Лунный свет

Неужели твое призванье —

Все знать, не делать ничего

И сплетничать?..

Совсем иное

Происходило в голове

Старушки, и не о Москве

Напоминало ей больное

В душе местечко! Может быть,

Довольная своим вступленьем,

Она с заметным нетерпеньем,

Решилась вдруг его спросить:

«Что дочка? и чему ты учишь?

И скоро ли ее приучишь

Меня за ведьму не считать?

Ведь я люблю ее… я мать!»

Камков очнулся. Не с ума ли

Она сошла?.. – Что вы сказали?

Какая ведьма?..

– Отчего ж,

Когда она меня встречает,

Ее, голубушку, бросает

Всю в лихорадочную дрожь?

Ты ей скажи, я не желаю

Пугать… не подойду… Я знаю,

Как тяжело и страшно ей

Встречаться с матерью своей.

Вот и на днях она каталась

С своей мадамой, и на ней

Был бархатный салопчик; ей

Остановиться б… Сильно сжалось

Во мне сердечушко, когда

Она как ветерок промчалась.

И то сказать, прошли года

С тех пор, как я с княжной рассталась!

Тогда еще и трех годков

Ей не было. Отец боялся,

Что я приду за ней: суров

Он был со мной и горьких слез

Моих не слушал. Богу клялся,

Что мне, как собственных ушей,

Не видеть дочери моей… —

Княгини голос оборвался.

Камков с усилием молчал.

– Ну вот, он клятву и сдержал!.. —

Она с тоской договорила

И с беспокойством поводила

Платком по подбородку…

– Зла

Я не желаю, – начала

Опять княгиня, – только знаешь,

Какие деются дела

На свете! и не разгадаешь,

Как поступать…

– Что ж было с вами?

Спросил Камков, моргнув глазами.

– Не вынесла, мой друг. В наш дом

Князь поместил свою Любашу,

Цыганку. Заваривши кашу,

Хотел он скрыть ее – и скрыл!..

И где ж ее он поместил?

С княжною рядом – подле детской!

– Я няньку нанял, – говорит, —

Привез из слободы немецкой.

Да с этой нянькой и кутит…

Что будешь делать? Я ни слова,

Ни полсловечка… Я взяла

Да и ушла. Ну да, ушла,

В день воскресения Христова,

Из церкви прямо, как была,

В нарядном платье, наняла

Карету, да и покатила

Вон из Москвы – да и забыла

Про колыбельку!»

– Не могли

Вы поступить иначе – и

Недурно поступили.

– Свято

Я исполняла долг мой… Но

Тут, извини: я виновата.

И не оправдывай!.. Грешно

Мне было в эдаком содоме

Покинуть дочку. Наказал

Меня господь!.. Всех в нашем доме,

Всех муженек мой разогнал;

И няню… и ее отправил

В деревню; при себе оставил

Двух поваров, да из людей

Каким-то чудом лишь Матвей

Мой уцелел – старик усердный.

Он недоимки собирать

Был послан. Любит куликать,

А впрочем, честности примерной.

Конечно, в дом меня пускать

И он не смел: за мной следили.

Я знаю, старика водили

В полицию за то, что он,

Вишь, от меня принес поклон

Малютке…

– Как же поступили

С ним полицейские?

– Ну, как!

Известно как – обыкновенно.

– Что ж он?

– Да ничего, – смиренно

Ответила княгиня. – Так

Несчастного и наказали

Из-за меня… С тех пор, мой друг,

Чтоб люди-то не пострадали,

И на меня нашел испуг;

В особенности за Матвея

Мне было тягостно…

Краснея

До самых, так сказать, бровей,

Хозяин мой внимал своей

Печальной гостье. Ничего-то

Не знал он, хоть и жил в Москве.

В его горячей голове

Был мир иных идей – работа

Ученая… Мой педагог

Никак вообразить не мог

Своей наивной ученицы

В такой среде… среди такой

Житейской грязи. Так царицы

Иль нимфы посреди гнилой

Трясины мы никак не можем

Себе представить.

Но отложим

Фантазию, не утомим

Читателя и сократим

Рассказ княгини.

– Я добиться

Хотела прав своих… мириться

Хотела – гордости своей

Не слушала – и что ж? меня же

За это обвинили! Даже

И репутации моей

Не стали верить… Он, злодей,

Не пощадил меня нисколько…

«… – Убью! – кричал… Попробуй только!»

Вот, начала и подрастать

Моя княжна, и стали мать

Ей людоедкой представлять.

Чего уж ей ни говорили,

Чем ни пугали, ни мутили

Рассудка детского!.. При ней

Хороших не было людей.

Еще не знаешь ты, как люди

Жестокосердны. Впрочем, буди

Его святая воля! Все

Перетерплю – и что мое,

То не уйдет. Ушло – вернется,

У бога очередь ведется…»

– Но, – перервал ее Камков, —

Положим, трех – пяти годов

Ребенок был напуган вами!

– Ну да, напуган. Он слезами

Меня встречал, рвался из рук,

Головку прятал…

– Уверяю,

Княгиня, если б кто другой

Рассказывал… Но, боже мой!

Я все еще не понимаю:

Ребенок мог бояться вас,

Ну, а теперь?

«Теперь? – не знаю,

Отец мой! Только всякий раз,

Когда случайно я встречаю

Мою красавицу, – она,

Как плат, становится бледна,

Ну, словно видеть хладнокровно

Меня не может… ну… ну, словно

Я враг заклятый. Да и я

Сама к ней подступить не смею:

Что, если оттолкнет меня?..»

– А если бросится на шею?

Чего же вы боитесь?

– Нет,

Боюсь я… – был ее ответ.

И бледная старушка стала

Еще бледней. Бог весть о чем

Она потупясь размышляла,

И в этот миг ее черты,

Которые года измяли,

Еще живей напоминали

Остатки прежней красоты;

И вглядываясь, можно было

Узнать в ней мать княжны (в сухом

Цветке мы узнаем с трудом

Его родню, что с ветерком

Весной льет аромат кругом).

И мысль свести их соблазнила

Камкова…

– Я вас помирю, —

Сказал он, – я вам говорю,

Как честный человек.

– Неужто?

Отозвалась она, – а муж-то

Мой благоверный, – разве он

Допустит!

– Полноте бояться,

Он где-то рыщет.

– Я, признаться,

Сама хотела… Ты поклон

Мой отнеси сначала. Еду

Сегодня к Троице; ну, да

Авось господь пошлет победу

Над сопротивными… Когда

Я ворочусь, – ты ей, мой милый,

Просвирку отнесешь: поверь,

Что это хорошо… Теперь,

Прощай пока! —

И заспешила

Старуха и, перекрестясь,

Уехала.

Десятый час

Был на часах Камкова. Он

Невольно вспомнил вечер. Лег он

На свой диван между двух окон,

И, грустный, вслушивался в звон:

Колокола протяжно пели,

Тянули душу, но не грели.

Одна мечта была тепла,

И та – мучительна была…

Глава 6

Изведано, что хитрость есть

Ум дураков, и несвободных,

Добавлю я, – и всех, чья честь

Вращается среди природных

Ее врагов. Врагам же несть

Числа – их больше, чем голодных

Волков в лесу, чем хищных птиц

В степи; что шаг, то и возможность

Сгубить всю жизнь свою… В лисиц

Нас превращает осторожность…

Мы, люди с правилами, так

Искажены, так лицемерим,

Что поневоле только верим

Чистосердечию собак.

Муж баронессы был скорее

Баран, чем волк; но с ним хитрее

Она была, чем с кем-нибудь:

Она не слишком опасалась

Его рогов, – она боялась

Своей изменою кольнуть

Его достоинство баранье,

Утратить все свое влиянье

И быть осмеянной пустой

Великосветскою толпой,

К которой ни по состоянью,

Ни по связям, ни по призванью

Никак принадлежать не мог

Мой благородный педагог.

Но баронессе мало было

Хитрить с бароном: нет, она

Сама с собой осуждена

Была хитрить, и так хитрила,

Как никогда…

В условный день

Свиданья долго притворялась

Она поутру спящей; лень

Ей было встать. Она терялась

В своих сомненьях, зарывалась

В подушки… «Вечер все решит!»

Она мечтала.

Люди встали,

Скребли, мели и перестали.

Все думали, хозяйка спит.

А между тем она твердила,

Твердила: «Вечер все решит».

Но вот, одевшись, побранила

Она себя за этот бред

И за вчерашнее посланье

К Камкову. – Кажется, признанья

В нем не было… Конечно, нет!

Лукавый ей шепнул в ответ.

Потом за чаем рассудила

Она, что глупо поступила;

А впрочем, вряд ли он поймет —

В чем дело… Нечего напрасно

Тревожиться, и он прекрасно

Поступит, если не придет.

Да и она его не ждет,

Совсем не ждет и им не бредит:

Напротив, очень может быть,

Что и сама она уедет

На целый вечер. Заложить

Велит двуместную карету

И ко всенощной к Филарету

Отправится. Пускай придет

И не застанет дома… Боже.

Как он рассердится!

– За что же

Вы сердитесь, философ мой!

Могла ль я думать, что решитесь

Вы на свидание со мной?

Нет, вы сперва в меня влюбитесь.

Потом уже… О, вы чудак

Такой, каких на свете мало!

Что за беда, что я не стала

Вас дожидаться? Если так

Вас это сердит, – чем хотите

Я искуплю мою вину…

Желайте, требуйте, ищите —

И я… я вас не обману.

Отбросьте недоразуменья!

Так в области воображенья

Она беседовала с ним:

Герой был счастлив, и – незрим.

Она была боготворима

И так же, как и он, незрима…

Пускай глядят – пусть смотрит сын…

Пусть смотрит муж…

И за обедом

С одним помещиком-соседом

Она кокетничала; вин

Ему заморских предлагала,

Сама в стаканы наливала

И тешилась… пусть ни один

Из них не видит, что там бродит

У ней в мозгу, что происходит

В душе… В смеющихся глазах

У ней темнее было вдвое,

Чем ночью в черных облаках

Иль в омуте на дне. Какое

Намеренье скрывалось в ней,

Когда она своих гостей

Так угощала за обедом —

Кто понял?.. Но с ее соседом,

Едва из-за стола он встал,

Случилось диво: он повесил

Свой красный нос и задремал…

Потом привстал, поклон отвесил.

Потом, чтоб больше не дремать,

В гостиницу поехал – спать.

С утра болтающие гости

Ее терзали. Тайной злости

Полна, она лишь об одном

И думала и говорила

При всех, открыто, за столом,

Что хочет выехать; потом,

Когда она сам-друг осталась

С бароном, вдруг ей показалось.

Что в спину колет, что она

И простудилась, и больна…

Что ей так хочется к графине

Заехать… и… увы! должна

Скучать…

«Ах! – вспомнила она

При муже – буду по-латыне

Учиться… кажется, звала

Сегодня я Камкова. Зла

Я на него. Да, никакова

В нем такта нет: по четвергам

Зову, зову… дает мне слово —

И надувает! Вечно к нам

Придет не вовремя. Намедни

Пришел поутру; я к обедни

Сбиралась – вечно невпопад!

Такой чудак!»

– Ну что ж? я рад! —

Тряхнувши гладенькой головкой,

Сказал барон, – он малый ловкий

И, нечего сказать, учен,

Учен, собака!

Вот, рассталась

Она с супругом и пошла

В свой будуар. Уже смеркалось:

Заря по окнам пронесла

Огни свои и за гардиной

Куда-то спряталась. В гостиной

Часы пробили девять. Свет

Прощальный в сумерках печальных

Еще кой-где мелькал в зеркальных

Померкших стеклах. В кабинет

К барону лампу осторожно

Пронес лакей, но будуар

Был темен… Щек румяных жар

Не озарял его… тревожно

Она оглядывалась: слух

Ее был напряжен. – Возможно ль,

Чтоб время медленное вдруг

Подкралось к ночи! Не безбожно ль

Оно обманывает нас?

Неужели условный час

Так близок?.. Сдержанно и бурно

Дышала грудь ее… звонок —

И он войдет…

Чу! молоток

Позолоченного Сатурна,

У Гименея не спросясь,

Протяжно, с расстановкой, раз

Ударил… два… и сосчитала

Она удары: десять!.. Встала

И, бледная, пошла к дверям

Передней.

«Ты сегодня в клуб?»

– Ну, да, мой друг, конечно, там, —

Сказал барон.

Барон был в шубе

И ждал кареты; кучерам

Был послан нагоняй. Терпенье

В нем лопнуло. – «Какой подлец

Закладывает!» – в заключенье

Ворчал он под нос. Наконец,

К крыльцу карета подкатилась

И в клуб барона увезла.

Жена в переднюю вошла

И на швейцара покосилась;

Но не к швейцару обратилась,

А к камердинеру:

«Позвать

Мне сына».

– Он никак изволил

В концерт уехать…

«Кто позволил?

Барон? Как мальчика пускать

В такие лета одного! Спросите,

Кто из людей поехал с ним!

Какая мука!.. Доложите,

Коли придет Камков. Другим

Отказывайте: говорите,

Что я больна и спать легла».

Сказала, бровью повела —

И вышла.

Боги! нет страданья

Несноснее, как ожиданье

Влюбленных. Тот, кто испытал

Его, – тот медленно глотал

Сок приторный из чаши самой

Противной скуки. Надо быть

Не женщиной, не светской дамой,

Чтоб до конца ее допить

И на другой же день в постелю

Не слечь на целую неделю.

Еще довольно весела

Она была, когда вошла

В свой кабинет. Нашла, что мало

Огня в камине. Набросала

Туда щипцами угольков,

Подумала: придет Камков

И что-то скажет?.. – Не дождаться

Ему признанья новых слов!

Нет, я вторично унижаться

Не стану. Нет! – И ей заняться

Хотелось. Спичкою зажгла

Она свечу, достала книжку,

Читать хотела – прилегла

И встала… Вспомнила Амишку,

Свою собачку, и пошла

Ее укладывать, а кстати

Узнать об горничной, об Кате,

Которая вчера слегла

От головной простудной боли.

Ей нужно к икрам привязать

Горчишники. Не худо знать,

Что делается… Словом, все ли

В порядке.

– Боже мой!.. Камков!

Ты, может быть, своих часов

Не заводил – или пропала

Моя записка… или… но

Мне совершенно все равно…

И баронесса повторяла,

Что никого она не ждет

И ждать не хочет. Пусть придет,

Пусть не придет, – ей дела мало,

Ей все равно!.. Из-за него

Она терзать себя не станет.

Что он такое? ничего!

Плебей, учитель! Вечно занят,

Чтоб хлеб насущный добывать…

Ему ль ценить! Ему ль понять!

И прочее, – Нет, нет! Вернее,

Всего вернее, что Камков

Не заводил своих часов,

И непременно он позднее

Придет… Не получить не мог

Он моего письма… У ног

Моих он выпросит прощенье

И за минуту промедленья,

Не только за десять минут!

А между тем часы бегут.

Заметно исчезают краски

С ее лица, глаза не лгут;

Они горят… Лицо без маски

Омрачено уже такой

Досадою, такой тоской,

Что… если ум с душою бедной

Еще по-прежнему хитрит,

– Ты, баронесса, – говорит

Ей зеркало, – такою бледной,

Такою смутной не была

С тех пор, как сына родила.

И, покачнувшись, отошла

Она от зеркала, и руки

Скрестила, и опять легла,

И долго вслушивалась в звуки

Иль в гул шагов, колес, саней

На улице… Войди он к ней

Сейчас, – она бы не сумела

Подняться: так оцепенела

Всем телом, так была она

Вся в чуткий слух превращена.

Войди он к ней сейчас, – и в зренье

В такое ж чуткое, как слух,

Она бы превратилась вдруг.

И ни одно его движенье

Не ускользнуло бы; в одно

Неуловимое мгновенье

Все было б понято.

Грешно

Ему так медлить! Как! ужели

Одиннадцать?! Как бой часов

Далеко слышен! Прогудели

Удары… кончено! Камков

Не будет…

В залу устремила

Она свой взор – там тьма была,

И в темную она вошла

Гостиную, и показалось

Ей там, что будто помешалась

Она, что бредит наяву —

К невидимому существу

Идет навстречу… Испугалась

Она такой мечты; осталась

Однако же впотьмах, потом

К окошку подошла, и лбом

Прижавшись к темной раме, стала

Глядеть на улицу. С угла

От фонарей была светла

Большая улица. Мелькали

То здесь, то там, то вырастали,

То съеживались тени. Вот

Какая-то мамзель идет,

Какой-то кавалер за нею

Спешит, вытягивает шею —

Картуз клеенчатый блестит

И пропадает… Вон в овчинной

Шубейке баба штоф несет.

Вот едет рысью с пикой длинной

Казак и, может быть, везет

Депеши… Вот и неуклюжий

Фонарщик: с лестницей над лужей,

Должно быть, вздумал помечтать.

Остановился… и опять,

Опять все пусто… Вот из мрака

К столбу фонарному собака

Идет, за ней из-за угла

Другая, третья… и прошла

Собачья свадьба… Раздается

Задорный лай… Что это сон

Проклятый, или жизнь?! А он!..

Он, может быть, теперь смеется,

Иль начал Гегеля читать!

Увы! мечтою не догнать

Того, что в руки не дается!..

Чего ж ты ждешь? Какой любви,

Каких чудес из-под земли?

Поверь, никто в плаще не встанет

С гитарой под окном твоим

И серенады петь не станет!

Тут не Испания, не Рим!

…………

И баронесса воротилась

В свой кабинет и ухватилась

За колокольчик… Боже мой!

Какой нервической рукой

Она звонила, дозывалась

Кого-нибудь – и вот уж к ней

Идет по коврикам лакей.

– Кто был у нас? мне показалось,

Что кто-то позвонил?

– Чего-с?

– Кто был за полчаса?

– Никто-с.

– Ступай.

Теперь пора сознаться,

Что никогда еще она

Так не была оскорблена.

Она хотела засмеяться

И стала плакать… (нежный пол

Красиво плачет). Огоньками

Сверкали на ее ушах

Алмазы; все лицо руками

Она закрыла, и с висков

На локти черными волнами

Сбегали косы… Не Камков

Уж был в уме у ней… Что значит

Камков? И не любовь в ней плачет,

А плачет гордость. Уж дотла

В ней догорела страсть; желанья

Потухли… баронесса зла —

И только!.. Тихие рыданья,

Истерики припадок…

Но

Что долго плакать! Уж давно

И спать пора! «Давно ль я стала

Такой нервической?» – сказала

Она, и локти отняла

От столика и подняла

Свечу, и в спальню отворила

Дверь полированную. – Спать,

Так спать! Другую засветила

Она свечу, но раздевать

Себя не кликнула ни Кати,

Ни Дуни; а замечу кстати,

Что баронесса никогда

Сама не раздевалась; это

Событье с нею, господа,

Случилось в первый раз… Ну да,

Событье! Впрочем, без корсета

Она была и, стало быть,

Ей не предвиделось большого

Труда себя разоблачить.

К тому же Катя нездорова,

А Дуня спит – к чему будить!

Неторопливо раздевалась

Она и наконец осталась

В одной сорочке. «Боже мой!

Какой однако же больной

Кажусь я в зеркале! – уныло

Подумала, – а прошлый год

Я так свежа была!..» И вот

Она вниманье обратила

На томные свои глаза,

На пятна слез (заметно было,

Что по лицу прошла гроза)…

Раздетая, она осталась

Перед трюмо; сперва созналась

С невольной грустью, что она

Без платья уж не так стройна,

Как в платье, что на пьедестале

Поставленную, может быть,

Ее не стали бы ценить

И восхищаться бы не стали.

И баронесса начала

Себя осматривать: нашла,

Что плечи пышны, грудь бела

И высока, и руки стройны,

И волосы роскошны, и

Все, все, что нужно для любви

И неги… Но благопристойны

Мы будем, и не скажем вам

Всего, что в зеркале предстало

При двух свечах, без покрывала,

Ее заплаканным глазам.

«Дурак Камков!» – Она сказала

Почти с презреньем, и в сердцах

Задула свечи. Вот, впотьмах

Отдернутая занавеса

Опять задернулась, и спать

Легла спокойно баронесса.

Ей тихой ночи пожелать

И мы не прочь: ведь ей досталась

Довольно трудная игра.

Она, несчастная, с утра

Страдала, вдоволь настрадалась, —

Пора заснуть!

Но не спалось

Ей, бедной: в жизнь ее былую,

Блистательную, молодую,

Воображенье унеслось,

И унесло с собой до слез

Обиженное сердце… Было

Над чем подумать! Но забыла

Она, как ветрено губила

Она сердца, когда была

Моложе. Память говорила

Ей о другом: она плыла

На пароходе за границу;

Была в Милане – как царицу

Ее встречали там: она

Всей тамошнею молодежью,

Как василек шумящей рожью,

С утра была окружена.

За ней ухаживал посланник,

И лорд в гороховом пальто,

И политический изгнанник,

И пламенный артист – и кто,

Кто был тогда ее избранник?

Кто был у ног ее? – Никто

И все до одного!.. И каждый

Из них, томясь ревнивой жаждой,

Готов был жертвовать собой

За миг любви, и – боже мой!

Все позабыть, и где ж влюбиться!

В Москве!.. И может это быть?

И может вздор такой присниться?

И кто поверит, что она

Была в Камкова влюблена?

Плебей! учитель – нет, Россия!

Еще ты дикая страна!

Невеждами населена,

Медведями! И молодые

Как старики, и старики

Как дети… Можно от тоски

Здесь умереть. Пора в Тоскану,

В Милан, в Венецию. Не стану

Я больше медлить здесь; прощай,

Прощай, Москва! с тобой прощаться

Я рада, только пожелай

Мне никогда не возвращаться.

Конечно, можно кой-кого

Здесь уважать. Литература

Цвесть начинает; я не дура

И понимаю… для чего

Пристрастной быть? – уж за науки

Россия принялась от скуки,

И в этом можно принимать

Участье, но… но – не дышать,

Не жить!

Такие-то блуждали

В ней мысли и мешали спать.

И до нее не долетали

Ночные звуки: так она

Была в себя погружена.

Но вот Амишка заворчала,

И баронесса услыхала,

Что кто-кто в спальню к ней вошел.

То был барон; он был в халате

И шаркал туфлями; на стол

Ночник поставил и к кровати

Придвинулся.

– Ты спишь, друг мой?..

Бледна, как мрамор гробовой,

Она в подушках чуть дышала.

«Ты спишь?» Она не отвечала,

И не хотела отвечать.

«А я хотел тебе сказать,

Что я сегодня двадцать тысяч

Привез из клуба; а тебя

И не разбудишь!» – Если б высечь

Тебя могла я, – про себя

Она подумала, – признаться,

Была б от этого не прочь.

Как жаль, барон, что в эту ночь

Ты не изволил проиграться». —

Так, чуть дыша, в объятьях сна

Притворно-сладкого, она

Кипела. Видно, притворяться

Ей не наскучило… И он

Не разбудил ее… Барон

Был деликатен. Но закроем

Их ложе пологом: авось,

Соединив их, успокоим

Сердца их, бьющиеся врозь.

_______

И на другой день в праздник (в будни

Для баронессы) ровно в час

Она проснулась пополудни.

Явилась Катя. – «Что ты?» – «Вас

Я разбудить не смела; надо

Вам в магазин; уже давно

Заложена карета». – «Но

Я нездорова… впрочем рада

Я выехать. А какова

Погода?..»

Баронесса встала

Усталой, впрочем, голова

Была свежа. И причесала

Ей Катя волосы. Корсет

Уж баронесса надевала,

Когда ей подали пакет

С печатью. Тихо положила

Она письмо на туалет.

Задумалась, но не спросила,

Откуда, от кого? Заныло

В ней сердце. Может быть, Камков

Вчера был очень нездоров,

Не мог приехать? – никакого

И оправданья нет другого.

Но если только умирать

Не вздумал он, я и читать

Не стану! Долго колебалась

Она: назад ли ей послать

Письмо, или прочесть? Осталась

Одна и – сорвала печать.

Послание Камкова

«Когда б в условный час свиданья,

Дав волю роковым мечтам,

Прочел я по твоим глазам

О тайнах твоего страданья, —

Клянусь, я б пал к твоим ногам,

И, сердцем нищий, все богатства

Его тебе бы обещал,

Твое бы сердце обокрал,

И совершил бы святотатство.

Клянусь! я б обманул тебя,

Себя, и Бога, и природу,

Я б исказил свою свободу

И обладал бы, не любя.

Нет, перед любящей душою,

Перед страданием твоим

Я прохожу, склонясь главою,

Как перед чашею святою,

Глухим отчаяньем томим.

Запуган жизнью, я страдаю,

Когда люблю и не люблю,

Но о прощеньи не молю,

И ничего не принимаю