Открытие мира

…Алька еще не знает голода или не помнит его. Он еще не понимает сосущего чувства в желудке, от которого начинает мутить и болеть голова, чувства, выбивающего все мысли и даже желания, кроме одного – желания что-нибудь пожевать. Когда это возникает, Алька начинает рефлекторно жевать оставшуюся еще с «до войны» соску и сглатывает слюну, забивая это чувство. Алька не помнит, что папа на «Пятом участке» привозил из командировок серые замерзшие лепешки бараньего жира и мать строгала этот жир в кипящую воду и подсыпала пшенной крупы, чтобы сварить подобие супа, – может быть, от этого у Альки и разболелся желудок. Алька не знает, что сейчас Рита со всей детворой барака бегает после школы к заводской проходной, и родители, работающие на заводе, выносят им то, что экономят на своих рабочих пайках: кто хлеб, кто капустный суп, кто вареную картошку, завернутую в обрывок газеты.

Алька ест немного, и после своей болезни он не очень любит есть, но мать именно поэтому старается, чтобы он ел больше, и ему, как младшему, достается лучшее, что есть в доме, и это вызывает некоторую ревность быстрорастущей десятилетней сестры. Правда, иногда он просыпается от непонятного чувства, потому что видит во сне хлеб, и ему вдруг нестерпимо хочется его, и тогда он просит: «Мама, дай мне хлебца». Но все же это еще не то сознанное голода, которое уже знают тысячи детей в Ленинграде и еще сотни тысяч его сверстников, разбросанных в детдомы и интернаты или оставшихся в оккупации, где порой едят осоку, крапиву, овсяной жмых или просто траву, чтобы выжить. Понимание этого придет к нему позже.

Пока он сидит в столовой, которая по совместительству является еще и спальней, на маленьком стуле за маленьким квадратным столиком вместе с тремя такими же, как он, малышами над миской с манной кашей, помешивая ложкой сероватую жижу, похожую на цементный раствор, и думает о том, как избежать этого кормления: то ли попытаться все-таки это проглотить, то ли как-то незаметно протянуть время до того момента, когда все кончат есть, и начнут собирать посуду. И как бы было хорошо, если бы нянечка не заметила, что у него не съедена каша и не стала бы ругать его при всех. Он может есть все: и суп, и картошку, и пшенную кашу, и даже рыбий жир, который не любят все дети, но манную кашу он есть не может…

Кто ел эту ясельную манную кашу военных лет, запомнил ее на всю жизнь. Вытащенная из неизвестных хранилищ, замоченная и полусгнившая еще в мешках, сваренная на скорую руку без соли и сахара, с затхлым запахом прели, который, попадая в нос, вызывал тошноту еще до того, как ложка достигала рта, со слипшимися в ней комками, напоминавшими по вкусу скользкую глину, в которой вязли зубы, она не просто не лезла в горло – она подпирала нёбо изнутри, запирала горло, носоглотку и не давала дышать, вызывая спазмы.

– Аля, ешь. Почему ты не ешь?.. Ты что, не умеешь есть сам?.. Что значит «не вкусно»?.. Вон, посмотри, как едят другие…

И указывают на того самого крикуна-бутуза, который, услыхав похвалу, гордо закидывает голову и загружает в рот такие ложки каши, что его щеки раздуваются от напряжения. «Как он может?..» И мало того что говорят такие обидные слова, но еще берут у Альки из рук ложку, зачерпывают ею манную кашу и начинают засовывать ему в рот.

Он пытается не задохнуться, хочет отделить языком эти противные комки от остальной массы, загнать их между зубами и губами, чтобы хотя бы проглотить остальное, но сверху раздается:

– Аля, почему ты не глотаешь?.. Глотай, надо хорошо есть, иначе заболеешь. Глотай…

Он пытается что-то ответить с набитым ртом, но вместо этого вся каша изо рта выплескивается обратно в тарелку.

– Да что же это такое!.. Почему ты не ешь?!

И уже оборачиваются другие дети и смотрят на него осуждающе, и снова бежит откуда-то воспитательница, а он не знает тех слов, которыми можно было бы объяснить, почему он не может есть такой каши, и тихо плачет, опустив голову вниз и капая слезами в тарелку.

И так – каждый день: пробуждение в темноте, торопливый чай, торопливая ходьба или тряска на руках матери, игровая комната, вдоль и поперек изученные стены и игрушки, кормление, холодная постель («Аля! Почему ты не спишь? Закрой глаза!») и целый день без мамы, без Риты, без друзей.

Мир прекрасен, когда нас не напрягают жить так, как мы не хотим, когда мы можем все объяснить и нас понимают. Мир прекрасен, когда мы получаем от него радость и не чувствуем недостатка в чем-либо, когда нас не торопят есть и не кормят через силу, когда нас не заставляют делать противное, когда мы слышим, как поет мама под гитару, когда узнаем интересное, когда ты чувствуешь себя свободным от напряжения и воли взрослых людей, стоящих выше тебя… Но мир становится нудным и малоприятным, когда всего этого нет.

И все же из той зимы сорок третьего года он вынес еще одно интересное наблюдение, положившее начало его долгому изучению мира взрослых и соотношения себя с ними. Это произошло под Новый год в день празднования первой на его памяти новогодней елки.

…То, что приближается Новый год и это большое и радостное событие, Алька узнал от своего основного источник информации – девочек в бараке. И дети, и взрослые в бараке как-то повеселели и стали менее строгими по отношению к ребячьему шуму и беготне по коридору. Ему рассказали про елку, которую приносят из леса, про то, что ее надо украшать, о том, что в Новый год можно ложиться спать поздно, так как Новый год встречают ночью и все веселятся, танцуют и поют. Девочки постарше и прилипающая к ним детвора стали собираться вместе, приносить из своих комнат дефицитную бумагу, красить ее и клеить из нее цепочки, флажки и разные игрушки. Нечто живое проявилось и в яслях в поведении взрослых: все стали как-то менее строгими и начали разучивать с детьми разные стихи и даже песню «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…», что было явным прорывом в музыкальном образовании. И вот наконец Альку повели «на елку» в ясли.

…Уже давно все было заметено снегом: и земля, и песочница, и дверь, огражденная сугробами, и даже сосны стояли, замерев от мороза, с ветвями, облепленными снегом. Они с матерью прошли в сени, оттуда за толстую дверь в коридор, и Алька с удивлением увидел, как все изменилось со вчерашнего дня. Все шкафчики были сдвинуты в один угол, и все пришедшие раздевались перед ними по очереди, толкаясь между собой. Дальше весь коридор был очищен от мебели, только стоял зачем-то прислоненный к стене большой дощатый щит.

В коридоре было полно народу: нянечки, воспитательницы, дети – видимо, все дети яслей сразу – и многие матери. Все были одеты празднично и заведомо радовались пока неизвестно чему, а среди них – тетя, одетая Снегурочкой, и длинный дядя в синем кафтане и с ватной бородой – Дед Мороз. Все разговаривали, приводили себя в порядок, но в игорную комнату почему-то не входили, и вскоре открылось почему. Дед Мороз громогласно объявил, что в комнате уже стоит наряженная елка, но попасть туда нельзя, потому что ключ от комнаты куда-то потерялся и прежде надо найти ключ, тогда можно будет открыть комнату, и вот тогда… Ключ потерялся где-то здесь, в коридоре, и всем детям надо его искать, иначе…

– Дети, ищите ключ!

И все ринулись в разные стороны искать ключ.

Альке сразу же эта история показалась сомнительной. Зачем надо было запирать комнату на ключ, если раньше этого никогда не делали?.. Как можно было потерять ключ перед таким важным событием, да еще в пустом коридоре?.. Как его до сих пор еще никто не обнаружил у себя под ногами при таком стечении народа, и – главное! – почему они все такие радостные, если не могут найти ключа и даже поручают сделать это детям?.. Но рассуждать об этом было особенно некогда: все суетились и толкались по углам, а ключ не находился. И где он мог застрять в этом голом коридоре, разве что где-то рядом с этим новоявленным и никому не нужным щитом, прислоненным к стене. Но рядом со щитом прочно обосновался длинный дядя Дед Мороз и, как умелый разводящий, разгонял малышей рукавами своего кафтана в стороны, словно раздувал ветер.

Нет, здесь явно что-то было не так, и Алька двинулся к щиту. Первую Алькину попытку проникнуть под щит Дед Мороз ловко отвел мановением своего рукава, вторая попытка тоже оказалось неудачной: Дед Мороз наглухо загородил лаз под щит широким кафтаном. Тогда Алька, все более убеждаясь, что все это не случайно, решил выждать, благоразумно отодвинувшись к стене и делая вид, что щит его абсолютно не интересует. Но только Дед Мороз отвернулся в сторону, как Алька на четвереньках нырнул ему под кафтан, а оттуда – прямо в щель между щитом и стеной. (Взрослые! Не ловчите с детьми! Они при желании обловчат вас гораздо лучше!)

Ну конечно, ключ лежал именно там. Только это был не обыкновенный ключ, а ключище, вырезанный из фанеры и размером чуть ли не с самого Альку. Как эти взрослые собирались открывать им обыкновенный замок – уму непостижимо! Но Алька уже начал понимать, что все это – такая же «птичка», как было в случае с фотографом: никто ничего не терял и терять не собирался, только зачем-то этим взрослым надо было устроить такую возню с ключом. Но поскольку ключ нашелся, чего и хотели взрослые, Алька пополз вперед по узкому тоннелю, проталкивая впереди себя ключ, так как развернуться в тоннеле было невозможно, да и лаз сзади загораживал Дед Мороз.

На выходе из-под щита Алька столкнулся лбом с еще одним представителем поисковой команды, но тот отступил в испуге перед неожиданным препятствием, и Алька вылез на свет и, поднимаясь с колен, постарался погромче крикнуть:

– Нашел!

Гвалт стоял такой, что ему пришлось крикнуть еще раз и высоко поднять ключ над головой, чтобы его все-таки заметили, но зато радость присутствующих была непомерна. Взрослые радовались преувеличенно, так как заранее знали весь сценарий, а дети радовались, потому что радовались взрослые. Снегурочка подхватила Альку и как героя повела его вперед. Взрослые восклицали: «Какой молодец, какой молодец!», чем вызвали у Альки большое смущение и новое недоумение: он вовсе не считал, что совершил нечто выдающееся, к тому же еще обманул Деда Мороза. Мама оказалась рядом и тоже радовалась, хотя тоже была смущена похвалами Альке, а дети прыгали от возбуждения и кричали просто так. Один Дед Мороз смотрел на Альку несколько удивленно, видимо, не понимая, как этот мальчик сумел проскользнуть мимо него незамеченным. Или он просто заинтересовался порозовевшей от смущения мамой?

Начали делать вид, что открывают дверь этим ключом, хотя она явно была не заперта, а когда проиграли эту процедуру до конца и наконец распахнули дверь, Алька с тетей Снегурочкой и дядей Морозом, а за ними и все остальные влились в комнату. Елка действительно была большая, под самый потолок, и вся в игрушках, лентах и ватном снеге, но трогать ее опять было нельзя, а надо было рассаживаться на детские стулья, которые были расставлены по стенам. Стульев для всех, конечно, не хватило. Дед Мороз и Снегурочка что-то говорили по очереди, и окружающие по мере понимания пытались совершать то, что они говорили. Кто-то танцевал, кто-то читал стихи, и Алька, кажется, тоже. Потом пели про елочку, потом начали танцевать все вместе и хлопать в ладоши, потом было уже привычное: «Каравай-каравай» и «Гуси-гуси, га-га-га», а потом – полная наразбериха всего вместе с беготней, неизбежными столкновениями и падениями (слава богу, без слез), что чрезвычайно развеселило родителей. Но Альку больше интересовал уже не праздник, а вопросы, застрявшие у него в голове. Почему надо было прятать ключ и обманывать всех, что его потеряли; разве нельзя было просто спрятать и сказать, что дети должны его найти, чтобы войти к елке? Почему этот ключ спрятали так легко, а потом надо было мешать, чтобы его не нашли слишком быстро? Почему это делал Дед Мороз, которому по статусу полагается дарить подарки и всем помогать, но уж никак не мешать? И еще один вопрос, вытекавший из нового наблюдения: почему всему этому радовались не только дети, но и не меньше, а может быть, и больше, сами взрослые? То, что дети могут радоваться любым глупостям и так же легко пускать слезы, Алька уже привык, но вот взрослые?..

Этот вопрос возник у него в голове снова, когда они с матерью вернулись домой в барак и она рассказала Рите и ее подругам, как проходила елка и как Алька нашел ключ. И все девочки тоже стали радоваться и за елку, и за Альку и говорить, что они даже и не сомневались, что он такой молодец, поэтому именно он и нашел ключ, и побежали рассказывать об этом своим родителям. В комнату стали заглядывать соседи и поздравлять Альку, чем опять очень смутили его, и стали уговаривать маму спеть что-нибудь. И она взяла гитару и запела украинские песни, которые выучила перед войной в Харькове: «Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю: чому ж я не сокил, чому не литаю…» и еще «Ничь яка мисячна, ясная, зоряна, видно, хоч голки збирай… Выйди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай…», – и все стояли вокруг с теплыми и радостными лицами, и Альке тоже было тепло и радостно от этого. И тогда впервые ему в голову пришла простая мысль, что все люди: и дети, и взрослые – потому, наверное, и радуются, что им всем очень хочется чему-нибудь радоваться, и лучше не поодиночке, а вместе.

…Уже гораздо позже, вспоминая свое военное детство без нормального питания, без игрушек, без милых бабушек и дедушек, которых имели довоенные дети, он поймет, что ему все же очень повезло в детстве. Он не погиб под бомбежкой и не умер от голода, как умирали тысячи его сверстников. Он не стал инвалидом с детства и не потерял в войне своих родителей. Он не был бездомным, не попрошайничал и не воровал, чтобы выжить, и ему очень повезло в раннем детстве, потому что оно началось для него с самого ценного и важного, что может быть в жизни человека, – людей, музыки и поэзии. И все это было скреплено войной… Впрочем, все это могло быть у него и без войны… А было бы лучше?

После Нового года потянулись обычные дни. Становилось все холоднее, и в яслях почти не выводили на прогулки. Мама приходила с работы поздно вечером, и Альку из яслей часто забирала Рита. В бараке тоже все как будто уснуло: окна в комнате снова обросли льдом, маленьких детей не выпускали бегать в коридор, чтобы не болели, и рано укладывали спать. Алька проводил вечера с Ритой и старшими девочками, когда они готовили уроки или сшивали себе тетрадки, собравшись у кого-нибудь за столом под тусклым светом единственной лампочки. Тетрадки сшивали из грубой оберточной бумаги, которую приносил с работы кто-то из родителей, разрезая большие неровные листы на прямоугольники и сшивая их посередине нитками; в качестве промокашки использовался кусочек газеты. Алька с любопытством наблюдал за их работой, порывался помогать девочкам, ерзал на табурете, норовил залезть на стол (так было лучше видно) и, конечно, задавал девочкам множество вопросов, поэтому, чтобы он не мешал, они давали ему в руки кусок бумаги от исписанной тетради и карандаш («Только не химический! Опять весь язык будет синим!» – это, конечно, Рита), и Алька оставлял их в покое, с удовольствием рисуя свои первые каракули.

Иногда ему удавалось уговорить маму попеть и поиграть на гитаре, но теперь это случалось редко, и мама была почему-то грустная и серьезная в эту зиму и, если пела, то грустные песни: свою любимую «Позарастали стежки-дорожки…» или «Там, вдали за рекой, где погасли огни, в небе ясном заря догорала…». И Алька, проникаясь ее грустью, с чувством выводил вместе с ней: «Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…» [7]

Петь с мамой было очень приятно: в это время Алька мог, наконец, спокойно полюбоваться матерью, которую видел редко и скучал по ней, увидеть еще раз, какая она красивая, как ловко она перебирает пальцами по струнам гитары, и услышать, какой у нее красивый голос.

– Что так жадно глядишь на дорогуВ стороне от веселых подруг?Знать, забило сердечко тревогу —Все лицо твое вспыхнуло вдруг… [8] —

пела мама.

И хотя многое было непонятно: и «проезжий корнет», и «чернобровая дикарка», но очень приятно было петь самому – слушать аккорды гитары и мамин голос и изливаться своим голосом вместе с ними, словно рассказывая что-то свое, внутреннее, что оживало в нем при звуках гитары.

Но все же это было нечасто, и зима проходила в основном медленно и как-то полусонно, пока в их доме не появился человек, с приходом которого многое изменилось в их семье и в Алькиной жизни.

Глава 6

Дядя Гриша

Внешне в нем не было ничего броского и выдающегося, и появился он в их доме словно случайно, так что Алька даже не очень запомнил, как именно это произошло.

Кажется, он играл с детьми в коридоре барака, а Рита позвала его в комнату, сказала, что пришла с работы мама. Алька с радостью вбежал в комнату и увидел, что рядом со столом, у стены, сидит незнакомый мужчина средних лет с открытым лицом и густыми темными волосами, зачесанными назад. Мужчина сидел очень прямо, чуть откинувшись назад, высоко держал голову и с легкой улыбкой смотрел на Альку. На столе лежали какие-то продукты, Рита, неожиданно молчаливая и напряженная, стояла в стороне у окна и недоверчиво смотрела на мужчину, а мама что-то быстро собирала на стол, двигаясь между столом и плитой.

– Поздоровайся, – сказала она Альке.

И Алька поздоровался и остановился, не зная, что делать дальше, и переводя взгляд то на маму, то на Риту, то на незнакомца.

Глаза у мужчины были темными и большими, на лице были заметны морщины, а губы тоже были большими и полными, что было несколько непривычным для Альки.

– Как тебя зовут? – спросил мужчина у Альки, наклонившись к нему и продолжая улыбаться.

– Алик, – ответил Алька и скромно потупил глаза – вдруг мужчине не понравится его имя.

Но мужчина, продолжая улыбаться, протянул Альке ладонь:

– А меня – Григорий Моисеевич, или дядя Гриша, давай познакомимся.

Альке еще никто не представлялся по имени-отчеству и тем более не предлагал знакомиться, да еще таким образом, и он немного растерялся, не зная, что делать.

– Дай руку, – с улыбкой подсказала мама.

И Алька протянул свою руку мужчине. Тот взял ее, слегка сжал в своей руке и покачал немного. Рука мужчины была большая и теплая, и он некоторое время не выпускал Алькиной руки из своей.

Одет он был несколько необычно: не в пиджак, не в гимнастерку, а в какой-то полупиджак-гимнастерку, который сверху начинался как гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами, а заканчивался как пиджак с накладными карманами и матерчатым поясом. Алька еще не знал, что такая одежда называется «френч» и носил ее дядя Гриша только потому, что, кроме этого старого довоенного френча и военной формы, носить ему пока было нечего.

– Хочешь конфету? – спросил мужчина у Альки, продолжая улыбаться.

Алька на всякий случай вопросительно посмотрел на мать, помня, что из вежливости надо сначала отказаться от предложения незнакомого человека и вообще лучше не есть чужой пищи, даже если предлагают, потому что люди могут предлагать из вежливости, а у них самих может быть мало еды. Но мать разрешающе кивнула, и тогда Алька тоже согласно кивнул, признаваясь, что от конфеты он не откажется.

Мужчина улыбнулся шире и, отпустив Алькину руку, немного неловко вытащил из верхнего кармана своего полупиджака-полугимнастерки яркую и блестящую бумажку, сложенную как коробочка с бантиками на концах, и протянул ее Альке. Алька с удивлением взял ее и даже подумал, что его разыгрывают: бумажка была красивой, яркой и хрустящей, такие он видел у девочек, и назывались они фантиками, но никак не конфетами; он хорошо запомнил те конфеты, которые пробовал однажды, – небольшие желтые подушечки с каплей ягодной начинки внутри, а это… и он вопросительно посмотрел на мужчину.

Тот засмеялся в ответ:

– А ты разверни ее, разверни…

Алька попытался развернуть хрустящий бумажный сверток, но тот не поддавался, и тогда незнакомец взял его у Альки, потянул его за бантики, и тот сам закрутился и развернулся в его руках, словно на пружинке. Обнаружилось, что в бумажке лежала еще одна бумажка, тонкая и серебристая, а уже в ней действительно была завернута конфета, только не желтая в форме подушечки, а коричневая и раза в три больше, похожая на игрушечную буханку хлеба. Пахла конфета необычайно вкусно, но Альке так понравился процесс раскручивания, что вместо того, чтобы положить конфету в рот, он тут же начал заворачивать ее обратно, скручивать хвостики и снова разворачивать конфету, чем еще больше развеселил мужчину.

Конечно, незнакомец был несколько необычен: его костюм, его густые блестящие волосы, полные губы и чуть грустные, но все время улыбающиеся блестящие глаза, которые он, разговаривая, постоянно переводил то на маму, то на стоящую в стороне Риту. Кажется, именно эта грусть в глазах, которой Алька еще не замечал у других людей, чем-то насторожила Альку, но ничего другого особенного он не увидел.

Еще Алька заметил, что рядом с ним стоит палка, прислоненная к стене, и когда Алька заинтересовался ею, мама объяснила, что дядя Гриша воевал, был ранен на фронте в ногу, и теперь нога болит, и ему приходится ходить с палочкой. На всякий случай Алька посмотрел на ноги незнакомца, но обе ноги были внешне нормальными, в брюках и ботинках, и это несколько успокоило Альку.

Кажется, мужчина еще что-то спрашивал у Альки про ясли и про ребят в бараке, и Алька что-то отвечал ему, но потом Альке разрешили снова идти в коридор, и он убежал и, возможно, быстро бы забыл об этой встрече, если бы через несколько дней они не пошли «к митрошиным».

…Что такое «митрошины» и зачем туда надо идти, Алька не очень понимал, но ему нравилось уже то, что можно было куда-то идти, а не сидеть дома в надоевшем бараке. Поэтому Алька одевался с удовольствием, радуясь неожиданному приключению, а Рита, наоборот, не хотела идти и что-то возражала маме, возможно, хотела остаться играть с девочками. Но мама торопилась, одевала Альку, отчитывала Риту, говорила ей, что нельзя себя вести так, как она себя ведет, сняла со стены гитару и объясняла Рите, как ее нести, чтобы не уронить в снег. А когда они уже наконец оделись, пришел дядя Гриша со своей палочкой, и они уже вместе вышли из барака и пошли куда-то в темноте за барак, куда Алька еще никогда не ходил.

Вокруг барака стояли высокие сугробы, и как только вся их компания повернула за угол, стало еще темнее, и они словно окунулись в эти сугробы и пошли по протоптанной среди них дорожке куда-то вперед по бесконечному пустырю. Вокруг был только снег, слабо светила луна, они шли долго, и Алька только удивлялся, как в такой темноте дядя Гриша и мама различают дорогу в огромном поле и как они знают, куда идти и куда поворачивать к этим «митрошиным». Идти было трудно, и дядя Гриша иногда останавливался, чтобы отдохнуть, Алька тоже спотыкался в снегу, заплетаясь ногами в валенках, и мама иногда брала его на руки, а недовольная Рита с гитарой шла сзади. Алька все время оглядывался на нее, боясь, что она потеряется в темноте, и никак не мог понять, куда они идут, потому что они уходили по пустырю в сторону от жилья и людей, и казалось, что впереди нет ничего, кроме ночи и снежного поля.

Дядя Гриша с мамой говорили о чем-то, звучали слова «выселки», «поселенцы», потом они повернули с дороги на более узкую тропинку, и здесь впереди над снегом стал виден какой-то свет, который, казалось, шел прямо из-под снега. Они прошли еще немного, тропинка пошла вниз, и Алька увидел впереди и внизу нечто непонятное: то ли бугор, то ли большой сугроб, слегка поднимавшийся над пустырем. Все было засыпано снегом, а из-под этого сугроба у самой земли светились два узких оконца, отбрасывая длинные полосы света на окружающие сугробы.

Они спустились еще ниже, вглубь сугроба, и оказались перед маленькой, обитой тряпьем дверью. Дядя Гриша с трудом открыл ее, потому что и снизу, и с боков ее подпирал снег, они по очереди прошли в темноту, но дядя Гриша впереди открыл еще одну дверь, стало светлее, и они наконец вошли в тесную комнату, как показалось Альке, полностью набитую людьми, которые радостно заговорили, когда увидели вошедших. Оказывается, под сугробом было жилье.

Людей было не так много, как казалось сначала: пожилые мужчина и женщина, мальчик примерно такого же роста, как Рита, и еще один мальчик, но гораздо старше и выше ростом, почти взрослый. Но комната была небольшой, потолки – такие низкие, что мужчины упирались в них головами, у одной стены стоял уже накрытый стол, и оставалось только маленькое пространство между столом и стеной, где столпились все, поэтому казалось, что людей в комнате много. Младший мальчик оказался сыном дяди Гриши, его звали Мишей, и он чуть напряженно смотрел на пришедших исподлобья; старший был племянник дяди Гриши, его звали Сеней, и он показался Альке очень симпатичным, хотя и слишком строгим; а более старшие – пожилой мужчина и все время улыбающаяся женщина рядом с ним – были хозяевами дома. Но больше всего Альке понравился сам дядя Гриша. Теперь он был одет в красивую гимнастерку с кожаным поясом и ремнем наискосок, на груди у него были ордена и медали, и сам он был очень веселый и словно помолодел с того момента, как познакомился с Алькой и Ритой.