Сборник «Последний стих»

Грузчик в порту, золотоискатель в таёжных реках, матрос, бороздивший штормовые волны – за каждым из этих занятий скрывался не только заработок, но и попытка услышать себя. Поэт пробивался сквозь рёв кранов, шелест тайги, солёные брызги океана – пока однажды тяжёлые руки, привыкшие к ящикам и снастям, не схватили карандаш, чтобы выплеснуть на бумагу то, что годами копилось в тишине между работой и сном. Его стихи, будто искры от костра, разлетались по дальневосточным газетам:

Я верю – не безноги ели,

Дорога с облаком сошлась,

И живы чудища доселе -

И птица-гусь и рыба-язь.

В 1929 году Васильев ворвался в столицу, как степной ураган. Его очерки о стройках века – гремели в «Комсомольской Правде» и «Литературной газете». Но слава советского корреспондента не могла усмирить его нрав. По ночам, в прокуренных залах литературных клубов, он читал стихи, от которых содрогалась даже люстры:

Ой и долог путь к человеку, люди,

Но страна вся в зелени – по колени травы.

Будет вам помилование, люди, будет,

Про меня ж, бедового, спойте вы…"

Горький, узнав о выходках «степного хулигана», хлопнул кулаком по столу: «Его стихи – это крик дикого зверя, а не голос строителя социализма». В 1932 году Васильева вышвырнули из Союза писателей, как пустую бутылку. Но Павел лишь усмехнулся: «Исключили? Значит, я свободен!».

1937 год. Воздух Москвы сгустился, как кровь. Васильев, Корнилов и Смеляков – три друга, три брата по перу – ещё не знали, что их судьбы уже перечёркнуты красным карандашом вождя.

6 февраля за Васильевым пришли. Следствие выжало из него признание в «в подготовке покушения на товарища Сталина» – абсурдное, как стихи сумасшедшего. 16 июля, на рассвете, его расстреляли. Поэту было 27 лет.

Последнее стихотворение, написанное в камере, поэт посвятил своей гражданской супруге Елене Вяловой, так же арестованной после смерти поэта.

Елене

Снегири взлетают красногруды…

Скоро ль, скоро ль на беду мою

Я увижу волчьи изумруды

В нелюдимом, северном краю.

Будем мы печальны, одиноки

И пахучи, словно дикий мед.

Незаметно все приблизит сроки,

Седина нам кудри обовьет.

Я скажу тогда тебе, подруга:

"Дни летят, как по ветру листье,

Хорошо, что мы нашли друг друга,

В прежней жизни потерявши все…"

Февраль 1937. Лубянка, Внутренняя тюрьма.

В 1956-м, когда страна начала оттаивать, Павла реабилитировали. Его стихи, некогда запрещённые, зазвучали снова – горько, как степной полынный ветер. Но правда эта, как и сам Васильев, осталась в прошлом – бесстрашной, неукротимой, обречённой.

Три неразлучных друга Павел Васильев, Борис Корнилов (о его судьбе вы узнаете дальше), и Ярослав Смеляков. Со схожими, и в то же время разными судьбами. После критической статьи Максима Горького, досталось всем трем. Горький скончался в 1936 году, но слово его было приговором для друзей, хотя он вряд ли этого хотел. Поэт Борис Корнилов был расстрелян в 1938 году. Больше всего “повезло” Ярославу Смелякову, он прошел Сталинские лагеря, но выжил. В конце 60-х был удостоен Государственной премии, и умер своей смертью в 1972году. В 1967году в своем стихотворении “Три витязя”, он вспомнил своих друзей.

Ярослав Смеляков – Три витязя

Мы шли втроем с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой -

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя бильярдной и пивной…..

21 декабря 1967, Переделкино

_____________________________________________________________________________________

ВВЕДЕНСКИЙ

Александр Иванович

6 декабря 1904г. – 19 декабря 1941г.

Удивительным образом жизненные пути Александра Введенского и Даниила Хармса сплелись в единое повествование, словно следуя тайному замыслу судьбы. Оба поэта, чьи имена впоследствии стали символами русского авангарда, явились на свет в Санкт-Петербурге, в лоне интеллигентных семейств, оба – в декабрьские дни, с разницей в год: Хармс, младший из них, родился под сенью того же зимнего неба, что и его будущий соратник.

Их творческие искания, подобно двум рекам, слились в единое русло. Поэты избрали дерзкий путь «абсурдизма» – философии, отрицающей рациональный смысл бытия, – и возвели «бессмыслицу» в ранг высокого искусства. Странствия духа, а не мирские страсти владели их умами: оба хранили отстранённость от политических бурь эпохи.

Судьбоносная встреча произошла в Ленинграде, в 1925 году, на поэтическом вечере. С той поры их судьбы, словно строки в причудливом стихотворении, уже не мыслились порознь. В 1927 году Даниил Хармс посвятит другу стихотворение, ставшее зримым воплощением их братства в искусстве, – диалогом двух душ, говорящих на языке парадоксов и вечных вопросов.

А.И. Введенскому

В смешную ванну падал друг

Стена кружилася вокруг

Корова чудная плыла

Над домом улица была

И друг мелькая на песке

Ходил по комнатам в носке

Вертя как фокусник рукой

То левой, а потом другой

Потом кидался на постель

Когда в болотах коростель

Чирикал шапочкой и выл

Уже мой друг не в ванне был.

1927 г.

Внешне два друга являли собой разительный контраст. Александр Введенский – денди с иголочки: тёмный костюм, ложащийся безупречными складками, ослепительная сорочка, галстук-бабочка как символ изысканной небрежности. Галантный собеседник, обращавшийся ко всем на «вы», он сочетал в себе аристократизм с пороками времени: карточные азарты, эфирные грёзы, флирт с роковой игрой судьбы. Даниил Хармс же, напротив, возвёл эпатаж в философию. Его облик – то эксцентричный Шерлок Холмс в гетрах и кепи, то городской юродивый, беседующий с фонарными столбами, – становился манифестом свободы от условностей. Их диалоги, пронизанные алогичным юмором, напоминали тайнопись: непосвящённые ловили лишь обрывки смыслов, теряясь в лабиринтах абсурда.

В 1927 году друзья примкнули к созданию легендарного ОБЭРИУ – «Объединения реального искусства», где абсурд обрёл статус эстетики. Детские стихи, публиковавшиеся в маршаковских «Еже» и «Чиже», стали для них ироничной маской. Если Хармс вкладывал в «несерьёзные» строки почти мистическую глубину, то Введенский творил будто мимоходом – каламбуры рождались у него «на коленке», как бы между глотками эфира.

Декабрь 1931-го принёс общий арест за «антисоветские увлечения». Судьба ненадолго смилостивилась: ссылку в Курск, провинциальную глушь, они приняли как странный перформанс. Хармс, чьй эпатаж на фоне курских просторов казался ещё нелепее, словно намеренно обнажал абсурд самой эпохи.

После ссылки пути их разошлись. Хармс, вернувшись в Ленинград, обрёл семейный очаг, но не утратил мятежного духа. Введенский, поселившись в Харькове с последней спутницей, метался между Украиной, Москвой и Северной столицей, будто пытаясь обмануть рок. Их редкие встречи вновь наполнялись аллюзиями и смехом, который уже отдавал горечью.

За месяц до вступления фашистов в Харьков Введенского арестовали – будто сама история спешила расправиться с ним до прихода врага. Обвинение в «профашистской агитации» (27 сентября 1941-го) стало чудовищным парадоксом для поэта, чьё творчество отрицало любые «измы». Последний путь в Казань оборвался в вагоне-теплушке: плеврит, нищета, безвестная могила. Ему было 37.

Хармса схватили в июле 1941-го – за полтора месяца до блокады. Донос, «пораженческие настроения», психушка вместо камеры… Он угас 2 февраля 1942-го, в ледяном аду голодного Ленинграда, и упокоился в братской могиле Пискарёвки. Ему было 36.

Лишь годы спустя их имена очистились от клеветы: Введенский – в 1964-м, Хармс – в 1960-м. Но реабилитация посмертная – как посмертная слава. Так завершилась земная партия двух поэтов, где абсурд жизни слился с абсурдом искусства в вечный диссонанс.

Такая жизнь.

Одно из последних стихотворений Александра Введенского “Где. Когда”

Где

Где он стоял опершись на статую. С лицом

переполненным думами. Он стоял. Он сам

обращался в статую. Он крови не имел.

Зрите он вот что сказал:

Прощайте темные деревья,

прощайте черные леса,

небесных звезд круговращенье,

и птиц беспечных голоса.

Он должно быть вздумал куда-нибудь

когда-нибудь уезжать.

Прощайте скалы полевые,

 я вас часами наблюдал.

 Прощайте бабочки живые,

 я с вами вместе голодал.

 Прощайте камни, прощайте тучи,

 я вас любил и я вас мучил.

[Он] с тоской и с запоздалым раскаяньем

начал рассматривать концы трав.

Прощайте славные концы.

 Прощай цветок. Прощай вода.

 Бегут почтовые гонцы,

 бежит судьба, бежит беда.

 Я в поле пленником ходил,

 я обнимал в лесу тропу,

 я рыбу по утрам будил,

 дубов распугивал толпу,

 дубов гробовый видел дом

 и песню вел вокруг с трудом.

[Он во]ображает и вспоминает как он

бывало или небывало выходил на реку.

Я приходил к тебе река.

 Прощай река. Дрожит рука.

 Ты вся блестела, вся текла,

 и я стоял перед тобой,

 в кафтан одетый из стекла,

 и слушал твой речной прибой.

 Как сладко было мне входить

 в тебя, и снова выходить.

 Как сладко было мне входить

 в себя, и снова выходить,

 где как чижи дубы шумели,

 дубы безумные умели

 дубы шуметь лишь еле-еле.

Но здесь он прикидывает в уме, что было

бы если бы он увидал и море.

Море прощай. Прощай песок.

 О горный край как ты высок.

 Пусть волны бьют. Пусть брызжет пена,

 на камне я сижу, все с д[удко]й,

 а море плещет постепе[нно].

 И всё на море далеко.

 И всё от моря далеко.

 Бежит забота скучной [ш]уткой

 Расстаться с морем нелегко.

 Море прощай. Прощай рай.

 О как ты высок горный край.

О последнем что есть в природе он тоже

вспомнил. Он вспомнил о пустыне.

Прощайте и вы

 пустыни и львы.

И так попрощавшись со всеми он

аккуратно сложил оружие и вынув из

кармана висок выстрелил себе в голову.

[И ту]т состоялась часть вторая – прощание

всех с одним.

 Деревья как крыльями взмахнули

[с]воими руками. Они обдумали, что могли,

и ответили:

Ты нас посещал. Зрите,

 он умер и все умрите.

 Он нас принимал за минуты,

 потертый, помятый, погнутый.

 Скитающийся без ума

 как ледяная зима.

Что же он сообщает теперь деревьям.—

Ничего – он цепенеет.

 Скалы или камни не сдвинулись с

места. Они молчанием и умолчанием и

отсутствием звука внушали и нам и вам и

ему.

Спи. Прощай. Пришел конец.

 За тобой пришел гонец.

 Он пришел последний час.

 Господи помилуй нас.

 Господи помилуй нас.

 Господи помилуй нас.

Что же он возражает теперь камням.—

Ничего – он леденеет.

 Рыбы и дубы подарили ему

виноградную кисть и небольшое

количество последней радости.

Дубы сказали: – Мы растем.

 Рыбы сказали: – Мы плывем.

 Дубы спросили: – Который час.

 Рыбы сказали: – Помилуй и нас.

Что же он скажет рыбам и дубам: – Он не

сумеет сказать спасибо.

 Река властно бежавшая по земле. Река

властно текущая. Река властно несущая

свои волны. Река как царь. Она прощалась

так, что. Вот так. А он лежал как тетрадка

на самом ее берегу.

Прощай тетрадь.

Неприятно и нелегко умирать.

 Прощай мир. Прощай рай.

 Ты очень далек человеческий край.

Что сделает он реке? – Ничего – он

каменеет.

 И море ослабевшее от своих долгих бурь

с сожалением созерцало смерть. Имело ли

это море слабый вид орла.– Нет оно его не имело.

 Взглянет ли он на море? – Нет он не

может. Но – чу! вдруг затрубили где-то – не

то дикари не то нет. Он взглянул на людей.

Когда

Когда он приотворил распухшие свои

глаза, он глаза свои приоткрыл. Он

припомнил всё как есть наизусть. Я

забыл попрощаться с прочим, т. е. он

забыл попрощаться с прочим. Тут он

вспомнил, он припомнил весь миг своей

смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю

ту – суету. Всю рифму. Которая была

ему верная подруга, как сказал до него

Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин, тот самый

Пушкин, который жил до него. Тут тень

всеобщего отвращения лежала на всем.

Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут

тень лежала на всем. Он ничего не понял,

но он воздержался. И дикари, а может и

но дикари, с плачем похожим на шелест

дубов, на жужжанье пчел, на плеск волн,

на молчанье камней и на вид пустыни,

держа тарелки над головами, вышли и

неторопливо спустились с вершин на

немногочисленную землю. Ах Пушкин.

Пушкин.

Всё

1941год

_____________________________________________________________________________________

ВЕНЕВИТИНОВ

Дмитрий Владимирович

26 сентября 1805г. – 27 марта 1827г.

Судьба отпустила ему лишь двадцать весен, но и в столь краткий срок душа, пылающая жаждою познания, успела вознестись к высотам мысли. Отпрыск знатного рода, он к юности своей уже владел пятью языками, как ключами к сокровищницам европейской мудрости. Но не одни лишь книги влекли его: вместе с собратьями-«любомудрами» – тайным обществом искателей истины – он изучал творения Шеллинга, Канта, Фихте, переводя их на русскую почву. «России надлежит идти путём самобытным, – говаривал Дмитрий, – ни Западом, ни Востоком не соблазняясь».

Окончив Московский университет, он служил в Коллегии иностранных дел, писал стихи, издавал альманах «Урания», а в часы досуга брал кисть или перо, ибо душа его, как птица, рвалась и к живописи, и к музыке. Но главной страстью его стала княгиня Зинаида Волконская – хозяйка литературного салона, женщина зрелая, блистательная, недосягаемая. Любовь его, чистая и безнадёжная, подобно свече, горела в московских гостиных, освещая строки его стихов, благоговейно посвященные хозяйке:

Волшебница! Как сладко пела ты

Про дивную страну очарованья,

Про жаркую отчизну красоты!

Как я любил твои воспоминанья,

Как жадно я внимал словам твоим

И как мечтал о крае неизвестном!

Осенью 1826 года, вскоре после казни декабристов, судьба Веневитинова круто переменилась. Переведённый в Петербург, он на прощание получил от Волконской кольцо – древнюю реликвию, обретённую в пепле Помпей. «Надену его лишь в час венчания… или смерти», – поклялся поэт. Роковым спутником его в пути стал француз Воше, намедни сопровождавший жену декабриста Трубецкого в Сибирь. Знакомство сие не укрылось от ока тайной полиции: юношу ввергли в сырой каземат. Холодные стены, допросы, страх – всё подточило его силы. Через три дня его отпустили, но здоровье было подорвано.

В Петербурге, на балу, Веневитинов, спеша из флигеля в освещённый дворец, пренебрёг шинелью. Лихорадка сразила его в ноябре, а к марту лёгкие заполнила пневмония. На смертном одре, в бреду, он вдруг очнулся, увидев на пальце помпейское кольцо. «Разве меня венчают?» – прошептал он, и взгляд его угас.

Похоронили поэта в Москве, на кладбище Симонова монастыря, с печаткой на руке. Более чем через сто лет, прах Дмитрия потревожили и перенесли на Новодевичье кладбище, а реликвию сняли – ныне она покоится в музее. Но его пророческие стихи, как эхо, звучат и поныне:

Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя отроет вновь;

И снова робкая любовь

Тебе прошепчет суеверно

Слова мучительных страстей,

И вновь ты другом будешь ей,

Как был и мне, мой перстень верный.

Так ушёл он – философ, романтик, гений, не успевший стать классиком, но оставшийся символом эпохи, где мысль и чувство сплетались в смертельном танце.

Одно из последних стихотворений поэта.

Поэт и друг (Элегия)

Д р у г

Ты в жизни только расцветаешь,

И ясен мир перед тобой,-

Зачем же ты в душе младой

Мечту коварную питаешь?

Кто близок к двери гробовой,

Того уста не пламенеют,

Не так душа его пылка,

В приветах взоры не светлеют,

И так ли жмет его рука?

П о э т

Мой друг! слова твои напрасны,

Не лгут мне чувства – их язык

Я понимать давно привык,

И их пророчества мне ясны.

Душа сказала мне давно:

Ты в мире молнией промчишься!

Тебе всё чувствовать дано,

Но жизнью ты не насладишься.

Д р у г

Не так природы строг завет.

Не презирай ее дарами:

Она на радость юных лет

Дает надежды нам с мечтами.

Ты гордо слышал их привет;

Она желание святое

Сама зажгла в твоей крови

И в грудь для сладостной любви

Вложила сердце молодое.

П о э т

Природа не для всех очей

Покров свой тайный подымает:

Мы все равно читаем в ней,

Но кто, читая, понимает?

Лишь тот, кто с юношеских дней

Был пламенным жрецом искусства,

Кто жизни не щадил для чувства,

Венец мученьями купил,

Над суетой вознесся духом

И сердца трепет жадным слухом,

Как вещий голос, изловил!

Тому, кто жребий довершил,

Потеря жизни не утрата -

Без страха мир покинет он!

Судьба в дарах своих богата,

И не один у ней закон:

Тому – процвесть развитой силой

И смертью жизни след стереть,

Другому – рано умереть,

Но жить за сумрачной могилой!

Д р у г

Мой друг! зачем обман питать?

Нет! дважды жизнь нас не лелеет.

Я то люблю, что сердце греет,

Что я своим могу назвать,

Что наслажденье в полной чаше

Нам предлагает каждый день.

А что за гробом, то не наше:

Пусть величают нашу тень,

Наш голый остов отрывают,

По воле ветреной мечты

Дают ему лицо, черты

И призрак славой называют!

П о э т

Нет, друг мой! славы не брани.

Душа сроднилася с мечтою;

Она надеждою благою

Печали озаряла дни.

Мне сладко верить, что со мною

Не всё, не всё погибнет вдруг

И что уста мои вещали -

Веселья мимолетный звук,

Напев задумчивой печали,-

Еще напомнит обо мне,

И смелый стих не раз встревожит

Ум пылкий юноши во сне,

И старец со слезой, быть может,

Труды нелживые прочтет -

Он в них души печать найдет

И молвит слово состраданья:

"Как я люблю его созданья!

Он дышит жаром красоты,

В нем ум и сердце согласились

И мысли полные носились

На легких крылиях мечты.

Как знал он жизнь, как мало жил!"

________

Сбылись пророчества поэта,

И друг в слезах с началом лета

Его могилу посетил.

Как знал он жизнь! как мало жил!

1827

На смерть друга откликнулся поэт, декабрист Александр Одоевский, находящийся в этот момент в ссылке.

Умирающий художник

На смерть Д.В.Веневитинова

Все впечатленья в звук и цвет

И слово стройное теснились,

И музы юношей гордились

И говорили: "Он поэт!.."

Но нет,– едва лучи денницы

Моей коснулися зеницы -

И свет во взорах потемнел;

Плод жизни свеян недоспелый!

Нет! Снов небесных кистью смелой

Одушевить я не успел;

Глас песни, мною недопетой,

Не дозвучит в земных струнах,

И я – в нетление одетый -

Ее дослышу в небесах.

Но на земле, где в чистый пламень

Огня души я не излил,

Я умер весь… И грубый камень,

Обычный кров немых могил,

На череп мой остывший лжет

И соплеменнику не скажет

Что рано выпала из рук

Едва настроенная лира,

И не успел я в стройный звук

Излить красу и стройность мира.

1828, Чита

_____________________________________________________________________________________

ВЫСОЦКИЙ

Владимир Семёнович

25 января 1938г. – 25 июля 1980г.

Поэт, актёр, бард, сценарист.

У каждого свой Высоцкий. У кого-то – Глеб Жеглов, у кого-то – хриплый голос, рвущийся из динамиков «Романтика», у кого-то – строчки, врезавшиеся в память, как зарубки на стволе. А для меня он навсегда остался тем самым катушечным голосом из ленинградского дефицита, который ворвался в жизнь, как пьяный гость на чинную советскую кухню.

Это было лето 1978-го. Мы гостили у наших родственников в Ленинграде – городе, где даже воздух пахнет болотной свободой, а алкоголики на лавочках цитируя Гёте, полируют портвейн, водкой и латынью. Помню, как мой кузен, шестнадцатилетний оболтус с глазами, горящими, как фонари в метро, влетел в квартиру, задыхаясь:

– Мам, сто двадцать рублей! Скорее! Очередь за коврами – сейчас подойдёт!

Тётя, женщина, видавшая виды, даже бровью не повела – выложила деньги. А он, несясь вниз по лестнице, орал уже с третьего этажа:

– Не за коврами, за магнитофонами!!!

Так в их доме поселился “Маяк-204” – чёрный ящик с бобинами, похожий на космический аппарат. И первой записью, конечно, был Он. Голос, охрипший баритон: «Если друг оказался вдруг…»

Родители мои, люди осторожные, тоже поддались всеобщему помешательству. Вместо фломастеров и дефицитных колготок мы везли из Питера бобину с надписью «В.С.В.». Но магнитофона у нас не было – катушка легла в сервант, рядом с хрусталём «Богемы» и югославскими рюмками. Зато потом, в 80-м, когда Высоцкий уже перекочевал на винил, пластинка «На концертах В. Высоцкого» крутилась у нас, на стареньком “Аккорде”.

А потом он перебрался на кассеты. У меня их было три – все перезаписанные, с помехами, но священные. «Считай, по-нашему, мы выпили немного…» – орал я в душе, пока соседи стучали по батареям. «Настоящих буйных мало…» – бормотал, зубря физику. Его строчки въелись в подкорку, как смола. Даже сейчас, спустя сорок лет, они всплывают неожиданно – в пробке, в очереди, в тишине ночи:

Лежал он и думал, что жизнь хороша, кому хороша, а кому не шиша.

Считай по-нашему мы выпили не много, не вру ей богу, скажи Серега.

Значит нужные книги ты в детстве читал.

В общественном парижском туалете, есть надписи на русском языке.

Что за свадьба без цветов! – пьянка, да и всё.

Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков.

Кто кончил жизнь трагически, тот – истинный поэт.

У них денег – куры не клюют, а у нас – на водку не хватает.

Мне представляется совсем другая штука: хотели кушать и съели Кука.

Ой Вань какие попугайчики.

И много других живых афоризмов.

А в июле 80-го, он умер, Москва наряжалась в олимпийские флаги, а власти прятали грязь под ковёр новостроек. Его смерть прошла тихо, как крадущийся по двору алкоголик, – газеты молчали, радио бубнило о рекордах. Я о его смерти узнал намного позже.

Он лежит на Ваганьковском – месте, где вечный аншлаг. Ему было 42.

Последнее стихотворение поэта.

И снизу лёд, и сверху

И снизу лёд и сверху – маюсь между, —

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно – всплыть и не терять надежду,

А там – за дело в ожиданье виз.

1980г.

Такого количества откликов на смерть поэта не было никогда. Количество стихов памяти поэта, была такое, что можно было издавать отдельный том. Такой самиздат, отпечатанный на старой машинке, я увидел уже в начале 80-х, из них позволю выбрать два.