скачать книгу бесплатно
Я подумала, что ослышалась… Торопливо плюхнулась на первое попавшееся свободное место, сбитая с толку.
Загадочное поведение Изиды объяснилось сразу после урока: на лестнице нос к носу я столкнулась с заведующей кафедрой марксизма, и та была… в точь-в-точь таком же югославском платье. Да уж, несмотря на усиленные занятия аэробикой, она мне явно проигрывала: такой фасон смотрелся на ней не по возрасту. (Как говорится, красивой была-ни была, не знаю, а молодой была).
Спиной почувствовав уничтожающий взгляд, на всякий случай я прибавила шагу.
…На очередном семинаре по политэкономии разразился скандал: наша староста-отличница Оксана Добужинская, – между прочим, любимица Изиды, – совершенно неожиданно для всего курса вдруг встала и заявила, что «мы не намерены слушать и обсуждать весь этот бред, который вы нам вешаете на уши, Изида Петровна»…
Насчет «бреда» она нисколько не преувеличила. И все-таки это было неприкрытое хамство в глаза, ставшее возможным только в контексте перестроечного свободомыслия.
Все впали в шок, не только Изида. Очухавшись, та пригрозила страшной местью в сессию, и не только ей, но и всем остальным. Просто она восприняла возмутительный поступок старосты, как выражение общего мнения курса.
Все опечалились.
Семинары прекратились, а с ними исчезла драгоценная возможность правдами-неправдами заработать себе «автомат». Пришлось всем подряд готовиться к экзамену. Только как можно приготовиться к политэкономии – это тебе не «общее фортепиано», где честно выучил да сыграл. В общем, под угрозой оказались у кого «красный диплом», у кого – стипендия, а у кого и учеба в консерватории.
…Чем ближе к экзамену, тем сильнее я мандражировала.
И только накануне меня, что называется, осенило: я поняла, как именно мне надлежит одеться…
…Стоял жаркий июньский день.
По городу вовсю летал тополиный пух, а я тащилась в консерваторию в темном шерстяном платье, почти до щиколоток. Встречные прохожие, одетые по-пляжному, поглядывали на меня с недоумением.
Зато Изида просияла, как только увидела меня на пороге…
Все прошло, как по маслу. Она даже не дослушала ответа по билету.
– Превосходно! Вы хорошая девочка, – похвалила меня Изида и ласково протянула мне зачетку.
Синее платье себя оправдало.
Злая фуга
Имена изменены, образы собирательные
Он был человеком без возраста. Его лицо состояло из одного профиля, как у борзой. Тощий, носатый, узколицый, он странно раскачивался при ходьбе, словно тростинка на ветру. Всяческое выражение у лица отсутствовало напрочь.
Маленькие черные глаза, сами по себе острые, проницательные, неглупые, очень редко останавливались на нас, студентах. Он был проректором Новосибирской консерватории. Его огромный кабинет находился напротив ректорского. Где он, а где мы.
Краем уха от других преподавателей, от консерваторских старожилов нам доводилось слышать, что Аркадий Михалыч, почти единственный из всех новосибирских музыковедов, был настоящим ученым, а не околомузыкальным болтуном-идеологом.
– Каждая его курсовая работа тянула на докторскую диссертацию, не меньше, – сказала одна преподавательница, в прошлом его сокурсница.
– Он был одним из самых талантливых студентов-музыковедов, – обмолвился другой, постарше. – Но, к сожалению, его сломали.
Что значит – сломали? Чувак сделал неплохую карьеру, – вон в каком кабинете сидит, чего вам еще.
…После первого курса мне пришлось уйти в декрет.
Родив дочь в октябре, по закону я должна была вернуться к учебе через полтора года, то есть в апреле. Ну ни туда, ни сюда. Как быть?
В сентябре я специально приехала из родного Томска в Новосибирск, в консерваторию, чтобы попытаться продлить отпуск еще на полгода, до следующего сентября. Как раз мой Шурик станет первокурсником, – вот мы и приступим к учебе вдвоем.
Слава Богу, деканом факультета теории музыки на тот момент была знакомая преподавательница по анализу форм, вроде бы вполне адекватная.
– Наталья Ивановна, может, пусть я выйду на второй курс в следующем сентябре? – в виде просьбы я подсказала ей выход из положения.
– С какой стати, – ответила незлобивая Наталья Ивановна. – Ваш декретный отпуск по уходу за ребенком всего полтора года, а не два.
– Но если я выйду в апреле, то получается, я пропускаю семь месяцев!
– Нет, это исключено. Вам нужно выйти прямо сейчас, – заявила деканша.
– Я не могу сейчас! – я в отчаянии. – Я же еще ребенка кормлю!
Это чистая правда: мой свитер под пальто аж намок от молока, – после родов так надолго я еще не уезжала из дома, от ребенка.
– А я здесь при чем? – равнодушно парировала добрейшая Наталья Ивановна.
– Что же мне делать?..
– Ну, сходите к проректору, – отфутболила она меня.
– …Я не понимаю, почему бы Вам не восстановиться через два года? – недовольно пожал плечами Аркадий Михайлович. – Зачем горячку пороть!
Ну наконец-то умный человек нашелся!
– Ну конечно, это было бы лучше всего, – обрадовалась я.
– Вот и приезжайте через год. Давайте сюда бумагу, я подпишу, – проректор протянул руку.
– У меня нет с собой, она осталась в деканате, – засуетилась я. – Я щас принесу. Я мигом!
– Хорошо, давайте, – милостиво кивнул проректор.
Через семь минут, мчась обратно по консерваторскому коридору, к его кабинету, я вдруг далеко впереди себя заметила, как проректор, в шапке и дубленке, направляется к выходу.
«Эх, не успела, он уже на обед пошел», – с сожалением подумала я.
Проболтавшись с час, я решила проверить, не вернулся ли Аркадий Михайлович.
– Он в отпуске с сегодняшнего дня, – ответила секретарша в предбаннике.
– А… когда вернется? – не веря своим ушам, с тайной надеждой, что это недоразумение, спросила я.
– Через полтора месяца, – преспокойно заявила секретарша, бесповоротно уничтожив мою веру в человечество.
Я остолбенела. Да что же это такое!
Вот теперь придется возвращаться в Томск, не солоно хлебавши.
…Вечером в концертном зале консерватории выступал Рихтер.
Билетов не было, но после третьего звонка в зал запустили всех студентов, в том числе и меня.
Старенький Маэстро играл только по нотам – он сорвал себе память, выучив весь фортепианный мировой репертуар, – но играл гениально.
Я не чуяла ног под собой, не обращая внимания на ноющую грудь и намокшую блузку. Пусть это будет утешительным призом для меня. Я больше не жалела, что приехала в Новосибирск. Ну, в конце концов, Шурик вместо меня потом съездит и оформит эти документы.
И все же, почему, почему он так со мной поступил?!
…Курс полифонии читал у нас Аркадий Михалыч.
Занятия проходили в тот самом огромном кабинете. Я с удивлением отметила, как горят его глаза, когда он рассказывает о таких математически сухих вещах, казалось бы, как «индекс вертикалес» в фуге строгого стиля. И вообще, я обнаружила в нем увлеченного человека, вовсе даже не плохого.
Явственно чувствовалась в нем простая человеческая порядочность. Профессор был прочно и на всю жизнь женат, сроду не был замечен ни в каких скандальных интрижках со студентками. Его преподавание музыки граничило со служением, недаром он был органистом и знал латынь и христианскую религию.
Но почему, почему он тогда не подписал мне бумажку?..
…Это голодное перестроечное время мы с Шуриком вспоминаем очень тепло.
Границы страны открылись, и в консерваторию стали наезжать иностранные музыканты, чего раньше не было. Первыми пожаловали итальянцы из уважаемой Болонской Академии музыки, с приветом от самого Падре Мартини.
И вот, живой итальянский музыколог в Малом зале читал лекцию по полифоническому стилю, а учительница с кафедры иностранных языков с трудом пыталась переводить на русский специальный музыковедческий текст.
Выходило забавно: в основе научной интриги фигурировала некая «сердитая фуга», и весь зал недоуменно пожимал плечами.
– Строгая фуга, – спокойно поправил с места Аркадий Михалыч. – Фуга строго стиля.
Только позже я поняла, что это он «прорубил» это «окно в Европу» для Новосибирской консерватории.
Он же организовал «немецкое нашествие» из Мангеймской Высшей Школы музыки. Толпа студентов и профессоров прилетела к нам в Сибирь, чтобы устроить нам настоящий пир во время «перестроечной чумы» и интенсивное погружение в гармоничный мир солнечного Моцарта.
…Наступил девяносто первый.
Для своей дипломной работы я выбрала Эбеновый концерт Стравинского, но проанализировать его решила не в свете марксистско-ленинской теории, как это было принято в СССР, а сквозь призму фрейдовской теории сновидения. Музыковеды только начали дерзить, и я была одной из первых ласточек.
В общем, затея была с непредсказуемым результатом, и мой научный руководитель, профессор Лужский, не в силах был скрыть своего волнения.
Аркадий Михалыч был официально назначен моим рецензентом. К моему величайшему изумлению он написал блестящий отзыв. А на защите свое выступление он начал такими словами:
– Мне еще не приходилось держать в руках музыковедческую работу, которую было бы так интересно читать, и в которой я бы не мог предугадать, чем все кончится…
Так что своей отличной оценкой, пятеркой, я частично обязана ему.
Но все же почему, почему тогда он удрал, не подписав мне бумажку?!
– …Если можешь чего-нибудь не дать, так не дай! – часто повторял эту фразу один блистательный пожилой мэтр, воспитавший целую плеяду пианистов, гордость нашей консерватории.
После того, как Маэстро эмигрировал в Израиль, его стали цитировать еще чаще. Именно ему удалось сформулировать суть жлобства, которое пышным цветом цвело-процветало в нашей забытой Богом консерватории.
Все было перевернуто с ног на голову. Амбиции, самолюбование, карьеризм – к этому в консерватории относились с пониманием. Зато такие архаизмы, как доброта, верность и щедрость – нещадно высмеивались, как проявления слабости.
Можешь не дать, – не дай. Вот по этому принципу все они и действовали. Не потому ли замечательный Аркадий Михалыч не подписал мне тот документ?
…Львиная доля профессиональной музыки является христианской. Анализируя ее структуру, изучая тексты, исполняя произведения, все мы тем не менее не постигали главного, самой сути христианства: Бог есть Любовь.
Именно Любви здорово не хватало в консерватории. И Бога.
…Кстати, о Боге.
Наши консерваторию, этот оплот марксистско-ленинской идеологии, вдруг посетил настоящий францисканец – в коричневой сутане с капюшоном, опоясанный белой веревкой с тремя символическим узлами. В том же Малом зале, где нам читали лекции по научному атеизму и подобным не подтвержденным жизнью наукам, монах-священник по имени отец Павел, настоятель католической церкви на улице Мира, провел беседу на тему истории старинного ордена францисканцев, затем ответил на многочисленные вопросы не веривших собственным ушам и глазам студентов и преподавателей. Кто позволил?!
После его визита в консерватории католичество буквально вошло в моду. Студенты повадились петь в церковном хоре, а преподаватели кинулись изучать Библию, консультируясь с профессионалом-священником. Куча моих однокурсников приняли крещение. Многие съездили в паломничество в Ченьстохову, на Встречу молодежи с Римским Папой.
Мы с Шуриком продержались дольше остальных, не желая поддаваться модным веяниям, но и мы стали в конце концов взаправдашними, как говорится, воцерковленными католиками.
Только недавно меня осенило: все это произошло с легкой руки Аркадия Михалыча, хотя меньше всего консерваторское начальство можно было заподозрить в причастности к христианству. Но ведь это он пригласил отца Павла в консерватории, используя свое служебное положение. Больше некому. Только зачем ему это нужно?..
…Спустя много лет в числе прихожан новосибирского католического Кафедрального собора Преображения Господня я с удивлением вдруг заметила Аркадия Михалыча.
Так он католик! Чудны дела Твои, Господи…
Пожилой профессор всегда выбирал места на последних скамейках, предпочитая вечерние Мессы, на которых не столь многолюдно. Храм он всегда покидал последним, перед самым закрытием.
Проходя мимо него, я не знала, как себя вести. Его лицо было непроницаемым. Хотел ли он быть узнанным или нет?
Однако Аркадий Михалыч еле заметно кивал мне головой.
Болтали, что он был смертельно болен.
Зачет по фольклору
Имена изменены, образы собирательные
Я поднималась по лестнице Якутского аэропорта.
Наша съемочная группа только что сняла у трапа встречу нового католического епископа. Шел август девяносто девятого года. Его Преосвященство прибыл с пастырским визитом в Якутию.
Как вдруг на верхней площадке я увидела двух человек из моей прошлой, консерваторской, давно забытой жизни. Это был профессор Лапкин, известный на весь мир этномузыколог, и якутка Таня, моя однокурсница, его нынешняя жена.
Оба преспокойно стояли здесь, на краю земли, и улыбались мне, удивляясь не меньше меня. Таня была в зеленом деловом костюме, как и положено быть супруге замминистра культуры республики Саха. А ведь я помню ее в джинсах и свитерке. Такая же хорошенькая, как и раньше. А Лапкин пополнел, даже слегка обрюзг.
Я бросилась к ним, как к родным. После тройных объятий и сбивчивых поцелуев они пригласили меня к себе домой. Осталось только отпроситься у брата Дамиана, моего начальника.
– Только учти: в шесть утра машина отъезжает в Алдан – с тобой или без тебя, – предупредил тот меня.
Главное, что отпустил.
