скачать книгу бесплатно
– Об этом – насчет заключенных – я и хотел с тобой поговорить, – сказал я. – Хочу, чтобы ты кое-что понимала, даже если не сможешь простить меня. Все это – мое ремесло. Меня учили ему с раннего детства.
Склонившись к Доркас, я взял ее за руку. Ладонь ее казалась хрупкой, словно крылышко канарейки.
– Да, что-то вроде этого ты уже говорил. Я вправду все понимаю.
– Но не понимаешь другого. Ремеслом этим, Доркас, я владею куда лучше многих. Пытки и казни – это искусство, и у меня есть к нему склонность, природный талант, дар свыше. И этот меч, и все прочие орудия нашего ремесла оживают в моих руках. Оставшись в Цитадели, я мог бы стать мастером, Доркас. Ты меня слушаешь? Для тебя все это хоть что-нибудь значит?
– Да, – отвечала она. – Кое-что значит, да. Вот только пить очень хочется. Если сам пить больше не будешь, налей мне, будь добр, немного вина.
Я так и сделал, из опасений, как бы она не пролила вино на простыни, наполнив бокал не более чем на четверть.
Приняв вино, Доркас села (до тех пор я сомневался, что ей хватит для этого сил), а проглотив последнюю капельку алой жидкости, швырнула бокал за окно. Снаружи донесся звон разбившегося о мостовую стекла.
– Не хочу, чтоб ты пил из него после меня, – пояснила Доркас. – А ты б непременно выпил, оставь я бокал на столе.
– Думаешь, твое недомогание заразно?
– Да, – вновь рассмеявшись, ответила Доркас, – но этой хворью ты уже заражен. С рождения. От матери. Имя ей – Смерть. А вот о том, что я такое сегодня видела, ты, Севериан, так и не спросил.
XI. Десница прошлого
Стоило Доркас сказать: «А вот о том, что я такое сегодня видела, ты, Севериан, так и не спросил», – я осознал, что невольно увожу разговор в сторону от сих материй. Имелось у меня не слишком приятное предчувствие, что, на мой взгляд, ответ окажется совершеннейшим пустяком, однако для Доркас значит очень и очень многое; так умалишенные порой бывают уверены, будто червоточины под корой упавших деревьев есть некие сверхъестественные письмена.
– По-моему, что бы это ни было, тебе о нем лучше не вспоминать, – сказал я.
– Разумеется, лучше бы, да только не выйдет. А было это кресло.
– Кресло?
– Да, старое кресло. И стол, и еще около полудюжины разных вещей. Оказывается, на улице Токарей есть лавка, где продают старую мебель эклектикам и автохтонам, в достаточной мере проникшимся нашей культурой. Источников удовлетворения спроса здесь, в Траксе, нет, и потому ее владелец с сыновьями два-три раза в году отправляется в Несс, в заброшенные кварталы на юге столицы, и там битком набивает барку всякой всячиной. Понимаешь, я говорила с ним, и он обо всем рассказал. Пустующих домов там – десятки тысяч. Некоторые давным-давно обвалились, но некоторые до сих пор целы, как в тот день, когда были брошены хозяевами. Большая часть, конечно, разграблена, однако они до сих пор находят в таких домах серебро, а то и кое-какие драгоценные украшения. Правда, мебели сохранилось не так уж много, но съехавшие хозяева почти всегда что-нибудь да оставляли.
Почувствовав, что Доркас вот-вот расплачется, я подался вперед и погладил ее по голове. Однако Доркас, дав взглядом понять, что ей этого не хочется, вновь, как и прежде, улеглась на кровать.
– Случается, в таких домах вся мебель на месте. Подобные, по словам лавочника, лучше всего. Он полагает, что, когда кварталы пустели, по две-три семьи или даже по два-три человека, живших в одиночестве, оставались. Одни – потому что слишком стары, чтобы сниматься с обжитого места, другие – попросту из упрямства. Я долго об этом думала и не сомневаюсь: должно быть, у некоторых там имелось… нечто такое, с чем они не в силах расстаться. К примеру, могилы близких. Чтоб уберечься от мародеров, они наглухо заколачивали окна, заводили сторожевых псов, а то и зверей пострашнее. Однако в конце концов и эти люди съезжали в другие места… либо жизнь их подходила к концу, а звери, сожрав трупы хозяев, вырывались на волю, и с тех самых пор, до появления этого лавочника с сыновьями, туда не заглядывал никто, даже грабители или падальщики.
– Должно быть, старых кресел там великое множество, – заметил я.
– Да, но не таких. В этом кресле мне оказалась знакома каждая мелочь, вплоть до резьбы на ножках и даже рисунка древесных волокон на подлокотниках. Сколько всего я тогда вспомнила… а после, когда меня стошнило свинцовыми пулями вроде твердых, налитых тяжестью семян, окончательно все поняла. Помнишь ли ты, Севериан, как мы покинули Ботанические Сады? Как втроем с Агией вышли из того громадного остекленного вивария и ты нанял лодку, чтоб нас переправили с острова на берег, а река густо заросла ненюфарами, голубыми цветами среди глянцевых зеленых листьев? Так вот, семена у них точно такие же – твердые, увесистые, темные… а еще я слышала, что они тонут в воде и могут покоиться на дне Гьёлля не одну эпоху. Однако, волею случая оказавшись вблизи от поверхности, они, сколько б им ни было лет, прорастают и вновь украшают реку цветами, целую хилиаду ждавшими своего часа.
– Я тоже об этом слышал, – подтвердил я. – Но для нас-то с тобой все это ничего не значит.
Лежала Доркас, не шевелясь, но голос ее задрожал:
– Какая сила зовет их наверх? Какая? Ты можешь ответить?
– Свет солнца, наверное… Хотя нет, ответа я не знаю.
– А солнечный свет исходит только от солнца?
Да, тут я понял, к чему она клонит, но согласиться с ней отчего-то не мог.
– Переправляя нас через Птичье Озеро, тот человек – Хильдегрин, тот самый, с кем мы встретились во второй раз на крыше гробницы посреди руин каменного городища, – поминал о миллионах умерших, покойников, чьи тела похоронены там, в воде. Что удерживает их на дне, Севериан? Сами по себе мертвые тела всплывали бы на поверхность. Чем их утяжеляют? Я не знаю… а ты?
А вот я это знал.
– Свинцовую дробь сыплют в желудок сквозь горло.
– Я так и думала. – Голос Доркас звучал так слабо, что был едва слышен даже в крохотной тихой комнатке. – Нет, не думала – знала. Поняла, как только увидела их.
– Думаешь, Коготь… вернул тебя назад?
Доркас кивнула.
– Действительно, иногда он творил нечто подобное. Но только если я вынимал его, да и то не всегда. А когда ты тащила меня из воды в Саду Непробудного Сна, он лежал в ташке, и я о нем даже не подозревал.
– Севериан, однажды ты позволил мне подержать его. Можно взглянуть на него еще раз?
Я вынул камень из мягкой замшевой ладанки и поднял кверху. Голубое сияние самоцвета словно дремало, но я отчетливо видел в его середине хищно изогнутый крюк, в честь коего он и был наречен Когтем. Доркас потянулась к нему, но я, вспомнив судьбу винного бокала, отрицательно покачал головой.
– Думаешь, я хочу сделать с ним что-то дурное? Нет, не хочу. Это ведь святотатство.
– Если ты веришь собственным словам – а по-моему, ты вправду так и считаешь, – то наверняка ненавидишь Коготь, пробудивший тебя…
– …от смерти. – Вновь устремившая взгляд в потолок, Доркас заулыбалась, словно делясь с ним каким-то интимным, до смешного нелепым секретом. – Не стесняйся, говори прямо. Вреда тебе это никакого не причинит.
– От сна, – поправил ее я. – Поскольку какая же это смерть? Если уж человека можно взять да вернуть назад, это вовсе не смерть – не смерть в нашем с тобой понимании, не то, что приходит на ум, когда мы говорим «смерть». Хотя, должен признаться, поверить, будто Миротворец, умерший многие тысячи лет назад, стал бы поднимать кого-либо из мертвых при помощи этого камня, мне не по силам.
Доркас не отвечала. Вполне возможно, она вовсе меня не слушала.
– Ты вспомнила, как Хильдегрин, – продолжал я, – вез нас на лодке через озеро, за цветком аверна. А помнишь, что он говорил о смерти? Что смерть будто бы с птицами в доброй дружбе. Возможно, нам еще в тот день следовало понять, что подобная смерть не может быть смертью, какой мы ее представляем.
– А если я скажу, что верю во все это, ты позволишь мне подержать Коготь?
Я вновь отрицательно покачал головой.
Смотрела Доркас по-прежнему не на меня, но, должно быть, заметила движение моей тени, а может, тот, воображаемый ею Севериан на потолке попросту тоже покачал головой.
– Ну что ж, ты прав – я в самом деле собиралась уничтожить его, если получится. Знаешь, что я действительно думаю? По-моему, я была мертвой – не спящей, мертвой. Вся моя жизнь миновала долгое-долгое время тому назад, когда мы с мужем жили над крохотной лавкой и растили ребенка. А твой Миротворец, явившийся к нам в незапамятные времена, – авантюрист, искатель приключений, принадлежавший к одной из древних рас и переживший всеобщую гибель. – Пальцы ее крепко стиснули край одеяла. – Скажи, Севериан, не его ли нарекут Новым Солнцем, когда он явится снова? Не к этому ли все идет? А еще я считаю, что, явившись к нам, он принес с собой нечто, обладающее той же властью над временем, какой зеркала Отца Инире будто бы обладают над расстоянием. То есть твой самоцвет.
Умолкнув, Доркас повернулась ко мне, одарила меня воинственным взглядом и, видя, что я молчу, продолжила:
– Того улана ты, Севериан, вернул к жизни, потому что Коготь искривил для него время, отправив его в тот момент, когда он еще был жив. А наполовину заживил раны друга, потому что камень приблизил момент их заживления. А когда свалился в болото в Саду Непробудного Сна, камень, должно быть, коснулся меня или оказался совсем рядом со мной, и для меня настало время, в котором была жива я, и потому я снова жива. Но ведь я умерла. Умерла, и мой сморщенный труп долгое-долгое время лежал на дне, а бурые воды не дали ему истлеть. И что-то во мне мертво до сих пор.
– Нечто мертвое, изначально мертвое, имеется в каждом из нас, – заметил я. – Хотя бы память о том, что каждому в свое время предстоит умереть. Об этом ведь знают все, кроме самых маленьких ребятишек.
– Мне нужно вернуться назад, Севериан. Об этом и весь разговор. Вернуться и разузнать, кем я была, где жила и что со мною стряслось. Конечно же, ты пойти со мной не сможешь…
Я ответил согласным кивком.
– Да я об этом и не прошу. И даже не хочу этого. Я люблю тебя, но ведь ты – тоже смерть, еще одна смерть, смерть, оставшаяся при мне, подружившаяся со мной, как та, прежняя смерть, в озере, но все равно смерть. Не хочется, знаешь ли, брать с собой смерть, отправляясь на поиски собственной жизни.
– Я тебя понимаю, – сказал я.
– Может статься, мой малыш еще жив – состарился, разумеется, но еще жив. Мне и об этом знать нужно.
– Да, – согласился я, однако, не удержавшись, добавил: – А ведь было время, ты говорила, что я вовсе не смерть и не должен, идя на поводу чужих мнений, считать себя ею. За тем самым фруктовым садиком, на землях Обители Абсолюта. Помнишь?
– Но для меня ты был смертью, – возразила Доркас. – Я, если хочешь, сама угодила в ловушку, о которой предупреждала тебя. Возможно, ты и не смерть, но останешься тем, кто ты есть – палачом и казнедеем, и руки твои вечно будут обагрены кровью. И… да, раз уж ты так хорошо помнишь те дни в Обители Абсолюта, быть может… Нет, не выговорить. Но сделал это со мной не ты. Миротворец, а может, Коготь, а может, Предвечный, однако не ты.
– Так в чем дело? – спросил я.
– После уже, на той самой прогалинке, доктор Талос вручил нам обоим деньги. Деньги, полученные от какого-то придворного чиновника за представление пьесы. По пути в Тракс я все отдала тебе. А теперь хочу получить обратно. Мне они очень нужны. Если не все, то хоть часть.
Я вывалил на стол все деньги, лежавшие в ташке, – не меньше, чем получил от Доркас, а то и чуточку больше.
– Спасибо, – сказала она. – А тебе они не понадобятся?
– Тебе будут гораздо нужнее. Вдобавок они ведь твои.
– Отправлюсь в путь завтра же, если сил хватит. А уж послезавтра – в любом случае, как бы себя ни чувствовала. Как часто из Тракса уходят лодки к низовьям, ты, наверное, не знаешь?
– От тебя все зависит. Главное, лодку от берега оттолкни, а там, по течению, она сама к низовьям пойдет.
– А вот это на тебя, Севериан, как-то не слишком похоже. Скорее в такой манере мог бы ответить твой друг, Иона, судя по тому, что ты о нем рассказывал. Кстати, вот о чем еще твоя шутка напомнила: ты не первый сегодня ко мне заглянул. Здесь был еще наш – или, по крайней мере, твой – друг, Гефор. По-твоему, не смешно? Прости, я только хотела сменить предмет разговора.
– Гефор наслаждается всем этим. Ему на меня глядеть в радость.
– Когда ты работаешь на публике, тобой любуются тысячи человек, да и тебе самому работа, я вижу, нравится.
– Они приходят затем, чтобы как следует натерпеться страху, а после искренне радоваться тому, что сами живы. Еще им нравится общее возбуждение, тревожное ожидание, неизвестность – не «сломается» ли приговоренный, не стрясется ли какой-нибудь жуткой неожиданности. Мне радость приносит собственное мастерство – единственное ремесло, которому я обучен; я радуюсь безукоризненно выполненной работе, а вот Гефор… Гефору нужно нечто другое.
– Чужая боль?
– Да, именно, но не только.
– Знаешь, ведь он преклоняется перед тобой, – сказала Доркас. – Поговорил со мной всего-то пару минут, но я нисколько не сомневаюсь: по твоему повелению этот Гефор пойдет хоть в огонь.
Должно быть, тут я невольно поморщился, так как Доркас продолжила:
– Вижу, от разговоров о нем тебе дурно становится? Нет уж, хватит с нас и моих злосчастий. Давай о другом лучше поговорим.
– Нет-нет, моим злосчастьям до твоих далеко. Дело в том, что Гефора я способен представить себе только таким, каким видел его однажды, стоя на эшафоте: рот разинут, а глаза…
Доркас тревожно поежилась:
– Да уж, глаза… я их сегодня видела. Глаза его мертвы, хотя, наверное, не мне бы так о других говорить. Взгляд – что у трупа. Никак не избавиться от ощущения, будто, если потрогать, они окажутся сухи, словно камни, и даже не дрогнут под пальцем.
– Вовсе нет, вовсе нет. В Сальте, когда я взглянул вниз с эшафота и увидел его, глаза Гефора просто-таки плясали. По-твоему, глаза Гефора – чаще всего тусклые – похожи на глаза трупа… но разве ты никогда не смотрелась в зеркало? Твои глаза на глаза умершей уж точно совсем не походят.
– Может, и так, – с легкой запинкой ответила Доркас. – Ты не раз говорил, что они прекрасны.
– Неужели тебя не радует жизнь? Пусть даже муж твой мертв, и сын тоже, и дом, где вы некогда жили, превратился в развалины, пусть даже так, разве возвращение к жизни – не счастье? Ты ведь не призрак, не выходец с того света вроде того, что мы видели в разрушенном городе. Еще раз повторю: погляди же на себя в зеркало! А не хочешь – взгляни в глаза хоть мне, хоть любому другому из мужчин и увидишь, какова ты на самом деле!
Поднявшись с подушки еще медленнее, с еще большим трудом, чем прежде, когда поднималась, чтоб выпить вина, Доркас села, но на сей раз спустила ноги с кровати, и я увидел, что, кроме тонкого одеяльца, на ней нет ни лоскутка. До болезни кожа Иоленты была безупречной – гладкой и нежной, точно крем на пирожном. Хрупкое – кожа да кости – тело Доркас сплошь покрывали россыпи золотистых веснушек, однако ее несовершенство казалось куда желаннее пышности форм Иоленты. Конечно, сейчас, когда ей нездоровилось, а я приготовился с нею расстаться, приставать к ней и даже упрашивать открыться передо мной было бы тяжким грехом, и все же влекло меня к ней неудержимо. Сколь бы крепко – или же сколь бы мало – ни любил я женщину, особенно сильно меня влечет к ней, когда получить желаемого уже невозможно, однако влечение к Доркас оказалось гораздо сильнее и много сложнее обычного. Доркас, пусть совсем ненадолго, стала мне близким другом – ближе друзей у меня не бывало, и наша взаимная страсть, от первого лихорадочного соития в Нессе, в отведенной нам для ночлега кладовке, до долгих, неторопливых любовных игр под сводами спальни в Винкуле, являла собою не только акт любви, но и акт дружбы.
– Плачешь? – заметил я. – Хочешь, чтоб я ушел?
Доркас отчаянно замотала головой, а после, как будто не в силах сдержать рвущиеся наружу слова, зашептала:
– О Севериан, разве ты не уйдешь отсюда? То есть я не о том… Может, ты… может, ты тоже пойдешь со мной?
– Нет. Не могу.
Удрученно осевшая на кровать, Доркас словно бы сделалась совсем маленькой, не больше ребенка.
– Да, понимаю. У тебя долг перед гильдией. Снова предать ее и преодолеть себя тебе не по силам, и просить о подобном я даже не думала. Просто ни на минуту не теряла надежды, что ты сможешь…
Однако я вновь, как и прежде, покачал головой:
– Мне нужно бежать из города, но…
– Севериан?!
– Но на север. А ты отправишься на юг, и если с тобой буду я, за нами в погоню отправится куча посыльных лодок, битком набитых солдатами.
– Севериан… что случилось?
Лицо Доркас оставалось предельно спокойным – только глаза округлились от изумления.
– Я отпустил на волю одну женщину. Ее было приказано задушить и швырнуть тело в Ацис, и этому ничто не препятствовало – никаких чувств я к ней не испытывал, а стало быть, привести приговор в исполнение мог без труда. Однако, оставшись с нею наедине, я вспомнил о Текле. Дело было в небольшом летнем домике у самого края воды, со всех сторон окруженном кустами, и я, держа приговоренную за горло, вспомнил, как мне хотелось освободить из заточения Теклу. Но освободить ее я возможности не нашел… и тебе об этом, помнится, не рассказывал, верно?
Доркас едва заметно покачала головой.
– Там нас со всех сторон окружали братья по гильдии. Кратчайший путь из темниц вел мимо пятерых. Все они знали меня и знали о ней. – (В глубине памяти раздался пронзительный визг Теклы.) – На самом-то деле им можно было просто сказать, что мастер Гюрло распорядился привести ее к себе. Но тогда мне пришлось бы уйти вместе с ней, а я еще надеялся отыскать другой способ, позволяющий остаться в гильдии. Наверное, любил ее не так крепко, чтобы…
– Но теперь-то все это в прошлом, – напомнила Доркас. – А еще, Севериан, смерть вовсе не так ужасна, как ты думаешь.
В эту минуту мы с ней поменялись ролями, словно заблудившиеся детишки, поочередно ободряющие друг друга.
В ответ я только пожал плечами. Призрак, съеденный мною у Водала на пиру, успокоился: я чувствовал мозгом прикосновения длинных, прохладных пальцев Теклы, и хотя вывернуть голову наизнанку, чтобы взглянуть на нее, не мог, знал: сейчас ее темно-синие, точно фиалки, глаза смотрят на мир сквозь мои. Знал и лишь ценою изрядных усилий не заговорил ее голосом.
– Так вот, мы с этой женщиной остались в летнем домике, наедине. Звали ее Кириакой. Я знал или по меньшей мере подозревал, что ей известно, где сейчас Пелерины – какое-то время она принадлежала к их ордену. Нашей гильдии известно немало способов пытки, беззвучных и притом не требующих никаких инструментов, не слишком зрелищных с виду, однако весьма эффективных. В основе их лежит непосредственное воздействие на нервные структуры клиента. Я собирался прибегнуть к тому, что у нас называется Посохом Хумбабы, но прежде чем успел коснуться ее, она обо всем рассказала. Пелерины сейчас невдалеке от Орифийского перевала, выхаживают раненых. По словам этой женщины, всего неделю назад она получила письмо от одной из знакомых по ордену, и та…
XII. Вслед за текущей водой
Летний домик щеголял сплошной прочной крышей, но его стены были сооружены из изящных решетчатых шпалер, и, таким образом, иллюзию уединения создавали скорее не их тонкие планки, а высокие лесные папоротники, посаженные к ним вплотную. Ажур листвы пронзали лучики лунного света; за открытым дверным проемом поблескивали в изумрудном сиянии бурные воды реки. Охваченная страхом смерти, Кириака надеялась лишь на то, что в моем сердце еще сохранилась хоть малая толика любви к ней, и, видя это, я, не питавший к ней никаких чувств, понимал: все надежды ее напрасны.
– В лагере Автарха, – повторила она. – Так пишет Эйнхильда. В Орифии, у порогов Гьёлля. Но если пойдешь туда возвращать книгу, будь осторожен: еще она пишет, будто где-то там же, на севере, приземлился корабль какогенов.
