скачать книгу бесплатно
– Да, не жалуюсь.
– Так насчёт меня не забудь. Когда банкет?
– Банкет точно пока не назначен, а, наверное, недель через шесть.
– Договорились.
– Самое главное, чуть не забыл – паспорт, бумаги какие-нибудь. На банкет только с документом соответствующим пускают. Ксерокс цветной получше сними с подлинника, а имя, годы, губернию – я всё сам вставлю.
Разговор с Омегой, как я стану называть вслед за Германом второго своего компаньона, был довольно затруднителен. Сначала дело пошло быстро – я объяснил, что изобрёл машину времени, обозначил задачу, стоящую перед Омегой, заметил, как хорошо ему за то заплатят, сравнил условия его существования нынешнего с предполагаемыми (Омега разразился бранью в адрес начальства «ничего не выслужил, грошовая пенсия…»), но дальше всё застопорилось.
– Конечно, не справедливо, а вот окажи ты подобную услугу персоне, о какой тебе толкую – вот ты уже и владелец сотен душ.
– Чего?
– Значит – людей. Они станут работать на тебя.
– Брешешь!
– Зачем же? У тебя будут усадьбы, слуги, всякие удовольствия. Например, домашние музыканты, дорогие лошади, собаки.
– Я такое не ем.
– И правильно делаешь. Я тоже не люблю. А в те времена и никто не ел собак и лошадей, они нужны были для охоты. А что до еды, то тебя станут угощать такими яствами, какие тебе и не снились.
– Брешешь!
– Видишь, работы не много – награда велика. Тебе и не такое приходилось исполнять, а что взамен?
Омега разразился бранью в адрес начальства.
– Именно. А она даст тебе такой чин, что ты станешь господином обширных земель и множества душ.
– Чего?
– Значит – людей. Ты будешь им приказывать, и они будут повиноваться.
– А чего у них есть?
– Во-первых, экологически чистые воздух, вода, продукты, во-вторых, у них есть добронравие, усердие. У многих во всяком случае.
– Чего?
– Усердие. Это такое свойство, когда подчинённый стремится угодить начальству, более чем того требует долг. Ведь от тебя будут зависеть их благополучие, достаток, самая жизнь. Удивительно ли, что твои люди станут наперебой тебе угождать. Ты до конца дней своих будешь пресыщен всем, что может дать природа, торжество гения художеств и науки.
– В смысле?
– Говорю, не будешь нуждаться, а работы – какой-нибудь час времени. Проникнуть в дом, выкрасть, спрятать в надежном месте. Пройдёт совсем немного времени – и враги её сами отправятся на эшафот. Тогда она сможет вернуться ко двору нового императора со всеми вытекающими для нас последствиями.
Как ты считаешь, сколько тебе потребуется человек для этого дела?
Омега выругался.
– Что я за сопляк? Никто мне не потребуется. Зачем лишний народ? На роту что ли делить барыш? Зачистить домишко – плёвое дело.
– Постой, постой. «Зачистить» не годится. Я уже объяснял – её содержат постоянно под наблюдением, в комнате дежурят солдаты, имеющие наверняка приказ лишить жизни важную пленницу в случае попытки её освобождения. Это раз. Второе – убийства лиц охраны, насилия – не будут одобрены самой персоной, о которой мы хлопочем. Она имеет отвращение к преступлению и преступникам. Стать таковыми мы можем решиться лишь в случае смертельной для неё опасности, исчерпав иные способы спасти её.
– Тогда газ.
– Опять нельзя. От газа более всего пострадает не охрана, но пленница, измученная лишениями. Мы не можем рисковать её жизнью и здоровьем. Опять всякие умопомрачительные для её века трюки среди бела дня вызовут ненужные толки. Пожалуй, в народе начнут толковать о сговоре пленницы с потусторонними силами, явившимися ей на выручку. Совсем нам лишнее. Потому учти, никаких вертолётов, огнемётов и прочей атрибутики.
– Это не атрибутика, а инструмент, – заметил мрачно Омега. Дело оказалось не таким простым, как представлялось на первый взгляд.
Мы порешили на том, что Омега самостоятельно разработает план похищения персоны, о какой я хлопотал, с его, так сказать, практической стороны, и сообщит мне все детали через неделю.
Надо ли говорить, что дни летели в непрерывных и энергичных хлопотах? Изрядная часть моих сбережений ушла на покупку золота (нужных червонцев достать не удалось), другая – на занятия верховой ездой, фехтованием, стрельбой, обзаведением подходящим платьем, предметами первой предполагаемой необходимости, наконец, на приведение в порядок собственной наружности. Я и всегда уделял последней должное внимание, но теперь, конечно, более прежнего. Понятно, я не хотел глядеться заморышем, состарившимся, так сказать, не выйдя из лет, когда к вам обращаются «молодой человек». Даже состоятельный житель мегаполиса перед кавалерами, глядящими с полотен Рокотова, Каравака, Матвеева как ни старайся, имеет родство с Толкиновским Смеогорлом. Оно явно прослеживается. Только ли наружное? Конечно, я не хотел походить на помянутого персонажа, а кроме того…Впрочем, неважно.
Иногда ко мне забегал Герман.
– Я всегда полагал, – говорил я, минутами сомневаясь в реальности происходящего, – время объектом неподдающимся эксперименту. Минувшая минута, как и тысячелетие, канула в вечность – ее уж нет.
– Заблуждение, не без причин поддерживаемое в умах толпы. Человеческое сознание не может вмещать несуществующих модусов. Выйдя в другую комнату, мы помним находящиеся в ней предметы. Они не уничтожены. Каждый временной отрезок – такая комната. Помнишь особенность, характеризующую представление о конце цивилизации во всех мировых религиях – времени не будет. Обычно это понимают, как непрерывное продолжение одного момента или состояния, что по-моему есть наижесточайшая пытка. Современные исследователи энергопотоков понимают это иначе – исчезнут преграды, созданные временем – еще одно новое положение в научном мире. Имею в виду действительно мир научный, а не ширму его, содержащуюся для планктона. Из того следует еще одно заключение: сознание человека не может быть эмоционально окрашено к несуществующим модусам. Биоэнергии, покидая материальные формы, заметь, то сказано весьма относительно, ибо абсолютно нематериален только Высший разум, создают направленный информационно-энергетический поток, который взаимодействуя…
– Герман, опыты в этой области противны Богу. Впрочем, как и во многих других областях. Как используются открытия? Далеко за примерами ходить не надо. Как скоро время начало поддаваться гению человеческого ума, в том уме уже созрел план порабощения собственных пращуров. Такого не знал никакой тиран. Ты никогда не задумывался, для чего многие века церковь запрещала беспорядочное развитие науки? Но, слава Богу, ты проговорился. Не случайно – мне.
– Фанатик!
Я мог бы возразить, что такое определение как нельзя лучше подходит самому Герману, почитающему прогресс – божеством, а служение ему – добродетелью, но как ссориться с ним не входило в мои планы, отвечал только:
– Извини, договорим в другой раз – тороплюсь на ипподром.
– По 10 часов в день скачешь! Не знаю, как ты еще стоишь, а особенно – сидишь.
Он был прав. Стоять, а особенно – сидеть, я мог с трудом, зато, делал заметные успехи в верховой езде. Продлись мои уроки дольше, вероятно, я не уступил бы лучшему жокею, но новый визит Германа положил им конец.
– Стала известной угроза проникновения в прошлое русского президента.
– А что, прошлого на двух не хватит?
– А кто даст гарантии, что от первого прикосновения к прошлому, оно не деформируется непредсказуемым образом? Надежность информации, успех обеспечены только первому. Впрочем, что до надежности, большой вопрос. Ведь практический опыт наработан только с перемещением в будущее: клетки с кроликами на неделю-две перемещали с запасом корма в нужное место, а потом до них «доживали». Смех! А с прошлым дело другое. Переместить можно, но как проверить результат? Да и трогать его, прошлое, все-таки боятся. Как бы там что не попортить до перемещения первых лиц. Энергию тоже экономить приходится. А то и на троих не хватит.
При слове «на троих» Герман захихикал возникшим у него привычным ассоциациям.
– Значит нам выпала честь послужить родине, во всяком случае – русскому президенту. Ведь где бы мы ни жили – душой всегда с Россией. Только вот Омега не готов.
Я знал, что объектом перемещения назначен аналог «Дештука 003–090», десантноштурмового подводного катера, служащего для операций в городских условиях. При помощи его Омега планировал подойти незамеченным к известному дому на Фонтанке и, по совершении захвата, скрыться, выйдя через Финский залив в какую-либо более или менее безопасную землю, долженствующую стать нашим приютом на опасные три года. Куда именно, должен был решить я. Однако проклятый «Дештук» находился, разумеется, не в омегином гараже, и чтобы добраться до него и снять координаты и параметры, тот требовал несколько времени.
– Мы не сможем переместить ничего, кроме вещей первой необходимости, что будут при нас. Выкрасть пленницу, думаю, для Омеги большого труда не составит, но вот исчезнуть со сцены вовремя, без современных средств, будет сложновато. Для меня это ничего не меняет, но тебя хочу предупредить – шансы на успех очень упали. Может останешься?
– Здесь у меня совсем нет шансов. Действовать надо скорее. Когда помещение начнут наполнять объектами перемещения, усилят охрану. Их хитрость в том, что комната «обычная», доступна почти всем медикам до последнего момента, на том и сыграем. У меня всё готово – биоперчатки, точнее бионапалечники, вышли довольно плотные, материла с биопсии хватило бы и на две пары. Надену – не подкопаться.
Наивный Герман! «Их хитрость» не ограничивалась доступностью роковой комнаты.
Несомненно, как только «рука президента» начала свою работу, в каких-то иных кабинетах о том поступило сообщение.
На дверь, забаррикадированную Омегой, обрушались такие удары, что было ясно – настоящий президент уже в курсе.
– Так значит это не твоя машина? Куда ты меня втянул?
– Быстрей!
– Система не закончила обработку данных.
– Ты же говорил, ввёл время и место!?
– Теперь обработка. Есть! Ваша радужная оболочка, смотрим сюда. Объём перемещения?
– Некогда! Пробел!
– Вот пробел и переместит.
– Быстрей! Они всё здание уничтожат!
– Вместе с драгоценной системой? Ну нет!
– Пошёл отсчёт.
– Долго ещё?
– Не знаю. Оставаться на месте до сигнала.
Омега сломал пломбу и бросился из комнаты по пожарной лестнице на крышу. Надо было обезопасить себя оттуда. В ту же секунду мы услыхали эклектический рёв из-за дверей – словно асфальт буравили. Свинцовая дверь дрожала, в ней появилась огненная брешь и стала расширяться в рамку круг замка.
– Подтвердите данные! Повторите код!
– Быстрее!
– Есть! Ждите сигнала…
Дверь падает, но мы уже на крыше. Обидно – не хватило какой-нибудь минуты! Меня охватывает полное равнодушие. К чему теперь все усилия? Почему не вернуться назад или не скинуться вниз? Последнее, впрочем, затруднительно. Крыша оказалась площадкой, окружённой непроницаемой оградой в несколько метров вышиной. Посреди неё стоит странный маленький самолёт. Омега машет из него. «Быстрей!»
– Президентский самолёт, – ахает Герман, – а я и не догадывался. Взлетает с места, как вертолёт и бесшумно, разгоняется до 3000 км/ час. Слыхать – слыхал, а вижу в первый раз.
Он успел захлопнуть дверь на крышу и ликует – спасены.
– Не горюй, у него знаешь какие системы, его не обнаружить. В Тель-Авив летим. У меня друзья там. Ну!
Я пожимаю плечами и сажусь на пол – не хочу в Тель-Авив. Герман хватает меня и тащит в кабину. Я машинально лезу в неё. Омега запускает двигатель. Дверь на крышу падает, люди в масках заливают её огнём, но мы остаёмся неуязвимы. Разве мы так высоко уже?
– Смотри! – кричит Герман не своим голосом.
Омега крупно ругается.
Нью-Йорка нет. Сквозь порывы низких облаков покачиваются плотной пеленой верхушки елового леса. Березовые, осиновые рощицы, кое-где полосы вспаханной земли. Раздвигая их, обрамленные регулярными посадками, ровными лучами дорог, черепицей, медью пестрят крыши особняков, темнеют, зеленеют, золотятся поля круг деревенек в 10–20 дворов, сверкает, извиваясь лентой река, за нею – другая, уже первой, и дальше – ещё одна, полноводная, заключенная в бревенчатые тиски, испещрённая парусами, с глядящимися в неё нарядными дворцами, с высоко вознёсшейся золотой иглой, увенчанной золотым же корабликом, с врезавшейся в воды её фортификацией. За бастионами видна многоярусная, крашеная в розовый цвет колокольня с золотым долгим шпилем.
– Петербург? – спрашивает Герман и протягивает мне платок. Я возвращаю его весь мокрый от слёз. Указывая опушку леса, не сразу нахожу сил сказать Омеге:
– Сюда, смотри чтобы не приметили.
Большой бревенчатый дом в два жилья, cусальным пряником глядятся резные белые подзоры. Тут же амбары, сараи, коровник, птичник, конюшни. И всё не пустое, подобно декорациям в театре, всё дышит, всё живо. Челядинцы снуют по двору. Один купает лошадей из ведра, другой метёт усыпанные щебнем дорожки, иные, их едва видно, трудятся над чем-то в саду, он зеленеет за амбарами. Что за воздух! Каждый вздох подобен глотку чудесной живой воды из русской сказки. Кощей и тот помолодеет с него и расцветёт полнощёким купидоном. А вот и он, чем не Купидон, – маленький мальчик в суконном нарядном кафтанчике, в башмачках с блестящими пряжками, красными каблучками, в льняных густых локонах, оттеняющих румяные щёки, спустился с крыльца в сопровождении почтенного вида и преклонных лет господина. Барское дитя с дядькою вышел на прогулку?
Но долго любоваться идиллией нельзя. Машину, не дай Бог, заметят. Мы оглядываемся – на улице, не мощёной, с неплотно стоящими палисадами, ни души. Со двора тоже ещё никто не видал, кроме Купидона. Да кто поверит малому дитяти? Мгновение и Омега скрывается в зарослях черёмух, в изобилие растущих подле ворот.
– Вечером близ её дома на Фонтанке. Я осмотрюсь. А вы припрячьте машину получше, и переоденьтесь. Говорил, одевайтесь со мной.
– Тебе идёт.
Купидон глядит во все глаза, дергает за рукав дядьку. Тот обращает взор на ворота, останавливает на мне. Я раскланиваюсь и как не в чём не бывало неторопливо шествую по дороге. Дядька отдаёт мне поклон и пожимает плечами в ответ маленькому барину.
Какой же это Петербург? Усадьбы средней руки расположены одна за другой, между небольшими перелесками осин, ольхи и берёз. Перед домом непременно французский парк, хоть в четыре дерева, но стриженных под вазы, шары, пирамиды. Никаких особенных красот – пропастей, гор, моря, но до чего хорошо! Аромат земли, всего растущего на ней, родной старины.
Вот парк, богаче иных, с изваяниями кумиров, фонтаном, беседкой, павильоном. Вот и ворота, герб, разумеется мне не знаком, а название усадьбы поражает не личащей ей скромностью – «Кустики».
Теперь чувствуется близость города, чаще попадаются прохожие, верховые, поклажи. Кажется, я гляжусь странною фигурой. Мой щегольской наряд своим покроем опережает платья модников на 20–30лет. Отчего же франт бредёт один по дороге? Ни лошади, ни экипажа, ни слуги. Какого звания человек? Штатское платье, чину не разобрать. Из учёных видно.
«Тащись чухонская нищая крыса, тащись к нам на жирный кусок, мягкую перину, радушный приём. Скоро набьёшь червонцами себе карманы, брюхо – стерляжьей ухой с пирогами, полными паштетов, станешь разъезжать в карете с ливреею. Прикажешь скороходам твоим и гайдукам разгонять с пути твоего неповоротливого прохожего и проезжего, покрикивать «Дорогу господину обер-крикс-штал-оф и чёрт знает какому ещё комиссару». Чтоб тебя теперь возом переехало!» – читал я во взглядах, на меня обращённых, а быть может, мне это только чудилось.
Вот и городская застава. Здесь слились азиатские и европейские нравы, грубый скиф и утонченный европеец.
Изысканные, великолепные наряды, экипажи, здания, равные тем, что украшают и оживляют общество просвещенной части человечества сочетались с торговцами в азиатских костюмах, длиннобородыми крестьянами, в кафтанах из грубой материи, в войлочных шапках, с топором или тесаком за широким домотканым кушаком.
Подобные одеяния и толстые шерстяные обмотки на ногах, образующие род неказистого чулка, воссоздают воспоминание даков, готов. Сии фигуры, словно сошедшие с барельефов древней Траяновой колонны, вновь обрели вещественность!
В городе спросил я ювелира и обменял у него золотые с брильянтовыми искрами серьги («что за работа диковинная, отродясь такой не видал») на 40 рублей. Не знаю – продешевил или нет. Первым делом, зашел я в церковь и поставил рублевую свечу, благодаря за удачно совершенное путешествие. Разве не чудо, что самолет был запрограммирован к перемещению, что мы оказались в нем и теперь – тут!? Молил я и об исполнении своего замысла, особенно – о том, чтобы все мои действия, даже если в них вкрались какие просчеты, все-таки вели к благу той, для которой… впрочем, неважно.
Выйдя из церкви, я пошел по городу, ища где пообедать. По правде говоря, здоровым аппетитом никогда я не отличался, теперь же горел как в лихорадке и совсем думать о еде не мог, но помня о предстоящем мне деле, считал обязанностью поддержать свои силы. Как оказалось впоследствии – не напрасно.
Трактиры, или как они прозывались по-немецки Herberge, были очень обширны – занимали целый двор. В нижнем этаже помещался ресторан, в верхнем – жилые комнаты для «господ приезжих», во дворе – каретники, конюшни, сараи для фуража, погреба, колодец и прочее. Наиболее изрядные Herberge имели и плодовый сад, и цветник для приятности постояльцев. К таким относились трактиры на Троицкой площади, в Гостином дворе, на углу Васильевского острова, что смотрит на конюшенную канцелярию. «Аустерия» или трактир «четырёх фрегатов» показался мне слишком дорог, «казённые питейные дома» какие располагались, обыкновенно, на перекрёстках в подвалах зданий и предлагали всем желающим отведать пива, вина, мёда, табака и карт, не заинтересовали, и я остановил выбор свой на чистеньком дворе под вывеской «Гейденрейхский трактир».
В ожидании заказанного блюда, я огляделся. Низкие белые своды, выложенные китайскими изразцами печи, стены украшают картины в чёрных рамах, представляющие живописную Аркадию, с её беспечными жителями, угрюмые стенные часы, вделанные в подставец, размером с большой буфет, масляные лампы блестят начищенной медью. Из посетителей я заметил нескольких офицеров, погружённых в карточную игру и клубы табачного дыма, и трёх людей, принадлежащих, как я догадался из речей их, к купеческому сословию.
– Кабы не генерал полицейской канцелярии их, господин д’Арженсон, так дюк Орлеанский и совсем бы Францию по миру пустил, через вора этого – Лоу.
– Зачем по миру? И не Лоу он, а Ласс по-французски прозывается, потому как король французский его принял в свою державу. А писано в книге его «Laws», а книга та зовётся «Уверс комплете». Читывали?
– Я и без книги тебе скажу, племянник, что мошенник он. Где ж это слыхано – золотом за бумажки платить?!
– Не мошенник он, дядюшка, а добрый патриот, усыновившего его отечества. А что до финансовых проектов его, и в особенности реформы Banque gеnеrale, то сие всё прилежит благу человечества.
