Дневники: 1920–1924

История гласит, что немцы вернулись в Германию475. В Ирландии продолжают расстреливать и вешать людей. По словам Доры [Сэнгер], в Дублине весь день шла месса по какому-то несчастному мальчику, убитому рано утром в понедельник. Хуже всего то, что экран между нашими глазами и этими виселицами такой толстый. Забыть об этом очень легко, по крайней мере мне. Почему бы не записать, что прошлой ночью сожгли магазин «фрейлин»476? Разве это признак цивилизованности – отмечать далекие от тебя страдания или понимать, что законы имеют значение? Конституция Чехословакии, например477. Это важно? Меня, во всяком случае, это волновало недолго.

Сегодня вечером у нас ужинает только Элиот, поскольку его жена478, к нашему большому сожалению, попала в лечебницу. Но что будет с Элиотом? Станет ли он для нас «Томом»? Что происходит с дружбой, завязавшейся в 40 лет? Насколько хорошо она процветает и как долго живет? Я полагаю, что интеллект важен и один прекрасный ум всегда тянется к другому и держится за него. Но не сказать, что Том восхищался моей писаниной, черт бы его побрал.

У Нессы легкая форма гриппа, и я рада видеть, насколько заботлив старина Дункан, который всячески прислуживает и заботится о ней лучше, на мой взгляд, чем это когда-либо делал Клайв. Этот маленький человечек откладывает публикацию своих стихов до осени, намереваясь, смею предположить, написать еще парочку сонетов в честь своей смуглянки [Гандерильяс]. Мне донесли, что бедняжка Мэри Хатчинсон сочла разлуку невыносимой и согласилась на платонические отношения, строго платонические. Как этот жук выдерживает перетягивание каната и получает ли он удовольствие от процесса – я не знаю. Как бы то ни было, Клайв ужинает вне дома каждый вечер – «с тех пор, я полагаю, как вы ужинали у нас», хвастается он, – а еще, по словам Нессы, якшается с обществом, «которое, слава богу, он сюда не приводит». Я чувствую некоторую тревогу Нессы за благополучие Клайва. Вероятно, кому-то не нравится, когда отец ее детей с головой погружается в чистую похоть, обжорство, удовольствие и тщеславие. Несса надеется, что он вернется в Чарльстон этим летом и напишет свою книгу о цивилизации. Думаю, его взгляды на эту тему будут перекликаться с ее нынешней жизнью. Возможно ли, что леди заставила его по-новому взглянуть на старую историю? Мне кажется, что, начиная писать книгу 15 лет назад, он был мавританцем. Что ж, полагаю, в Испании есть мавры. За окном и в комнате начало темнеть (как раз когда я стала искрометной), так что мне сейчас нужно заняться формами русских глаголов и программой лейбористской партии – одним из триумфов479 Л.

18 марта, пятница.

Только что вернулась после двухдневного пребывания в Манчестере. Я представляла, сколько всего напишу в этом прекрасном, как мне казалось, отчете, и вот теперь мое перо молчит. До половины второго ночи мне не давали уснуть деловые люди, непрерывно разговаривавшие своими низкими спокойными голосами в комнате наверху; мы встали рано, позавтракали, сели на поезд и отправились домой, проехав через огромные скалистые пустоши Дербишира480; эти голые пустоши – самое странное на вид место. Своей уединенностью они напоминают Англию XVIII века; долины изрезаны стремительными реками и водопадами; широкие пространства страны светлые и мрачные, с голыми скалами на фоне неба, а потом – ряд трущоб в восточной части с полосой тротуара и двумя фабричными трубами посередине. Здания все каменные, мрачные, испачканные сажей, непохожие на наши коттеджи, да и не коттеджи вовсе, а обычные дома. Из просторной долины вы вдруг попадаете в целый город: газовые заводы, фабрики и маленькие ручейки, которые текут по каменным ступеням и, я полагаю, вращают двигатели. Время от времени опять никаких домов и одни только дикие пустоши, узкие дорожки и фермы, вросшие в землю и неприступные, поскольку вокруг ни цветов, ни высокой травы или живых изгородей.

«Да, – сказала я миссис Анвин, – Дербишир очень красив». Мы стояли в партере университетского зала, а внизу был стол с лампой и ряд стульев, на которых сидели профессора [Манчестерского университета]: Анвин481, Финдли482, Голдман (финансист)483 и Вайс484. Потом Леонард встал и произнес свою очень энергичную речь. Мы сидели кругом на жестких скамьях за столом с чернильницами или отверстиями для них перед собой.

Все улицы Манчестера одинаковы: все они пронизаны трамвайными линиями, проложенными близко друг к другу, из-за чего дороги кажутся техническими и нелюдимыми. Вы постоянно слышите звон колоколов. Там нет чайных заведений, зато есть большие кафе; нет маленьких магазинчиков, зато всюду крупные драпировщики. Мы поселились (по 18 шиллингов за спальное место) в отеле «Queens»485 на большой площади, но что это за площадь, если по ней ходят трамваи. Еще там есть статуя королевы Виктории, напоминающая «чайную бабу»486, и Веллингтона487, гладкого, похожего на мастифа с вытянутой лапой; все это казалось не вполне английским, по крайней мере не лондонским. Люди были ниже среднего класса, без примеси высшего.

Однако мое наблюдение за работниками университета было более глубоким. Мистер и миссис Вайс488 устроили ужин в трапезной перед второй речью Л, и вся эта публика состояла из профессоров с женами – пожилых людей с унылыми лицами, как у худших представителей мелких профессий, с манерами донов489, но без особой самоуверенности и блестящих умов. Но как же высокомерно я себя вела и сколько же, в конце концов, в них было чистого достоинства с тончайшим налетом приличия! Женщины оделись безвкусно (о да!), но они тоже боролись за правое дело – к этой фразе я отношусь с недоверием, ведь что толку от людей, которые прилично живут на много фунтов в год и, само собой разумеется, жертвуют этим ради своих взглядов. Профессор Анвин рассказал мне, что его трижды арестовывали за участие в оппозиционных подстрекательских собраниях во время войны. Миссис Вайс сообщила, что ее муж ушел в отставку, поскольку университет отказаться иметь дело с отказником [по соображениям совести], а потом они одумались. И все же нет в них ни поверхностного блеска, ни капли романтики. Для меня они – малознакомое профессиональное сообщество, которое пытается соответствовать стандартам, а это, я полагаю (возможно, ошибочно), тяжкий труд. Или я всего-навсего сноб, считающий, что в Манчестере труднее говорить умные вещи и писать умные книги, чем в Кембридже? Я дважды применила тест на знание фамилии отца, но ни Анвин, ни Вайс ее даже не слышали. Деятельность женщин была не такой заметной, как в Кембридже, хотя, возможно, более приятной; общие усилия по организации ярмарок; расспросы о здоровье; их лучшая одежда поношенная. Старая миссис Херфорд490 (я неправильно распределила всех мужей и жен) и профессор Финдли сидели молча и терпеливо разглядывали скатерть – им нечего было сказать, как двум старым клячам, которые весь день вместе работали в поле.

После ужина Л. в большом зале был великолепен – я имею в виду не его одежду и речь, а скорее мастерство. Теперь все профессора знают, что они не мастера. Думаю, замечание Л. о том, что он не хочет победить на выборах, ошарашило их, и после этого, как мне кажется, люди задавались вопросом, а зачем вообще приехали эти Вулфы. «Вы политик»?» – спросили они меня. «Вы много занимаетесь организационной работой?» Я сказала, что я слушаю. Миссис Финдли покачала головой. Зачем я тогда пришла? О, ради удовольствия потратить £10 в Манчестере, а еще посмотреть зоопарк. Боже! Какая же я растяпа! Но никто из них не читал моих книг. Итак, мы отправились в зоопарк, и, смею думать, я могла бы написать о нем что-нибудь интересное, но это лишь белокаменная пустыня, отданная на откуп уборщицам и декораторам; несколько медведей, мандрил491, пара лис; все в запустении и депрессии.

22 марта, вторник.

Вот мы и на пороге отъезда в Корнуолл. Завтра в это время – сейчас 17:20 – мы выйдем на платформу в Пензансе492, подышим воздухом, пока будем искать двуколку [двухколесную повозку], а потом – Боже милостивый! – поедем через пустоши в Зеннор. Почему я так невероятно и неисправимо романтична в отношении Корнуолла? Наверное, из-за воспоминаний о том, как мы детьми бегали в саду. Была весна. Начало жизни. Очаровательные люди. Шум моря по ночам. И вот я мысленно возвращаюсь обратно «со своим багажом»; Леонард и почти 40 лет жизни – все построено на этом, пронизано этим, но как сильно – я никогда не смогу понять. А Корнуолл на самом деле очень красив. Я пойду в Тревейл [деревушка] и полюбуюсь морем – древними волнами, которые разбиваются о берег вот уже тысячи лет. Чувствую, из-за болтовни Лотти мне не удастся сказать то, что хочется.

В воскресенье мы обедали с Элиотом и пошли на «Любовь за любовь»493; он и я сидели внизу в партере, а Л. с билетом от «New Statesman» – наверху. Нам с Элиотом пришлось ехать в Хаммерсмит на такси, так как мы опоздали на поезд. Мы проехали через мрачные фермерские хозяйства.

– Как ужасно опаздывать на поезд, – сказала я.

– Да, но хуже унижения в жизни ничего нет, – ответил он.

– Неужели у вас так же много пороков, как и у меня?

– Конечно. Пропитан ими насквозь.

– Мы не так хороши, как Китс, – сказала я.

– Очень даже так, – ответил он.

– Нет, мы ведь не пишем классику, как это делают благородные авторы.

– Мы пытаемся сделать что-то посложнее, – сказал он.

– Как бы то ни было, наши работы пронизаны недостатками, – сказала я.

– По сравнению с их трудами, мои никчемны. Ничтожны. И только иллюзии помогают жить дальше.

Он заявил, что я говорю то же самое, но не имею это в виду. Но именно это я и имею в виду. Думаю, мы могли бы сблизиться с Элиотом на почве свойственной нам обоим проклятой чрезмерной чувствительности, но я погружаюсь глубже, чем он; возможно, я бы смогла научить его нырять. Его преимущество передо мной в том, что он может смеяться. Он смеялся на «Любовью за любовь», но, написав это, я, похоже, перегнула палку. Мы видели, как Джордж Мур494 разговаривал на лестнице с Эдди Маршем495; он немного тучный, с тусклыми глазами, слабый, невзрачный. Я была разочарована. Ни намека на щегольство. Что касается Клайва, он одевается и позирует так же эффектно, как любой красавец-актер на премьере. Там была Мэри [Хатчинсон]. «Том, – сказала она Элиоту, – ты должен прийти и посмотреть на лодочные гонки». Что ж, эти женские эмоции, которые я не берусь описывать, забавны; в моем случае они не очень серьезны. Потом мы встретили Нессу и Дункана, потрепанных как старые мотыльки, и вместе отправились домой. Вчера я купила пару сапог за 33,5 шиллинга – их сшили для кого-то другого, но мне они подошли идеально. Правда, моя стопа по форме напоминает змею. Что касается писательства, я потратила впустую последние три дня и не собираюсь ничего делать в Корнуолле, кроме как читать классику: «Кандида»496, исторические пьесы Шекспира497, «Адольфа»498, письма Китса, Томаса Харди499 и, возможно, «Гудибраса»500. Я найду какую-нибудь старую биографию или низкопробный роман и буду читать только это. Неважно.

Леонард – импульсивный человек. Он разрешил миссис Мартин501 пожить в Монкс-хаусе уже с завтрашнего дня. Будучи полной дурой, она так и не вышла замуж, ничего не контролирует и плывет по течению, а я не вижу причин, которые смогут однажды заставить ее съехать из нашего дома. Как нам потом ее выгнать? Я почему-то представляю, что она откладывает яйца по всему саду; аморфная женщина, да еще и немка.

Вчера я пила чай с Нессой и узнала много неприятного. Бедняжка Энн [дочь Адриана и Карин Стивен] унаследовала ушную болезнь Карин, и ее нужно срочно оперировать502. Им придется уехать из Чарльстона. А Клайв, по словам Нессы, не горит желанием праздновать с ними Пасху. Адриан зашел сказать, что Дезмонд хочет меня видеть и ему немедленно нужна моя статья. Адриан отпустил короткие рыжевато-коричневые усы, которые до жути напоминают волосы, отрастающие после смерти. Он кажется мне выдающимся, но в той же мере (для меня) доминирующим.

Из других новостей я, кажется, забыла упомянуть, что Литтон временно живет с матерью, после того как она упала в обморок.

Вулфы отправились поездом в Пензанс в среду 23 марта и поехали в Понион503, недалеко от Зеннора, где они остановились у миссис Хоскингс504 в несколько минутах ходьбы от коттеджа Арнольд-Форстеров “Орлиное гнездо”. Вулфы вернулись в Ричмонд в четверг 31 марта. Следующая запись, ошибочно датированная 28 марта, написана на двух отдельных листах бумаги, вложенных в основной дневник.

30 марта, среда.

Это наш последний вечер здесь; Л. собирает вещи, а я не в настроении писать, однако нутром чую, что мне потом захочется прочесть записи, действительно сделанные в Корнуолле. Оглядываясь через левое плечо, я вижу на фоне атлантической синевы желтый утесник505, слегка взъерошенный, тянущийся к небу, сегодня туманно-голубому. Мы лежали на мысе Гурнарда506, на критмуме507 среди серых скал с вкраплениями желтого лишайника. Как мне описать сцену? Лежишь и смотришь вниз, на полупрозрачную воду; волны пенятся, разбиваясь о скалы; чайки качаются на клочках водорослей; скалы то сухие, то залитые белыми водопадами, льющимися из расщелин. Рядом никого нет, только береговая охрана сидит у станции.

Мы прошли по кроличьей тропе вокруг утеса, и я обнаружила, что дрожу немного сильнее обычного. Однако я все еще не сомневаюсь, что это самое прекрасное место в мире. Оно такое одинокое. Изредка где-то вспахивают небольшое поле – мужчины работают плугом на фоне серых гранитных скал. Но холмы и утесы, конечно, не годятся для таких работ. Там они грациозны, несмотря на все свои камни и неровности, длинные оконечности, тянущиеся в море; спокойные цвета; они серые, все разных оттенков, с отблесками, прозрачные в сумерках; мягкая зелень травы. А однажды ночью в Трегертене [деревня] жгли вереск, дым поднимался над скалами, сияло пламя. Это мы видели у Кэ [Арнольд-Форстер]. «Орлиное гнездо» не может нравиться, поскольку оно слишком напоминает замок-пансион, но с учетом сильных ветров крепкий фундамент просто необходим. А еще там можно встретить бесконечное множество симпатичных пожилых мужчин, приезжающих ради прогулок по скалам.

8 апреля, пятница.

Без десяти одиннадцать утра. Я должна бы писать «Комнату Джейкоба», но не могу и вместо этого объясню причину; мой дневник похож на старую невозмутимую наперсницу. У меня, видите ли, не получается быть писательницей. Я вышла из моды; стара; лучше уже не будет; умом не блещу; повсюду весна; моя книга [«Понедельник ли, вторник»] вышла (раньше срока), но не выстрелила, будто отсыревший фейерверк. Суть в том, что Ральф отправил ее на рецензию в «Times» без даты публикации. Таким образом, крохотная заметка появится «самое позднее в понедельник» в каком-нибудь незаметном месте, довольно бессвязная, вполне комплиментарная, но совсем не умная. Я имею в виду, что никто не заметит мои интересные находки. Теперь и мне они кажутся бесполезными. Вот почему я не могу продолжать «Джейкоба». Кстати, вышла книга Литтона, и ей посвятили целых три колонки – хвалят, я полагаю508. Я даже не берусь писать последовательно или рассказывать о том, как мое настроение непрерывно ухудшалось, пока полчаса назад я не впала в абсолютное уныние. В общем, я хотела бросить писать все, кроме рецензий. Решив посыпать себе соль на рану, мы устроили вечеринку в доме 41 [Гордон-сквер] и поздравили Литтона; все было прекрасно, однако он ни разу даже не упомянул мою книгу, которую наверняка прочел; впервые мне не приходится рассчитывать на его похвалу. Теперь, если бы ЛПТ похвалило меня, назвав мистической и загадочной, я бы не возражала, ведь Литтону такое бы не понравилось; а что если я ясна как день и ничтожна?

Что ж, надо прямо говорить о похвале и славе. (Я забыла рассказать, что в «Doran» отказались от публикации моей книги в Америке509). Насколько важна популярность? (Теперь, после паузы, во время которой Лотти принесла молоко, а затмение кончилось510, я вижу, что пишу сущую ерунду.) Всем хочется, как верно вчера подметил Роджер, быть на высоте и чувствовать, что люди интересуются их работой и следят за ней. Меня угнетает мысль, что я потеряла интерес читателей в тот самый момент, когда, благодаря вниманию прессы, начала думать, будто обретаю голос и становлюсь самой собой. Кому нужна репутация, которую, как мне кажется, я заработала, одной из ведущих романисток?! Конечно, мне еще предстоит выслушать критику друзей, то есть пройти настоящее испытание. Потом, взвесив все их слова, я смогу точно сказать, интересна я или устарела. Что ж, если устарела, я вполне готова бросит писать. Штамповать тексты я не намерена, если только статьи. Пока веду дневник, где-то в голове у меня возникает странное и очень приятное ощущение, что я хочу писать, выражать свою точку зрения. Интересно, однако, не извратит ли меня ощущение, что я пишу не для полутора тысяч, а для полдюжины человек, не придаст ли оно мне эксцентричность – нет, не думаю. Но, как я уже сказала, нужно смотреть в лицо своему отвратительному тщеславию, лежащему в основе всей этой чепухи и придирок. Полагаю, единственный для меня рецепт – это иметь тысячу интересов, чтобы в случае утраты одного из них перенаправить свою энергию на русский язык, на греческий, на прессу, на сад, на людей, на любую другую деятельность, не связанную с моим собственным писательством.

Но, честно говоря, окончательно вешать нос мне пока точно рано. У нас гостит Роджер. На мой взгляд, из нас всех у него самый приятный характер – он такой открытый, искренний, совершенно не подлый, всегда щедрый и, я думаю, по-своему душевный. Он невероятно громко смеется. Вчера вечером мы ходили в мюзик-холл и видели мисс Мари Ллойд511 – образец разложения, обладательницу больших передних зубов, ужасно произносящую слово «желание», и все же прирожденную артистку, едва способную ходить, ковылявшую, постаревшую, бесстыдную. Когда она заговорила о своем браке, раздался взрыв смеха. Муж избивает ее по ночам. Я почувствовала, что пьянство, побои и тюрьма гораздо ближе зрителям, чем любому из нас. Началась забастовка512. Если бы я не была завалена делами, не торопилась и не отвлекалась, то поделилась бы новыми сплетнями касательно Гордон-сквер. Видела Хуану Гандерильяс – даму в континентальном стиле, милую, сдержанную, простую, малограмотную, впадающую в трансы.

10 апреля, воскресенье.

Надо бы записать симптомы болезни, чтобы в следующий раз быть готовой. В первый день ты несчастен, во второй счастлив. В «New Statesman» на меня налетел «Приветливый Ястреб» [Дезмонд Маккарти513], но, по крайней мере, заставил почувствовать себя важной (как раз то, что нужно), а «Simpkin & Marshall»514 заказали еще 50 экземпляров. Значит, книга продается. Теперь я готовлюсь вытерпеть всю критику и подтрунивания друзей, а это едва ли придется мне по душе. Завтра приедет Роджер. Как же скучно! К тому же я начинаю жалеть, что не включила в книгу другие рассказы и оставила «Дом с привидениями», который, по-видимому, получился слишком сентиментальным. Как бы то ни было, на следующей неделе будут Чехов515, Леонард [«Рассказы о Востоке»] и я. И если каждый, то есть шесть человек, чье мнение для меня важно, похвалит Леонарда, то я приревную, но – помяните мое слово – все это забудется через шесть недель.

У нас ужинала Пернель516; они [Стрэйчи?], как я уже, кажется, говорила, плохо одеваются. Похоже, она становится немного задумчивой, но я плохо чувствую настроение друзей. Потом пришел Роджер, совершенно неуставший, несмотря на то что он 8 часов простоял на лестнице, реставрируя полотна Мантенья517. Он притягивает сюда людей целыми косяками: вчера, как только ушел Котелянский, явились мистер и миссис Рис [неизвестные], а завтра будет Пиппа, – все время приезжают то одни прислужники, то другие, а поскольку мы в самом разгаре работы, которой нас заваливают, то я не могу писать ни толковые вещи, ни чепуху и буду вынуждена посвятить всю следующую неделю рецензиям. Хочу прочесть «Викторию» [книгу Литтона] и Свифта518.

12 апреля, вторник.

Надо поскорее записать и другие симптомы болезни, чтобы в следующий раз открыть дневник и вылечить себя самостоятельно. Что ж, острая стадия миновала, а на смену ей пришла не то философская депрессия, не то безразличие; всю вторую половину дня я развозила книги по магазинам, съездила на Скотленд-Ярд519 за своей сумочкой, а потом пила чай с Л., который шепнул мне на ухо потрясающую новость: Литтон считает «Струнный квартет» «чудесным». Информация поступила от Ральфа, который обычно не преувеличивает, да и Литтон не стал бы ему врать; в тот момент все мои нервы разнесли по телу такое блаженство, что я забыла купить кофе и шла по мосту Хангефорд возбужденная и ликующая от радости. И такой прекрасный стоял вечер – синий, цвета реки и неба. А потом и Роджер сказал, что я, по его мнению, на пороге настоящих открытий и уж точно никакая не мошенница. А еще мы побили свой рекорд продаж. Конечно, эта радость не идет ни в какое сравнение с предшествовавшей ей подавленностью, но у меня все равно появилось ощущение безопасности; судьба меня не тронет, пускай даже критики будут скалиться, а продажи снижаться. Чего я действительно боялась, так это быть отвергнутой как не стоящая внимания писательница.

Вчера вечером Роджер опять занялся гравировкой по дереву520, пока я шила; производимый им шум напоминал звуки большой настырной крысы. Мы живем в волнующие времена. Ральф, например, говорит, что Майкл Дэвис521 завербовался, дабы защищать страну от шахтеров, а Мак-Иверу522 правительство предложило прибавку в один фунт стерлингов за его жизнь и машину – он согласится. И все же никто, насколько я знаю, не верит в перемены. Но это пройдет. Наши погреба и кладовые будут вновь полны. Ничто нас не собьет с пути. Лет через сто люди поймут, какой это был ужас. Вчера я проходила мимо Даунинг-стрит и видела людей в кэбах523; людей с ящиками для корреспонденции; организованную толпу, наблюдавшую за возложением венков к Кенотафу. Книга Литтона уже разошлась тиражом в 5 тысяч экземпляров; погода прекрасна.

13 апреля, среда.

Наконец отмечу последний симптом – полное отсутствие ревности. Я имею в виду, что мгновенно почувствую тепло и удовлетворение (а не резкую боль час спустя), если завтра в ЛПТ выйдет длинная, благозвучная и хвалебная рецензия на книгу Л. Думаю, я совершенно честна. Большинству людей, однако, не пришлось бы это записывать. Полагаю, у меня есть определенные сомнения. Нет времени на большее, чем это интересное и важное заявление. К нашему, пожалуй, облегчению, Роджер не остался на ночь после вчерашней размолвки; были также Рэй, Пиппа и Саксон; мне же нужно прочесть свою книгу. Забастовка перенесена на пятницу, а мы как раз планировали поехать в Монкс-хаус.

15 апреля, пятница.

Я весь день лежала и читала Карлайла, а потом Маколея, сначала чтобы узнать, писал ли Карлайл лучше Литтона, потом чтобы выяснить, лучше ли продается Маколей. У Карлайла (в его воспоминаниях) более разговорный и скудный язык, чем мне казалось раньше, но есть и достоинства: фразы более напористые, чем у Литтона. Однако это не окончательный вердикт, так как я была полусонная и прочла не больше половины «Виктории». Сегодня утром звонил Литтон, чтобы поговорить с Роджером, а я спросила его о книге.

– Утопаешь в лаврах?

– Скорее в депрессии, – сказал он, и голос его звучал соответствующе.

– Я дошла до середины и напишу, когда закончу.

– А я напишу тебе о твоей, – ответил он.

– И будем честны, – добавила я. – Когда увидимся? Похоже, что никогда.

Он сказал, что ему подойдет любой день на следующей неделе, и в итоге приедет на чай и ужин в среду. Выходит, слава не особо ему навредила. Говорят, что на этой неделе он продал 5 тысяч экземпляров и сейчас печатается еще один тираж. Я же продала всего 300 штук. Что ж, это явно не свидетельство моего бессмертия, как я себе внушаю. По правде говоря, я не имею ни малейшего представления ни о своем положении, ни о положении Литтона. Надо бы почаще писать об этом, ведь через 20 лет, я полагаю, публикация «Королевы Виктории» будет считаться важным событием, хотя для нас оно не так уж и важно. Говорят, какой-то производитель очков подарил ему бюст принца Альберта524 и фотографию королевы. Макс Бирбом525 рисует на Литтона карикатуру, да и в целом он – солидная знаменитость, один из наших ведущих писателей, а не просто автор одной книги, успех которой якобы не повторить. Ральф, похоже, готов и дальше помогать нам с печатью, хотя заказов опять стало меньше. Рецензий на Чехова и Л. пока нет – лишь краткое упоминание из уст осла Далтона526 в ЛПТ, я полагаю. Впервые за целую вечность, кажется, у меня выдалось время на чтение, и я все его потрачу на «Королеву Викторию» – пойду сейчас за ней к Роджеру, который, разумеется, одалживает книгу, чтобы читать перед сном.