Человек маркизы

Потом он сел к столику и открыл бутылку воды, из которой медленно наполнил до краёв два стакана. Взял один и стал пить.

– Это правда, что ты сожгла своего полубрата, то есть подожгла его? Или подпалила.

– Это мама тебе всё рассказала? – В этот момент мне было так стыдно, что я с трудом могла вынести.

– Она мне позвонила. Это всё правда?

То есть он не исключал того, что мама могла всё это придумать. И я могла бы на этом сыграть. Мол, нет, разумеется, эта история выдумана. Она просто хотела избавиться от меня.

Но что бы мне принесла эта ложь, кроме последующего искреннего признания, что я действительно дрянь.

– Да. Всё правда. Но всё зависит от того, как её рассказать.

Я хотела знать, что было известно ему.

– Она сказала, что в последние полгода ты была для неё большой проблемой. Она не могла с тобой управиться. И потом ты рехнулась и облила своего брата спиртом, когда у него в руках было открытое пламя.

Ну это ещё куда ни шло. Можно было так и оставить. Я кивнула в ожидании вопроса. Но он его не задал. Он встал, пошёл к грилю и пальцами перевернул колбаски. Потом снова сел.

– Как, бишь, его зовут?

– Джеффри.

Почему он не задал того вопроса? Все его задавали. А он не спросил.

– Ах да, Джеффри. Верно. Так мы собирались назвать тебя, если бы ты родилась мальчиком. Джеффри.

Мне стало любопытно. Мать мне об этом никогда не рассказывала. Она ведь вообще мало чего рассказывала. И тут же у меня появилось множество вопросов. Может, даже сотни две. Проблема была в том, что я с моим немалым упрямством загнала себя в тупик уныния, из которого не так просто было выбраться. Да и не хотелось. Я всё ещё намеревалась удрать. Как только стемнеет.

– Тебе ведь здесь не очень нравится, так? – спросил он и нагрёб нам на тарелки покупного салата из макарон. – Вы ведь живёте очень хорошо. Хейко ведь успешный и может вам много чего предложить.

– Ты знаешь Хейко?

– Конечно. Мы же были друзья. Раньше.

Это меня удивило. Надменный и высокомерный Хейко вообще никак не сочетался с этим мягким человеком, который неторопливо ел свой салат как черепаха и при этом не упускал из виду колбаски.

Расспрашивать или нет? Любой добровольно поддержанный разговор подводил меня всё ближе к тёмной кладовке для инструментов. Я не хотела доверительности с этим незнакомцем, чтобы не лишать себя причин для побега.

– И почему вы не остались друзьями? Из-за мамы?

– Колбаски готовы, – сказал он и поднялся, чтобы снять их с гриля. На столике стояла горчица. Я не осмелилась попросить кетчуп. В этом было бы слишком много близости. Кто просит кетчуп, тот со всем согласен. А я не хотела ни с чем соглашаться. Вопрос всё ещё стоял колом, как жара на этом производственном дворе.

– Бывает, что друзья расходятся. Можно и так сказать.

И было видно, что он ничего не собирается добавлять к этому расплывчатому ответу.

Мы ели молча, и я смотрела по сторонам. Напротив находилось плоское здание транспортной экспедиции, перед ним стояли несколько грузовиков с грязными брезентовыми кузовами. Справа была неопрятная автомастерская, имеющая выход на улицу. А слева узкая асфальтированная дорожка вела на природу.

– Тебе, наверное, не хочется говорить об этом.

– Ты тоже не очень любишь говорить про своего брата.

И это был ответ на вопрос, почему он не задал мне вопроса «почему»: он тоже не хотел, чтобы его спрашивали «почему».

– Вкусно ведь, да? – сказал он, кивая на колбаски. – Это гала-колбаски, с добавлением майорана. В любую хорошую колбасу полагается добавлять майоран.

Он был мастером смены темы. После долгой паузы, в течение которой он возил своей колбаской по кучке горчицы, он понял, что никакого диалога на тему майорана у нас не получится.

– Ведь у тебя есть вопросы, так? Я имею в виду, что не знаю, рассказывала ли тебе обо мне твоя мать. По всей вероятности, скорее нет?

Это был пока что самый длинный связный текст, который я услышала от Рональда Папена. И он был прав, конечно же у меня были вопросы. Но важный только один.

– Почему ты ни разу не дал о себе знать?

Это был просто лазерный меч-вопрос, он поджёг и без того горячий воздух на захламлённой площадке перед складским помещением Рональда Папена, и мне почудилось, будто я приподнялась над стулом и воспарила, задав этот вопрос. Вероятно, уже в пятитысячный раз. Но вслух – впервые. Моим собственным голосом, так, что даже я сама смогла его услышать.

– Почему?

У меня не было времени.

У меня не было интереса к тебе.

Мне было нельзя.

Я не отваживался.

Рональд Папен отпил глоток воды, посмотрел вперёд, в сторону транспортной экспедиции и сказал нечто совершенно другое. Такое, чего я никогда не предполагала:

– Потому что не получалось.

– Как это не получалось? – спросила я с выражением самой большой наглости, на какую способна пятнадцатилетняя девочка.

– Это трудно объяснить.

– Ну уж попытайся.

Тут Смутный впал в ступор. Он перестал есть и уставился на свою тарелку. По прошествии вечности он сказал:

– Представь себе следующее: допустим, ты устроила некое дерьмо. По-настоящему большое. Больше некуда. И люди, очень близкие тебе, от этого пострадали. И это никак не поправишь. Можешь себе такое представить?

Я могла, и очень даже хорошо. Я кивнула.

– И ты даже попросила прощения. Только проблема в том, что ты и сама не можешь себя простить. Ты так ненавидишь себя за то, что ты натворила, что тебе не помогло бы, даже если бы тебя простили. Тогда тебе остаётся сделать только одно: уйти с глаз долой.

– Значит, тогда ты сам нас покинул, а не мама тебя?

– Это всё не так просто.

– Ну, пусть это даже и трудно. Но я имею право это знать, – заявила я.

Папен встал и улыбнулся:

– Ты имеешь право на школьные каникулы, – сказал он. – Но я, к сожалению, вообще не имею представления, как организовать школьные каникулы.

– Не уходи в сторону от темы.

– Мы с твоей мамой тогда решили, что дальше не получится. Мы решили, что ты останешься с ней. И что мы будем контактировать, только если станет действительно необходимо. Вот как сейчас.

– Ты лишил меня отца.

– Да, в некотором роде. Я хотел бы, чтобы ты смогла это понять.

И он вдруг вскочил и встал передо мной.

– Но это никогда не поздно. У нас впереди ещё целая жизнь.

Я пока что отвергла идею допросить его о подробностях того якобы ужасного деяния. Во-первых, я подумала, что этот поступок вряд ли ужаснее моего, а во-вторых, я догадывалась, что из этого ничего бы не вышло. Мне пришлось перенести разговор о его провинности на потом. Но это означало также, что я не сбегу. По крайней мере, не в этот вечер.

– Я хочу тебе что-то показать, – сказал Рональд Папен. – Идём, тебе понравится.

И он пошёл, не оборачиваясь. Он знал, что я была слишком любопытна, чтобы не последовать за ним. Он пошёл по площадке в сторону экспедиции, потом свернул налево, туда, где дорожка пролегала среди кустов и деревьев. Я шла за ним, и через две минуты мы очутились у воды. Запах стоял немного сернистый. Но было зелено, и вечер клубился, поднимаясь из почвы Рурского бассейна.

– Это канал Герне-Рейн, – сказал Папен. – И если ты посмотришь направо, вон туда, там он впадает в Рур. А ещё немного дальше Рур впадает в Рейн. Вон там, дальше.

Рейн я знала.

– Ну что, красиво?

Как ни странно, было действительно красиво. Этот городок не был ни Флоридой, ни Мальоркой, в принципе это вообще не было никаким селением. В канале перед нами покачивалась старая лодка, и мошкара танцевала ламбаду у меня перед носом. Кроме того, мне было плохо из-за нашего разговора и из-за моей вины, моей до конца моих дней непростительной вины. Но каким-то магическим образом это место было полно покоя, надёжности – при всей хрупкости причала, на котором мы стояли, в блёкнущем свете дня действительно: красиво.

– Здесь ведь можно даже провести каникулы, так я считаю, – сказал он, хотя совсем недавно уверял, что не знает, как проводить каникулы. – Ты сможешь высыпаться, плавать, читать, загорать, слушать музыку и просто… – он подыскивал слово – ну, валять дурака.

– Шесть недель подряд, – сказала я со всем отчаянием юности. Я всё ещё не могла поверить, что никакой программы тут практически и не предполагалось. То есть вообще никакой, кроме как просто зависать на этом участке земли.

– Ну, да, и что? Мы ведь можем что-то и придумать. – Мой новорождённый отец топтался на месте. – Минигольф, например. Или футбол. Что обычно делают девочки-подростки?

– А что ты сам делаешь целыми днями? – спросила я.

– Ну, я-то работаю.

Я совершенно не могла себе представить, что это означает в его случае. Я, правда, видела верстак и множество деталей и инструментов, но не видела, что он с ними делает.

– И какая у тебя работа? – Это прозвучало почти насмешливо, потому что особо продуктивным он явно не был. Либо мой отец был королём преуменьшения, на самом деле сверхбогатым, но скромным. Или скупым. Потому и колбаски.

– Я занимаюсь прямыми продажами, – сказал он несколько высокопарно. – Это означает, я продаю напрямую конечному потребителю, без посредников.

– И что же ты продаёшь напрямую, без посредников?

– Маркизы.

– Маркизы?

– Ты не знаешь, что такое маркизы?

Конечно, я знала – выдвижные тенты. У нас дома были такие на террасе. Белая парусина, Хейко при помощи пульта выдвигал их на полозьях и задвигал. Я кивнула:

– Ты имеешь в виду эти текстильные тенты для балконов и террас, чтобы не жариться на солнцепёке, как мы с тобой у гриля.

– Точно.

– Значит, у тебя маркизное предприятие.

– Без предприятия, то есть без магазина. Я продаю свой продукт напрямую клиентам. Как бы непосредственно. Маркизы и практичные изобретения для улучшения качества жизни и для сохранения мира в доме. – Это звучало необыкновенно весомо. – Идём, я тебе покажу.

Он повернулся и зашагал к своему складу. Белая рубашка прилипла у него к спине. Постепенно опускались сумерки.

Я последовала за ним в его старый склад, и когда остановилась с ним рядом, он отдёрнул в сторону чёрный занавес, который отделял жилое пространство от складского. Когда он включил свет, я их увидела. Рулоны из парусины и крепёжный материал. Нагромождение высотой с башню. Гигантский запас маркиз, которыми можно было затенить половину Германии. По крайней мере, так казалось. А я ведь ничего не знала о Германии.

– И сколько здесь этих маркиз? – спросила я.

– Три тысячи четыреста шесть.

– И кому же ты теперь их продаёшь?

– Любому, у кого есть балкон.

– А откуда тебе знать, у кого есть балкон?

– Я это разведываю. Я езжу, смотрю на дома и вижу: ага, вот балкон без маркизы. И я звоню в квартиру и продаю хозяевам тент. Включая монтаж и обслуживание. Вот так просто.

Итак, мой отец был продавцом маркиз. Воодушевившись, он не мог остановиться и продолжал рассказывать:

– Это, разумеется, сезонное занятие. Маркизы идут с марта по август. В сентябре их уже никто не покупает, потому что осень на пороге. Тогда мне приходится варьировать предложение. Но сейчас у моего товара самый сезон. Подожди здесь.

Отец нырнул в полутьму и немного спустя вернулся с двумя рулонами под мышкой. Он шагнул к верстаку и выгрузил на него рулоны.

– Я могу предложить маркизы любой ходовой ширины. И двух дизайнов.

И он раскатал сперва один рулон, потом второй. Передо мной предстали два самых запутанных узора, какие я только видела. Эти маркизы были такие ужасные, что я невольно рассмеялась. Если одна состояла из сплетения коричневого, жёлтого и оранжевого тонов, то вторая подкупала кричащей неоновой зеленью с жёлтым и синим узором внутри. Это был гротеск.

– А откуда они у тебя? – спросила я растерянно. Ведь где-то должны быть человеческие руки, способные произвести нечто такое.

– Они мне достались. После Поворота в девяностом[1]. Тогда у нас была золотая лихорадка. Ведомство по управлению госсобственностью ликвидировало всю истощённую промышленность ГДР. Золотоносная жила. Можно было скупить целые фирмы за бесценок. Вот тогда я себя этим и обеспечил, – сказал он и похлопал по зелёному полотну ткани.

– Мои поздравления, – ехидно сказала я. Меня совсем не восхитило, что он сумел вовремя подсуетиться.

– Я тогда приобрёл маркизы и этот склад. А почему этот склад? – с хитринкой спросил он.

– Понятия не имею.

– Потому что он здесь. В Дуйсбурге. В Рурском бассейне. Нигде в Германии не живёт такое множество людей так скученно на относительно небольшом пространстве, как в Руре. И если у тебя есть продукт, как у меня, остаётся всего лишь систематически объезжать ареал – и вот у тебя уже тысячи и тысячи потенциальных покупателей.

Он шагнул от верстака к письменному столу. На стене висела большая карта Рурского бассейна, утыканная булавками с красными и зелёными головками.

– Вот мой основной инструмент. Точное картирование области продаж. От Дуйсбурга, – он указал на Дуйсбург, – до Хамма, – он указал на Хамм, – и вот отсюда, – он указал на Марль, – до самого низа здесь, в Шверте. Это четыре с половиной тысячи квадратных километров. С пятью миллионами жителей, образующих, по моей оценке, два миллиона домашних хозяйств. Конечно, не в каждой квартире есть балкон. А у некоторых уже есть маркизы. Но, – он поднял указательный палец правой руки, потому что теперь наступил самый важный момент, – остаётся ещё как минимум двести тысяч необорудованных террас и балконов.

Рональд Папен снова скатал рулоны.

– И что ты на это скажешь?

Я ничего не понимала в его бизнесе. Он, правда, тоже, но тогда я ещё не знала этого. Но во всяком случае его раскладка меня как-то разом убедила. Хотя я и находила эти ткани поистине ужасными.

– Похоже, это удачная бизнес-идея, – расплывчато сказала я. – Значит, всё это ты скупил четырнадцать лет назад и с тех пор так и катаешься по Рурской области со своими маркизами?

– Именно так, – воскликнул он из глубины своего склада. Он уже аккуратно укладывал эти два рулона на место.

Когда он вернулся, я спросила:

– И сколько маркиз ты продал за это время?

– Ну, под две сотни, это приблизительно.

Снаружи уже стемнело. Я помогла ему убрать посуду, и мы вместе её помыли. Для побега я слишком утомилась в этот день. И была слишком растеряна, чтобы злиться. Рональд Папен что-то организовал, он раздобыл огромную кучу уродливых маркиз, которые вот уже четырнадцать лет неутомимо пытается продать, идя от одной двери к другой. Я легла в постель и попыталась подсчитать, сколько этих странных штук в год он впаривает пяти миллионам жителей Рура. Через секунду после того, как я, несмотря на свою математическую тупость, вычислила это, я уснула. У меня получилось ровно четырнадцать. В год.

День второй

Даже тюремная камера должна быть не меньше девяти квадратных метров, и в ней обычно есть окно. Следовательно, камера, обустроенная Рональдом Папеном для своей дочери, нарушала основы гуманного содержания подростков. Кровать была новая, ну, хотя бы это. Одеяло, подушка и постельное бельё – тоже. То есть он постарался. Но больше шести квадратных метров эта кладовка не намеряла, причём добрую треть площади занимал стеллаж, заполненный инструментами.

Без окна трудно было судить по пробуждении, который час. То ли глубокая ночь, то ли уже идёт к полудню. То ли земля Дуйсбурга закипает от жары, то ли идёт такой ливень, что взбухают лужи. Нет окна – нет никаких шумов. Я включила настольную лампу и рассмотрела причудливые тени предметов на стеллаже. Я вообразила себе, что живу в сталактитовой пещере, и мне почудилось, что на потолке конденсируется вода. И весь кислород израсходован. И даже свечку зажечь не получится. Моей жизни угрожает опасность!

Значит, не стоило залёживаться в постели, тем более что надо в туалет. Однако я не встала, поскольку хотела избежать всякой нормализации моего положения. Пойти в туалет, почистить зубы и выпить чаю было бы равносильно согласию. Это значило бы, что я принимаю свой арест, это сближало меня с договорённостью моей мамы с Рональдом Папеном. В конце концов я не выдерживаю. Либо я задохнусь, либо описаюсь в постель. Я откинула одеяло и оделась. Не посмела выходить из своей каморки в одном нижнем белье, я же не знала, вдруг рядом мой смутный отец.

Когда я открыла дверь, меня ослепил свет, падающий в окна склада. Это как будто вырываешься из туннеля. Рональд Папен сидел за письменным столом среди многообразных бумаг и что-то пил из большой чашки. Он повернулся ко мне и сказал:

– А я уже начал беспокоиться. Сейчас половина десятого. – Он встал и пошёл к кухонной ячейке. – Ты пьёшь кофе? Или какао? Я купил для тебя какао. Растворимый. Надо только налить в порошок молока, и получится чудесный напиток. Все дети обычно любят такое.

Он не стал дожидаться моего ответа, а налил в стакан молока.

– Какао любят все дети, – повторил он, как будто это была какая-то волшебная формула.

Будь мне лет шесть, я бы тут же согласилась. Примерно столько же лет я уже не пила какао. А ведь мне нравилось, когда порошок растворялся не весь. Тыкать ложечкой в коричневые шоколадные островки, плавающие по поверхности; они лопались, и порошок тонул в молоке.

Папен вдохновенно мешал ложкой в стакане и потом протянул его мне. Сама бы я не решилась попробовать такое питьё, но его беспомощная забота растрогала меня. И снова крошечный момент связи, который меня и согревал, и сердил.

Я сделала глоток и потом пошла в туалет. Когда вернулась, он снова сидел за своими бумагами.

– И что теперь? – спросила я.

– Теперь утро пятницы, и трудящиеся бодро и сознательно приступают к своей работе, – донеслось от письменного стола. – Мне сейчас надо будет отъехать, и если хочешь, можешь отправиться со мной. Мы можем поболтать, и я покажу тебе Рурский бассейн.

Я сходу не сообразила, чего мне хочется меньше – болтать с ним или часами раскатывать по этому промышленному району. Кроме того, я всё ещё пребывала в модусе побега. Со мной не могло произойти ничего лучше его отъезда.

– Это звучит заманчиво, но мне, наверное, лучше остаться здесь и пообвыкнуться, – сказала я максимально прагматичным тоном. – Я могу и в магазин сходить. Или прибраться здесь.

– С покупками сложновато, тут надо далеко идти. Поблизости нет ничего. А уборка? Тут вроде бы и так всё пикобелло.

Ну, на этот счёт мнения могли и разделиться. Тем не менее его ответ меня обрадовал, ведь я бы не знала, как тут делать уборку.

– Я просто останусь здесь.

Мы помолчали какое-то время, и я выпила, признаться, вкусный какао, прислонясь к кухонной ячейке, а Папен в это время перелистывал потрёпанную брошюру с картами местности и потом что-то в ней отметил фломастером.

– Что ты там делаешь?

– Я намечаю маршрут на сегодняшний день. Сперва я выбираю, в какой город поеду. Потом район. Я смотрю, когда я там был в последний раз и был ли хоть раз вообще. Если да, там стоит дата. Если прошло больше года, туда можно наведаться ещё раз. А вот здесь я вообще ни разу не был, – сказал он с жаром, тыча пальцем в страницу. – Этот район Оберхаузен для меня терра инкогнита, тут вообще ни одной даты. Итак, с сегодняшнего дня я вписываюсь туда, и потом всё будет отмаркировано.

Казалось, он говорил больше с самим собой, чем со мной. Он снял колпачок со своего фломастера, очертил часть Оберхаузена и вписал дату.

– Оберхаузен, жди, я еду. И потом у меня две точки обслуживания. Одна в Даттельне, и одна в Хердекке. – Он посмотрел на меня, как будто ожидал приказа к отправлению в поход. Или моего мнения. У меня его не было, тем более что я не знала, где тот Оберхаузен или тот Даттельн. Или Хердекке.

– Так, – сказал он.

Он не казался так уж хорошо организованным. Я не увидела у него даже компьютера. У Хейко же было множество этих конторских приборов. Интернет у него был так давно, что можно было подумать, будто он сам его и изобрёл.

– А у тебя тут есть сеть WLAN[2]? – спросила я.

– Нет, – ответил он с пренебрежением тех людей, которые абсолютно не знают, о чём идёт речь, но отрицают это по принципиальным соображениям. – У меня есть кое-что получше: факс. По нему мои клиенты всегда могут со мной связаться, если им понадобится сервисное обслуживание. Или, естественно, по телефону. Здесь или по мобильному.

Он извлёк из кармана брюк «Нокию-3310» и показал мне так, будто похитил её из лондонского Тауэра в обход трёхсот лазерных лучей.

– Но имейла у тебя нет, – сказала я.

– Ах, этот имейл, интернет, WWW и так далее и тому подобное. Всё это лишь преходящие веяния моды. Надо опираться на устойчивость. На силу стабильности.

Я не понимала, что он имел в виду. Он повернулся ко мне на своём конторском стуле и воскликнул:

– Может ли твой интернет затмить солнце?

Я пожала плечами и сказала:

– А для чего это нужно?

– Не увиливай. Может или не может?

– Нет, не может.

– Вот видишь, – победно воскликнул он. – А вот мои маркизы это могут.

Строго говоря, они, конечно, не могли этого сделать, но мне ни в коем случае не хотелось дискутировать на эту тему.

– Когда однажды будет отослан последний имейл и вся эта ваша хрен-сеть будет отключена за ненадобностью, мои маркизы всё ещё будут тут как тут и защитят балконы Оберхаузена от яркого света летнего солнца.

Мне нечего было на это возразить. Могло статься и так.

– И как называется твоя фирма? – спросила я, чтобы сменить тему.

– «Маркизы и идеи Папена».

– И сколько человек в ней работают?

– Ну, я.

– А ещё кто?

– Ну, никто. Только я. Это единоличное предприятие Папена.

Я не могла разделить его воодушевление. Единственное единоличное предприятие, какое было мне знакомо, – это мороженщик с тележкой, который каждое лето разъезжал по нашему кварталу. Хейко однажды провёл для нас расчёт, сколько шариков мороженого надо продать, чтобы оплатить приобретение товара, автомобиль, бензин, квартплату и содержание семьи из нескольких человек. Разумеется, в представлениях Хейко в семье должно быть самое меньшее пятеро детей. В конце он пришёл к заключению, что «пошло бы это мороженое в задницу».

Даже если Рональд Папен не платит зарплату ни одному сотруднику и у него на содержании нет семьи, то есть все доходы фирмы «Маркизы и идеи Папена» на все сто процентов достаются ему одному, я не могла себе представить, чтобы он мог на это жить. Разве что ему дают за эти уродливые тенты очень много денег. Но на столько это дело действительно не тянет.

– Итак, ты поедешь со мной в Оберхаузен? Или предпочитаешь остаться здесь и наслаждаться каникулами?

Это звучало чуть ли не издевательски, но я уже знала его настолько, что не сомневалась: он произнёс это со всей серьёзностью. Наслаждаться каникулами на производственном дворе в Дуйсбурге. Он вполне мог себе это представить.

– Думаю, лучше я останусь здесь, – сказала я как можно убедительнее.

Он похлопал себя по карманам, снова повернулся к столу, собрал нужные бумаги и свой атлас и встал.

– Ну, хорошо. Вечером у нас опять будет гриль? – спросил он. – Я куплю по дороге колбаски.

– Идея супер, – соврала я, а вру я хорошо, рассчитывая на то, что к тому времени буду уже на полпути в Кёльн.

И тут он показал мне, что всё это время видел меня насквозь. Папен улыбнулся и сказал:

– Было бы очень здорово, если бы вечером ты была ещё здесь. Меня бы это действительно порадовало.

Он сделал пару шагов к своей застигнутой врасплох дочери, готовый к отцовским объятиям, которые, однако, закончились тем, что он взял меня ладонями за плечи.

– Тогда хорошего тебе дня, – сказал он, глядя своими голубенькими глазами в мои голубенькие глаза, в своё зеркальное отражение.

И уехал. Я слышала, как его старая машина завелась и медленно покатила по двору. В Оберхаузен. И он оставил меня в растерянности. Информация, какую я от него получила, была настолько же точной, насколько и скупой. На что жил этот человек? И как он выдерживал в этой убогой пустыне? Да ещё без телевизора и без интернета. Я решила осмотреться и порыться в его складе в поисках ответов. Насколько мало желания у меня было оставаться здесь на полтора месяца, настолько же много любопытства вызывал во мне он сам и его мир. И бегство сегодня не рассматривалось уже потому, что он его явно предвидел. А я не хотела подтверждать предположение, что я у него тут не выдержу.

Женщины у него явно не было, намерения поехать на Мальорку или хотя бы на Балтийское море он тоже не выказал. Сегодня на нём была та же одежда, что и вчера, и у него была такая же гора маркиз, как и идей, в чём бы они ни заключались. Рональд Папен тарахтел по этой зловещей Рурской области и продавал эти какашечные маркизы, стучась во все двери. И он жарил колбаски. Он хотя и был дружелюбным маленьким человеком, но ничего не мог мне предложить. Я сказала себе, что такая женщина, как моя мама, не без причин отказалась от жизни с ним. Но они хотя бы произвели на свет дочь, и это указывало на то, что однажды их совместная жизнь была интересной, полной надежд и обещаний. А поскольку этот склад не предвещал ни приключений, ни надежд, ни обещаний, жизнь моего отца интересовала меня лишь в том ключе, как учёного интересует, почему муха чистит себе голову лапками. Я отставила свой какао и пустилась в разведывательный обход.