга выпалила дату, которую успела запомнить, как свой день рождения.

– Проходите, готовьтесь, – женщина кивнула в сторону гинекологического кресла.

Ольга засуетилась:

– А одежду куда?

– Вы словно в первый раз, – врач глянула исподлобья. – Вон, на кушетку кладите.

Неуютный белый свет заливал холодный кабинет. Тюлевые шторы висели на веревке, как тряпка, закрывая лишь часть окна. Стягивая шерстяные колготки, Ольга увидела, как во дворе бегали за мячом мальчишки, и дед выбивал ковёр, перекинутый через турник. Сняв колготки, юбку, затем трусы, она положила всё на кушетку, обитую коричневым дермантином, и забралась на кресло. Оно показалось ей ледяным.

– Ну-с, – врач поорудовала в ней пальцами и после некоторой паузы сказала буднично так: – Беременность, что ли?

– Да, – ответила Ольга.

– Ага.

Врач вернулась к столу, оставив Ольгу лежать, раскинув ноги и ощущая холод теперь ещё и в промежности.

– Это у нас, получается, три недели, – протянула и записала себе: – Сейчас мазки возьмём.

Когда мазки были взяты, она разрешила Ольге вставать, а сама уселась за стол. Ольга оделась и опустилась на стул перед столом врачихи. Собираясь с духом, чтобы попросить то, что хотела, она принялась рассматривать обглоданные кроны деревьев, мелькающие в окне. Потом решила, что лучше произнести задуманное вот так, глядя не на врачиху, а в окно, так проще:

– А аборт можно?

– Что? – врач отвлеклась от своих записей, поморщилась так, словно силилась разглядеть Ольгу.

– Аборт, – сказав это, Ольга запнулась. Теперь даже кроны деревьев не помогали, стыд словно ударил по голове и лишил слов.

– Замужем?

Ольга кивнула, сглотнув слюну.

– Нагуляла?

Ольга затрясла головой изо всех сил.

– Ну а как так получается? – усмехнулась врач. – Рожать боимся, что ли?

– У меня учёба, – растерянно произнесла Ольга.

– Понятно. Это тебе сколько? Девятнадцать? – врач посмотрела на Ольгу со злой иронией.

Ольга кивнула.

– Так, милочка. Иди-ка ты мне анализы сдай сначала, там посмотрим. Готовы они будут… – врач бросила взгляд на щенят. – Ну вот в конце месяца и будут готовы.

– А сдать когда? – растерянно посмотрела туда же, на щенят Ольга.

– А сдать… Завтра к восьми утра в лабораторию нашу приходи. Это двести второй кабинет. Принеси мочу, – она окинула Ольгу хитрым взглядом. – Там посмотрим.

Ольга попросилась в регистратуре на приём через две недели, а на следующий день, в пятницу, послушно явилась с баночкой мочи и сдавать кровь. После этого пошла на пары, отсидела, глядя в окно невидящим взглядом, заскочила в общагу за сумкой и, чувствуя онемение по всему телу, поплелась на автобус.

***

Подъезжая к смоленскому автовокзалу, Ольга заметила Вадима. Как кипарис, он возвышался над толпой ожидающих, а рядом с ним, переступая с ноги на ногу, стояла мама Ольги, низенькая и плотная женщина в длинном стёганом пальто и в шерстяном платке на голове.

Ветер взъерошивал светло-русые волосы Вадика, из-под усов его свисала сигарета, и, о чём-то задумавшись, он пожёвывал её. Тяжелые мысли про беременность на время стянулись куда-то вглубь. Домой возвращаться всегда хорошо. А если бы можно было не уезжать…

Вадик и сестра Ольги не ценят того, что им не надо уезжать из родного дома, собачатся по любому поводу. Ольга знала, что сестра втихаря возмущается матери, что этот пришёл жить к ним в барак, хотя его-то мать живёт, как царевна, в трёхкомнатной квартире. Ольга знала и то, что мама никогда не намекнёт на такое ни ей, ни Вадиму. Для неё большое счастье, когда дети рядом.

Пока Ольга была на учёбе, Вадим стал для её мамы первым помощником: он колол дрова для печки, таскал сумки с рынка, приносил с завода, где работал, колбасу и мясо, проносил в прямом смысле слова на себе, закладывая в рукава и под майку. Наталья Андреевна потом распродавала провиант среди знакомых, и на вырученное у них дома появлялось и масло, и сгущёнка. С Вадимом они точно стали жить лучше, легче.

– Давай сумку, – сказал Вадим, когда Ольга выходила из пазика, исчерченного чёрным льдом.

Протянула ему спортивную сумку с одеждой для стирки. Подошла мама, захотелось обнять её, но Ольга не стала, застеснялась.

– Пришли вот встретить, – сказала мама. Она прикрывала рот рукой, словно мёрзла, но сильных холодов ещё не было.

Вместе они зашагали к остановке маршруток.

– Ты выходная или в ночь? – спросила Ольга.

– В ночь.

– Мёрзнешь, мам?

– Нет, это я так, – отмахнулась и тут же сменила тему: – Какая-то ты худющая, Оля.

– Чего это? – усмехнулся Вадик. – Вон, щёки торчат, как у эскимоса.

– Да не худющая я, мам. Ты ж мне сумки снаряжаешь. Где мне худеть?

– А ты ешь? – беспокойно поинтересовалась Наталья Андреевна.

– Ем.

– С ребятами делись, с соседками, – сказала мама.

Ольга промолчала про этих своих «соседок», они сами берут что хотят, не спрашивают. Не хотелось огорчать маму. К счастью, подъехал нужный пазик, и больше вопросов не было. Ольга и Наталья Андреевна уселись на свободные места, Вадим встал рядом.

– А вы как тут? – Ольга окинула обоих радостным взглядом.

– Хорошо мы. На рынок ходили, купили по мелочи, сейчас кормить тебя будем.

– У врача была? – тихо спросила Ольга.

– Была, – ответила мама. – Мне уже лучше. Может, и не надо больше ходить. Само наладится.

– Может, и не надо? Ирина Сергеевна так сказала? – с подозрением спросила Ольга, но самой очень хотелось верить. Маме тридцать восемь всего, дай бог обойдётся.

Наталья Андреевна ответила как-то неопределённо и уставилась в окно. Наконец, они доехали до родной остановки. Оказавшись возле дома, мама кивнула на несущегося к Ольге дворового пса.

– Гляди, кто тебя заждался.

Ольга же первым делом направилась к почтовому ящику, провела рукой по щели и поймала тревожный взгляд мамы, который та потом устремила на Вадима.

– Не писал, дочь, – шепнула Наталья Андреевна. Но Ольга знала, что мама с Вадимом могли запросто выбросить письмо.

Никита не писал с мая. Двадцать седьмого июня Ольге исполнилось девятнадцать, и он не объявился и тогда, не поздравил. От школьной подруги Ольга слышала, будто бы адрес его части добыла Ритка Федюкина. Написала, и он вроде как ей ответил, иначе не стала бы она бросать высокомерные взгляды на Ольгу, когда они встречались то тут, то там в Сортировке.

Пусть так. Ольга тоже кое-что приготовила ему к возвращению из армии.

В сентябре Ольга вышла ему назло замуж.

Летом Вадим приехал к ним в клуб. Он тогда, после развода родителей ушёл из дома, жил у двоюродного брата. В спортивной куртке и майке с орлом, висящей на нём тряпкой, он стоял у стены, беседуя с братом и девчонками, местными общепризнанными красотками. Почему-то среди всех он выбрал её, пошёл провожать и сказал, что женится на ней. Так уверенно сказал, а Ольга только посмеялась, чудик какой-то и слишком наглый.

Откуда знал?

План мести созрел в голове Ольги не сразу, пришёл с первыми холодами, когда письма от Никиты не приходили вот уже четыре месяца. Вадим жениться не передумал: сказал – сделал. До свадьбы он переехал жить к ней в барак. Ольга и не поняла, как это случилось, но мама против не была. Парень ей сразу понравился – спокойный, добрый, с юмором. Она была уверена, что за ним Ольга точно будет как за каменной стеной. Что-то своё увидела она в Вадиме тогда, чего не замечала Ольга.

После свадьбы Ольга попросила школьную подругу написать Никите в армию и рассказать про свадьбу, но он и подруге не ответил.

***

Через две недели Ольга снова сидела под дверью уже знакомого кабинета, сложив руки на животе, будто бы там болело. Вскоре выглянула врач и строго, по фамилии пригласила Ольгу войти.

– Ну что ж, – вздохнула она, сев за стол. – Посмотрим.

Она пролистывала толстыми пальцами стопку серых, почти прозрачных бумажек, мелькали перламутрово-розовые ногти.

Наконец, нашла нужную и, поджав малиновые губы, изучила результаты с каким-то отвращением. Снова вздохнула, кинула неодобрительный взгляд на Ольгу, примостившуюся воробышком на лавке между входом и врачебным столом.

– У мужа надо бы резус проверить, – сказала.

– А так нельзя? – тихо спросила Ольга, и от волнения на лице её растянулась неуверенная улыбка. Ольга хотела её согнать, понимая всю неуместность, но не удавалось, улыбка натягивалась сама собой. Врачиху это, судя по виду, раздраконило.

– Так – нельзя! – она окинула Ольгу с ног до головы презрительным взглядом.

Потом – пауза. От неё Ольге, которая и до этого чувствовала себя бесплотным существом, совсем стало худо.

– Приходят тут… Деловые… Хотят побыстрее отделаться… А у самих, – она подняла бумажку из лаборатории, которую разглядывала пару минут назад. – Резус-фактор отрицательный. А это знаешь что, дорогая моя?

Ольга вцепилась пальцами в шерстяную юбку и молча смотрела на врачиху.

– Это значит, что детей больше не будет. Да, вот так! – она говорила и разглядывала что-то в книге, не вчитываясь. Ольга подумала, что врачихе, наверное, противно смотреть на неё, мерзкую абортницу. Ей и самой было бы противно.

Откричавшись, врач продолжила спокойным тоном:

– Я не пугаю. Это просто медицинский факт. Если у мужа положительный резус-фактор, при аборте будет смешение крови матери и эмбриона. Образуются антитела… Ладно. Просто запомни, что потом будешь скидывать всегда. Ясно?

Ольга уткнулась взглядом в коричневую шерстяную плиссированную юбку, потеребила пальцами её складки.

– Ты же замужем. С мужем хоть посоветовалась?

– Нет, – тихо ответила Ольга.

Врач неодобрительно покачала головой.

– Уже и мужья переменятся, а матерью стать не сможешь. Думаешь, мало у меня таких тут ходит? Крокодиловы слёзы льют, а поздно… Это с этим не хочешь, а с другим захочешь.

– Я хочу доучиться.

– Доучишься. Все доучиваются. Дитё не помеха.

Ольга подняла на врача мутноватые с красными ниточками глаза и посмотрела так обречённо, что врач засуетилась.

– Поняла меня? Вижу, что поняла. Иди домой, дорогая. Иди, – она махнула Ольге на дверь и уже в спину бросила: – Хорошо всё будет у тебя.

В девяностом году родилась девочка. Ольга назвала её Юлей, созвучно месяцу, и испугалась, что когда-то хотела избавиться от ребёнка. Ольга, Вадим, мама и сестра – все сгрудились над беспокойной малышкой. Даже сестра Вадима, школьница Полина, начала приезжать нянчиться. А через два года Наталья Андреевна умерла от лейкемии. До последнего она просила сажать непоседливую внучку к себе на кровать, чтобы петь ей песни.

После смерти матери Ольга с мужем переехали ближе к центру, в комнату в коммуналке, которую подарил им на свадьбу отец Вадима, он тогда как раз женился во второй раз и переехал из коммуналки к жене.

Ольга сразу легла к стенке. Вернувшись из ясель, маленькая Юля бродила вдоль маминой кровати, стучала ей в спину и накладывала горкой игрушки. Ольга вставала лишь на работу.

Сестра Ольги, оставшись наедине с пустыми комнатами барака, начала видеть мёртвых. Узнав это, Ольга отвела её к врачу, и ей поставили диагноз – шизофрения. Ольга хотела забрать сестру к себе, в коммуналку, но родственники вразумили: у вас и так места нет. Её устроили в психоневрологический интернат, и там, через пару лет, она была задушена кучкой больных, которым мешала спать своим громким душераздирающим криком.

9

В пятницу у Миши был выходной, и после института он с Юлей сразу пошёл к ней домой. К семи им надо было в общагу, там намечались посиделки с Мишиными одногруппниками.

Включив на кухне телевизор, Юля стала разогревать рассольник. В тот день на главных каналах транслировали свадебную церемонию принца Уильяма и Кэйт Миддлтон.

За рассольником она вводила Мишу в курс дела: рассказывала, как познакомились Уильям и Кейт (в университете), один раз чуть было не расстались, но в итоге – это так мило – женятся.

Как поели, Юля составила тарелки в мойку, развернулась и, облокотившись на столешницу, с улыбкой посмотрела на Мишу.

– Пойдем? – спросила, и в этом не было никакого призыва, обычно днём они просто спали или смотрели сериал. С сексом не ладилось: Юля всё ещё привыкала к Мише.

В комнате Миша потянул сидушку дивана на себя и опустил, разложив на две половинки, достал одеяло. Юля подложила себе под голову одну из диванных подушек. Тишина и призрачность обстановки не убаюкивали, а, наоборот, намекали на то главное, что должно было сегодня случиться. Она почувствовала, как в животе что-то сжалось.

– Фильм посмотрим? – её голос дрожал.

– Давай.

Миша снял рубашку. От его голой спины и груди шёл особый запах: тёплый, такой естественный. Запахи имеют свойство врезаться в память. Юля потом ещё долго не могла забыть и этот.

Она вылезла из-под пледа, доползла до стола и стала искать фильм в «ВКонтакте».

– Что думаешь посмотреть? – спросил Миша.

Обернувшись, Юля подумала, что мышцы на его руках, как волокна в сыре-косичке. Грудь в тёмных волосках и мягкий живот. Впервые Миша показался ей красивым.

– «Английского пациента» смотрел?

– Это про врачей? Я «Клинику» смотрел.

– Это не то, – Юля включила видео, повернула экран. – Мой любимый фильм. Там Рэйф Файнс в главных ролях, который Волан-де-Морта в «Поттере» играл, помнишь?

Миша не смотрел.

Пока шёл фильм, Юля всё сильнее отстранялась от Миши, словно в той реальности, куда она погрузилась, его не должно было быть. На моменте, где главная героиня ждала в пещере своего возлюбленного и писала дневник, Юля беззвучно заплакала.

«Мы умираем. Мы умираем. Мы умираем, обогащенные любовью, путешествиями, всем, что вкусили. Телами, в которые вошли, по которым плыли, как по рекам, страхами, от которых прятались, как в этой мрачной пещере.

Хочу, чтобы все это оставило след на моем теле. Мои истинные страны, а не те, что наносятся на карты, что носят имена могущественных людей. Я знаю, ты придешь. Придешь и отнесешь меня во дворец ветров. Это все, чего я хотела – отправиться в такое место с тобой, с друзьями. На землю без карт.

Лампа погасла, и я пишу в темноте… Жаль, что любовь не вечна. Жаль, что всё кончается. А может, это всё делает лучше».

Как же глупо, – подумала, вытирая лицо. Слёзы никуда не девались, продолжали стекать по рукам.

Со слезами её словно покидало и то, что было запрятано, зажато, а теперь, до предела нагноившись, прыснуло и текло-текло.

Миша притянул её к себе. Слёзы изменили русло, потекли теперь ему на грудь. Было нечем дышать и стало до дурноты душно. Ещё и Миша задышал ей в голову. Жарко. Юля села.

– Трогательный момент просто, – объяснила.

Миша притянул её к себе.

Какой абсурд! Она плачет из-за Андрея на груди у Миши. Именно с Андреем она посмотрела этот фильм в первый раз. Но Андрея больше не будет. Их пути разошлись, и любовь кончилась. Всё кончается. А может, это всё делает лучше?

Мишины глаза блестели нескатившимися слезами, фильм его тоже тронул. Они встретились взглядом, и Миша поцеловал её. Сначала еле ощутимо, потом настойчивее. Он шепнул что-то, потом сходил в коридор, дзинькнули ключи в кармане, вернулся с квадратиком презерватива в руке.

В этот раз получилось. Юля даже не успела осознать, как всё началось, она словно съехала с горки, и дыхание перехватило от неожиданности. Диван под ними стал влажным. И сладко пахло смазкой на презервативе. В памяти о первом их разе остались: покалывание щетины, тяжесть тела, больно-приятное распирающее чувство между ног.

– Я люблю тебя.

Юля встретила его серьёзный взгляд, но не смогла ответить тем же. Андрея она любила, в этом была уверена. Первой, детской любовью любила, а Мишу… С ним она чувствовала себя взрослой. И секс с ним был другим, без обязательств и ожиданий, которые накладывает любовь первая. И это было важнее и интереснее теперь, чем просто говорить «я люблю».

– Это развод с Ноготковой так на тебя повлиял? – пошутила Юля.

Хотелось скорее разбавить то, что теперь у них было, чем-то обыденным и забавным.

– Почему? – ответил Миша, стягивая соплевидный презерватив.

– Ну до этого у тебя падал.

– Нет, не думаю, не знаю. Волноваться перестал просто.

Юля видела лишь его спину и по голосу поняла, что её шутка ему не понравилась.

– Стало всё равно?

Прикрывая одеялом грудь, она водила рукой в поисках сарафана.

– Тебе и так и сяк плохо, – повернулся и заулыбался Миша.

Провалялись до шести. По негласному правилу до прихода мамы и Игоря нужно было успеть одеться, убрать одеяла и стереть следы помятости на диване. Миша помылся и стал одеваться. Накинул рубашку и у зеркала в коридоре сказал:

– Дашка сказала, что мне идёт голубой. Дашка – из моей группы.

Юля, стоя в ванной, протирала подмышки. Услышав это, хмыкнула.

Миша застегнул рубашку и повторил:

– Дашка сказала, что мне идёт голубой. А ты как считаешь?

Юля вышла из ванной, по пути в комнату кинула на Мишу ироничный взгляд.

– Мне странно, когда мужчине настолько важно, что какие-то там девушки думают про его внешний вид.

– Я в этом ничего такого не вижу.

Юля поняла, что обидела его, и внутренне отчитала себя за сказанное, потому что знала: сказала она это специально, ему в пику.

До семи нужно было успеть забежать в магазин, купить всякого. Миша сам взял основную закупку на себя. Решили идти во «Второй дом», там продавали сухарики, которые всем нравились.

– Эти макаки не могут посчитать, по сколько скидываться, – возмущался.

Всю дорогу рассказывал Юле, как в группе всё организует и принимает решения, которые никто, кроме него, принять не может. Юля слушала молча, иногда одобрительно мычала, но в некоторые моменты ей было сильно смешно от его наивного бахвальства.

– За неделю не смогли договориться… Я сказал: давайте по две сотни, и я всё куплю. Детский сад! А когда надо было по алкоголю решить – тоже началась ромашка. Костя говорит: вискарь дорого, себе сам пивас куплю, вычти из моих. И так все. Выпьют своё и потом давай вискарь глушить. Что я, не знаю?

«Второй дом» растянулся во весь первый этаж кирпичной пятиэтажки. Через двадцать минут они вышли из него – Миша, навьюченный пакетами, и Юля налегке. Пошли по Кирова в сторону общаги.

– О, идут! – улыбнулся Миша.

Смех – единственное, что тем вечером нарушало тишину в районе советских двухэтажек, обступивших полукругом их институт. Старые здания с облупившимися стенами. Чёрные дыры выбитых окон кое-где заколочены досками или заклеены мутной грязной клеёнкой. Вечером Юля старалась здесь не ходить.

Когда Юля и Миша подошли к институту, Ярик Иванов раскручивал пакет и, замахиваясь, подгонял им Костю Соловьёва. Костя оглядывался на Ярика и на его летящий пакет и отбегал вперёд.

– Что вы тут устроили? – спросил Миша и поздоровался с обоими за руку.

Юля тоже поздоровалась, но в ответ ничего не услышала. Парни так были заняты собой, что даже не взглянули на неё.

– Этот пёс должен мне сникерс, – объяснил Ярик и махнул в сторону Кости. – Сказал, что пригласит Настьку в кино на неделе. Что думаешь? Позвал?

Ярик снова угрожающе закручивал пакет.

– Настька нормальная баба. Чего ты? – спросил Миша Костю.

– Ай, форева элон, – ответил за него Ярик.

Костя молчал и загадочно улыбался, этот издевательский разговор ему явно приносил удовольствие. Юле показалось странным, что друзья заставляют его позвать кого-то в кино, обзывают, а он ещё и веселится от этого.

Миша рассказывал ей про Костю: девушки у него не было (по крайней мере, с Мишей и Яриком он ничем таким не делился), норм шарил в программировании, но прогуливал так же много, как и вся их компания, поэтому преподы считали его способным, но, как и всю их компанию, бестолковым.

– Смотри, хавчик не растряси, – сказал Костя Ярику, когда тот в очередной раз шлёпнул его пакетом.

– Что у вас там? – спросил Миша.

– Да всякое: чипсы, сухарики, кола. Должен был быть мой сникерс, но этот пёс зажал, – недовольно покосился в сторону Кости Ярик. – Дашка сказала, что они салаты сами сварганят, надо будет только скинуться им на продукты.

– Ты ж мне говорил, что Дашка тебя борщом уже раз отравила, – сказал Костя. – Еле до сортира добежал, чуть в дырку не ввалился, когда блевал. Забыл?

– В общаге в мужских туалетах дырки, – объяснил Миша Юле.

– Я однажды зашёл, а там этот сидит, как его… Белобрысый с электротехники. Как горный орёл на вершине Кавказа. Сидит и курит, в окно смотрит. Говорит мне «Привет!» и руку тянет, – рассказывая, Ярик икал от смеха.