Глубокая выемка

Состриженные волосы: тёмные полуколечки с затылка, тронутые сединой прямые кусочки спереди, нежные ростки с шеи – все они бесшумно падали и постепенно покрывали фотографию вождя и всей свиты.

Если бы не порядком разбитая заклёпка, соединяющая лезвия ножниц… Приходилось основанием большого пальца поджимать кольцо рукоятки, чтобы добиться смыкания лезвий без зазора, отчего быстро росла водянистая мозоль на фаланге большого пальца, раздавшаяся до размера пятака. Тем не менее, Ковалёв упорно продолжал и, только когда больше не удавалось захватить очередной локон, завершил.

Осколок от большого разбитого зеркала показал вполне сносную стрижку спереди – волнистые волосы скрывали неровности естественным образом. Сзади же, ближе к шее, пришлось доделывать: наобум прикладывал одно лезвие к коже шеи, сдвигался выше, нащупав волосы, смыкал ножницы. Понемногу сдвигался, пытаясь угадать естественный контур.

Да, есть преимущество у кучерявых – огрехи почти незаметны.

…Ковалёв хранил её в небольшом сундуке под столом. Белая косоворотка. Выходной вариант. Только для праздников. Посмотрел на воротник. Почти отстирался – не зря женщинам отдавал. Ковалёву никогда не нравился разрез ворота сбоку, но упрямый портной в деревне, то ли назло, то ли привыкший к своим лекалам, отказывался делать прямой ворот. Даже предложение оплаты сверх тарифа не помогло – тот только упрямо повторял: "Нехристи… Христа на вас нету!". Ковалёв хотя и был крещёным, но крестика не носил. Ещё с ранних лет любил выставлять напоказ широкую грудь, глубоко распахнув рубаху. Теперь от крепкого стана остался только миф, да привычка.

Взъерошил волосы перед кусочком зеркала, попытался улыбнуться, как делал в молодости и вдруг осознал, что, с каждым разом, это выходит всё хуже. Разучился улыбаться. Да, к старости вполне можно основательно измениться… вон, некоторые даже не доживают… но, чтобы потерять улыбку, такого Ковалёв не ожидал. Странно, шутки воспринимаю вроде адекватно, смеяться, кажется, умею и довольно часто делаю, но чтобы так неуклюже улыбаться. До тридцати лет она вроде ещё существовала, чему свидетельствовали проступающие из памяти замечания былых товарищей: то грозные "чего лыбишься?", то доброжелательные "мне нравится, как ты улыбаешься", что побуждало губы непроизвольно расплываться в улыбке ещё шире. Правда, кончалось либо ударом в челюсть, либо объятиями. Теперь же, только смех. Уверенный смех, иногда жёсткий, по всем поводам, где он казался уместным.

Потерянный рефлекс? Ну, может ещё разок попробовать? Ну, давай, покажи… Забытые мышечные усилия привели к какому-то оскалу. Ещё и две глубокие морщины, спустившиеся от крыльев носа к кончикам губ… Лошадиная вытянутая морда. Только ржать и можешь… вот и нет у тебя больше улыбки… потеряна… навсегда. Вот младенец улыбается непроизвольно, вот блаженный лыбится рефлекторно, вот обольститель натягивает лыбу для своих корыстных утех. Но, отчего же, когда-то улыбался я? Можно предположить – от жизни. Были цели – было и удовольствие от их достижения. Может от этого? А может банальная защитная реакция на внешние факторы – ну, вроде доброжелательный, скорее всего, не опасен… правда, не осознаёшь подобное. Да, объяснения найдутся. Да, в старости можно без опаски смеяться над всем, чем захочешь. Да, даже без повода. Как там, смех без причины… что с него взять… выживает из ума. Но, можно ли в старости улыбаться? Где же моя лучезарная улыбка?

Ковалёв вздохнул, завернул в газету ворох свежесостриженных волос и направился к выходу, на ходу раздумывая, где лучше мыть голову – на речке или под умывальником.

…Она стояла перед ним в свитере из грубой шерсти серого цвета. Один рукав отрезан почти по самое плечо. Ковалёв медленно проводил руками по колючей шерсти, слегка притягивая к себе. "Ах! Эти чёрные глаза…" Она подалась к нему. Он наклонился к ее волосам, почувствовал, как кровь охватывает его тело, заполняя не только низ, но и выше. Он прижался к ее щеке, ощутил сухую кожу и закрыл глаза.

А первый раз было очень давно, наверное, после окончания школы. Ту девушку, с чудным для русского слуха именем – Гульфия, Ковалёв не мог называть Гулей. Ассоциация с глупыми голубями не выходила из головы, и он обходился пространным – Фея. Тогда, на жёсткой прелой соломе их гибкие тела и ощутили первый раз чувство единения. Правда, было это неуклюже, слишком быстро и неуправляемо. И, вероятно, как тогда казалось Ковалёву, быстрота не очень понравилась Фее и она отпихнула его. Хотя она и не убежала, но провожал он её молча, боясь гнева. На этом всё и кончилось – Ковалёв быстро охладел к Фее.

Никитишна старалась нежнее потереться щекой о его кончик носа. Ковалёв даже расплылся в улыбке, открыл глаза и стал стягивать с неё свитер.

– Здесь же холодно, он не мешает. – Но Никитишна не особо сопротивлялась и Ковалёв положил руки ей на плечи и сразу почему-то захотелось потрогать тоненькую кожицу на культе. Подушечками пальцев чуть коснулся. Никитишна вздрогнула. Ковалёв встретил мягкий взгляд.

– Саша, давно у меня не было. Кажется, забытое чувство. Это не то, что с мужем раньше было, как по расписанию. Да и было, лет пять назад. А ты, смотрю, не очень спешишь?

– Отспешились в молодости, – Ковалёв подталкивал Никитишну к потрёпанной лежанке и удивлялся, что ещё может делать плавные движения. Опять всплыла в памяти Фея, – тоненькая белая шея и длинные каштановые волосы, – в них тот молоденький Ковалёв старался зарыться. Фея в свою очередь запускала пальцы в его густую шевелюру. Ковалёв шёл глубже, ощущая желанные толчки, а где-то вдалеке подсознание шептало: "Ах! Эти черные глаза меня погубят… Ангелина… Ангелина…"

8

Будасси наконец узнал, куда пропала делегация. Диспетчер сообщил по телефонной связи, что Ягода пожелал прокатиться на, как он выразился, "несуразице", и пришлось останавливать движение составов по всему кольцу. И только теперь Будасси увидел – дрезина приближалась. Остроносый Ягода и с острой бородкой Калинин сидели впереди и, довольные таким аттракционом, вертели головами по сторонам. Афанасьев и Усов, сзади, усердно работали рычагом-качалкой, то подтягивая её к себе, то отпуская, удерживали ритм. Подмышки их гимнастёрок украшали большие мокрые пятна.

Как только дрезина подкатила к смывной площадке, Афанасьев скомандовал: "Стоп" и первым соскочил с дрезины.

– Ну вот, вижу ваш знаменитый смыв… вернее наш… я ведь тоже участие принимал, – Ягода окинул взглядом деревянные помосты, лесенки, площадки. Увидев Будасси, приветливо кивнул ему: "Как? Работает изобретение?"

– Работает, Генрих Григорьевич! Лучше вам вот туда встать. Оттуда хорошо будет видно. Да там и площадка просторнее, – Будасси указал на деревянный мост, перекинутый через трубопровод, по которому подавалась вода на гидромониторы.

– Моя свита ещё долго будет пешком идти, так что можем начинать и без них. Хорошо я придумал? Пусть прогуляются, животы отъели, ходить уже разучились, – Ягода, с усмешкой, показал пальцем на гуськом перемещавшихся людей вдали, около Северной станции.

– Да, похоже, долго будут идти, – Будасси согласился, взял телефонную трубку и скомандовал диспетчеру: "Подавай с пятого забоя".

Вдалеке паровоз выпустил клубы чёрного дыма. Гружёный состав выбрался из забоя и пошёл по кольцу. Чтобы заполнить паузу, Будасси говорил, как бы обращаясь, то к Ягоде, то к Калинину.

– Весело у нас тут, карусель завертелась! – Будасси, по-хозяйски, вскидывал руку, указывая объекты. – Сейчас, любо-дорого посмотреть! Шестнадцать экскаваторов, сорок восемь паровозов, платформ больше тысячи. Теперь можно сказать – перестала “Глубокая” быть узким местом. Правда, донимают еще плывуны. Если экскаватор попадёт, так завязнет на метр, а то и два и тогда весь план вверх тормашками… – Будасси заметил суровое лицо Афанасьева, но это его только раззадорило, – А что тут делалось в апреле? Невообразимо! Топь… до пупа земли… на свалке, что ни день – оползни! Ну, вы же там были, чего я вам рассказываю.

Наконец, к смывной площадке подвели две гружёные платформы. Отбросили борта. Будасси выискал взглядом бригадира смывной команды и широким жестом дал отмашку: "Начинай!".

В грунт ударили гидромониторы. Управляемые струи били, и по вертикали, и по горизонтали, сбивая грунт с платформ. Струи из нижних мониторов направляли жидкую смесь в деревянный жёлоб.

– От первоначального варианта пришлось отказаться. Помните, Генрих Григорьевич, на эскизах четырёхметровый в высоту помост? Там предполагалось, что сбитый с платформ грунт, смешанный с водой будет легко сходить к желобам, но нет, заторы создавались. Пришлось в скором порядке уклон увеличивать, гидромониторы на метр поднимать.

– Вполне понятно, Сразу видно, грамотный инженер, рассказывает подробно, ничего не таит… – Ягода, удовлетворённый объяснениями, теперь как бы спрашивал подтверждения у молчавшего Калинина, – Помнишь, Михаил Иванович, как недавно к академикам ездили. Подойдёшь к этим, так называемым светилам науки, мычат чего-то под нос, какие-то словечки непонятные вкручивают… как к ним после этого относиться… светила они, мол…

– Угу, – Калинин согласился.

– Вот, четыре с половиной минуты, и готово! – Будасси сначала посмотрел на часы, потом кивнул в сторону поблёскивающих от воды оснований двух платформ и деревянного помоста, – чистенько.

Афанасьев сиял. Ягода посмотрел на него: – Ну ты, Григорий Давыдович, как начищенный медный пятак. Давай готовь списки на награждение людей.

Ягода увидел, что его свита почти подошла к смывной площадке, взял под локоть Калинина, отвёл чуть в сторону, пошептался с ним и объявил: "Александр Владимирович, а ведь мы не замкнули кольцо. Организуй-ка нам…" Будасси набрал диспетчера: "Принимай нулевую на Северную через пятую".

Усов услужливо забежал перед Ягодой, спеша к дрезине.

Афанасьев буквально повис на шее Будасси, зашептал:

– Дай тебя расцелую! – широко раскрыв глаза, он испускал лучезарную улыбку и тянулся лобызаться.

– Гриша, ну чего ты, всё нормально…

– И когда только успел исправить?

– Пару суток и понимающие ребята.

– Да-да, списки на премию готовь.

Дрезина медленно пошла в сторону Северной станции. Афанасьев и Усов беспрерывно перемещали рычаг, заставляя дрезину быстро набирать скорость. Будасси удовлетворённо хмыкнул, услышав матерную ругань – свита Наркома поворачивала назад.

– Александр Владимирович, результаты проб грунта и заключение из лаборатории прислали, – Виктор подбежал к Будасси, держа в руке развевающиеся на ветру листы бумаги, – сообщают, что в новых квадратах по западной стороне не будет тяжёлой глины, основной грунт – лёгкий суглинок и супесь.

– Ну, вот, а ты боялся, теперь с разгрузкой проблем не будет.

.

9

Заросли жёсткой травы, и цепкие ветви малины не давали легко подойти к дому. Приходилось пробираться, с хрустом, переламывать сухие стебли и придавливать их ногами. По мере продвижения тревога нарастала, с каждым шагом чувствовалась необъяснимая сила, исходящая от безжизненного неприветливого строения. Но, это естественно, как может быть приветливым дом, не обитаемый, похоже, десятилетиями. Он выделялся среди шести таких же брошенных людских жилищ. Издалека дом казался добротным: аккуратно подогнанный чёрный сруб. Ближе, он несколько потерял свою статность – колонии сизого мха обосновались на стыках брёвен. К тому же яблони неукротимо выпускали каждый год новые ветви, безропотно пролезающие в окна без стёкол. Старый дом… И всё же он манил, нашёптывал подсознанию: "Иди ко мне".

Ковалёв сомневался, правильно ли помнил с детства название деревни: то ли Криуша, то ли Кривуша. Когда мать была ещё жива, ему так и не удалось толком разговорить её о тех временах – сразу обрывала: "Вырастешь – узнаешь". Теперь он не только вырос, но уже морально готовился к завершению жизненного пути. И вот, случайно, а может и неслучайно, но точно, по божьей воле, на втором году пребывания на Беломорстрое ему выдалось сопровождать из Медвежьей горы в Пудож одного политработника. По пути и встретились эти брошенные дома. Возница решил сделать остановку. Ковалёв что-то почувствовал, от неожиданности, замер, а потом перешёл к действию.

Покосившийся козырёк над крыльцом, скрипящие ступеньки к закрытой входной двери. Закрытой, но не запертой. Замков здесь и не знали. Две верёвочки, свисающие из отверстий, рядом с ручкой. Легко сообразить – с обратной стороны откидной засов. Громко сказано, засов. При этом слове рисуются массивные ворота с металлическими пластинами, задвигаемые мышечными усилиями огромного стражника на входе в европейский каменный замок. Нет, здесь деревянная перекидушка, подобно шлагбауму. С помощью верхней верёвочки поднимают, с помощью нижней опускают. Всего-то… раз и открыл.

Ковалёв толкнул дверь. Жуткое покрякивание несмазанных петель и… слава богу, сегодня светлый день и помещение хорошо просматривается. Наверное, при луне со страху и шагу не ступить… Да, жизнь была здесь очень давно. Сразу – безрадостная картина в прихожей: набросанные тряпки на полу, в углу две кучки, то ли песка, то ли золы, похоже, отходы из печи. Хозяин последние дни уже не заботился о чистоте. Прямо – лестница на второй этаж. Направо – вход в жилые комнаты. Сделал неуверенные шаги. Скрип порожка… Ощущения непрошенного гостя… но это не останавливает – здесь пространство без времени. Оно остановилось тогда.

Ковалёв, когда ему исполнилось два года, с матерью переехал в Вологду. И только в десять лет узнал от сердобольной соседки, что они из "некой деревни у огромного озера". Сначала он пытался всё узнать у матери, но добился только, что отец у него "никчемный человек, вечно витающий в облаках", что они будут жить без него и эта тема должна быть закрыта. В качестве небольшой уступки – название деревни, которое Ковалёв не удержал в памяти.

Печь… источник существования любого жилья, центральная его часть, в прямом и переносном смысле. От межкомнатных перегородок остались только следы на полу, – можно обойти вокруг печи, вернее сказать, вокруг основательного обогревательного сооружения, так как создаётся впечатление, что здесь поработала человеческая мысль. Каждое помещение получило что-то своё: кухня – основательную русскую печь, часть которой досталась и большой комнате, первая маленькая комната довольствовалась небрежно выложенной "голландкой" в форме небольшого параллелепипеда, вторая маленькая комната отапливалась печью Утермарка, в виде вертикально расположенного металлическом цилиндра.

Ясно одно – зимой здесь холодно. На русском севере не забалуешь. Эту фразу твердил Сергей Назарович – сосед Ковалёва по нарам, когда завершал очередной рассказ о конструкции печей. Ковалёв так и говорил Сергею Назаровичу полушутя: "рассказ", хотя это были серьёзные лекции по печному делу. Буржуйка в торце барака едва справлялась с обогревом, но в тёплые деньки нагревала помещение и до восемнадцати градусов – люди оживлялись и, даже, с каким-то благодушием, пускались в воспоминания. Сергей Назарович же непроизвольно вскидывал седеющие брови и излагал Ковалёву методики расчёта, выбор конструкций, особенности кладки. Ковалёв вроде и слушал, а вроде и нет, но речь была такая плавная и приятная – неведомые инженерные словечки кажется даже обрастали смыслом, складываясь, в воображении, во что-то сложное. Сергей Назарович иногда поглядывал на несколько отрешённого Ковалёва и, тряхнув бородой, замечал: "Да, ты можешь и не реагировать, просто мне нужно кому-то высказывать всё, что знаю. Такой опыт за жизнь накоплен. Скоро помирать, а передать некому". Ковалёв внутренне соглашался, не хотел обижать старика, зная, что, возможно, тот уже никогда и не вернётся в Ленинград и больше не прочитает лекции в институте. И только, когда кто-то не выдерживал и недовольно выкрикивал из темноты: "Да заткнись уже. Спать мешаешь…", Сергей Назарович останавливал разговор и благодушно говорил Ковалёву: "Ну, ладно, потом дорасскажу. Давай спать".

Ковалёв ухмыльнулся, как бы очнулся, медленно пересёк пространство, ранее поделённое на комнаты. Странно, мало, что осталось от жизни бывших хозяев. Очищены стены – добротно подогнанные брёвна и законопаченные щели, лишь иногда встречаются редкие остатки чего-то похожего на обои. Зачем здесь эта забава городских мещан? Основательный пол из широких толстых досок совершенно не скрипит и не прогибается, хотя видно всего лишь три поперечных бруса, метров десять в длину. Потолок низкий – легко достать руками человеку среднего роста.

В большой комнате угол, вероятно, когда-то был занят иконами – сейчас лишь пара деревянных полочек. Нелепая опустошённость. Кажется неуместным так очищать помещение – как будто готовили под новых жильцов. А может так и было? Ещё раз прошёлся по кругу. Вот, на границе большой комнаты и кухни, с потолка свисает металлический крюк под люльку. Да, большой крюк. Ковалёв отметил про себя, одним из словечек Сергея Назаровича, – "классический". На картинах художников: хозяйка одной рукой качает люльку, а другой помешивает похлёбку в котле. Может в этой, дорисованной воображением, люльке когда-то помещался и этот, уже седеющий, крупный человек, что стоит напротив и просит память сжалиться и показать картинки младенчества… какого они цвета? Неужели серость и тоска? …хотя… могло ли то малюсенькое существо что-то запомнить?

На кухне, над местом, которое когда-то занимал умывальник, свисают свернувшиеся от старости остатки клеёнки и малюсенький кусочек разбитого зеркала, чудом оставшийся на стене – прижат головкой декоративного винта.

Вышел в прихожую… или как называется? Городские словечки кажутся чуждыми. Дальше закуток – место под уборную. Да, туалет в доме – вот так роскошь! Аккуратное местечко… возвышается. Выгребных ям в этой местности нет – внизу подставляли бак.

Ковалёв поднял голову. Второй этаж. Залезть на второй этаж? Лестница. Широкая. Снова удивление – совершенно не скрипит. Заходить в дом было боязно, но подниматься по лестнице гораздо страшнее… тем не менее… плавно и нерешительно… стоит осмотреться… похоже, хлев… темно… окон нет… да ну его… туда не надо лезть. На другой стороне светлее. Огромное пустое помещение. Но что это? В центре – вертикальный брус, в него вколочен большой гвоздь, на гвозде висит что-то яркое. Шаг – ближе. Оранжевый цвет на фоне всего серого. Курточка из плотной ткани … удивительно, оранжевый цвет… почти новая. Как она ярко контрастирует с пустым неживым пространством. Почему она здесь, почему ее не бросили в общую кучу с серым тряпьём? Вот висит себе, и летом, и зимой. Вьюга наносит снег в окна без стёкол, вода осенних дождей просачивается через подгнившую крышу. Всё серо и неприглядно. а оранжевая курточка висит.

Мысли засуетились в голове у Ковалёва. Точно, сразу не домыслил. Внизу ведь валялись какие-то маленькие баночки. Где-то глаз пару раз засекал уже непригодные кисточки и только сейчас… Художник… последняя картина… да, может, именно так и выглядела его последняя картина.

10

Виктор рассеянно смотрел на остатки верхней террасы. Склон изрезан канавками, по которым потоки тёмного месива медленно стекали на железнодорожные пути, проложенные по бечевнику. Люди подхватывали эту кашу лопатами и закидывали на платформы. Из щелей между бортами просачивалась мутная вода. Наконец, погрузка закончилась, и состав тронулся.

Плывун – коварная штука – то ли грунт, то ли жидкость. В него не входит лопата, а если встанешь ногой, то засасывает так, что приходится вытаскивать сначала ногу из сапога, а потом вызволять и сам сапог. Такое месиво – вроде выберешь, отвезёшь, а за ночь новая порция натечёт.

Виктор помнил, как зимой, когда плывун замёрз и стал твёрдым, как скала, чего только с ним не делали, и долбили кирками, и рвали аммоналом. Взрывы не давали особого эффекта, под леденистой верхней коркой оставалась жидкая субстанция, которая и гасила силу взрыва, как подушка. Единственным надёжным решением было поймать такое состояние, когда он только начинал подмерзать, густеть, когда становился похожим на печёнку, вот тогда его и брали. Тогда и работали круглосуточно, под слепящими лучами прожекторов. Как же Афанасьев тогда орал на бригадиров, чтобы не упускали ни минуты времени. Ну, конечно, Будасси сказал тогда: "Нельзя упускать ни минуты. Если погода на мороз пойдёт, то встанем надолго". А для Афанасьева Будасси авторитет, может и правильно, – кто этот чекист без такого практика-прагматика? Без него за два года такие объёмы точно не перелопатили бы. Сеть путей и смыв чего стоит. Виктор посмотрел вдаль. Чистовая зачистка склона шла по южной части Глубокой выемки. Да, как и обещал Будасси, за два года сделали. Откуда он знал, что глубже пойдёт, в основном, суглинок и супесь? Геологи убеждали, что будет тяжёлая глина. Тогда уж Будасси попал бы впросак с неработающим смывом. Там ведь без мощных двигателей для насосов и не спихнуть глину гидромониторами. Откуда у него такая чуйка? Часто говорит: "Опыт, опыт… надо было много спотыкаться, чтобы уверенно ходить". Да, умный человек! Ха, помню вопросик его про изгибы русла, долго не выходил из головы. Правда и ответ не очевиден: возможно, будет разрывать протяжённые прямые стенки при сезонных изменениях температур, вот и надо виражи закладывать – как змейке извиваться.

Внезапно к равномерному стуку колёс удаляющегося состава прибавились отчаянные крики. Люди бежали: те, кто находился на склоне – врассыпную, кто ниже – вдоль бечевника. Виктор запрокинул голову, пытаясь оглядеть склон выше – выяснить причину, и окаменел. Огромный пласт земли отделился и начал смещаться вниз. Гигантская трещина по верхней террасе увеличивалась. Образовавшаяся пустота под нависшим козырьком, как открывающийся зёв огромного чудовища, расширялась. – "Бегите!" – Виктор не узнал свой голос, и через мгновение чудовище захлопнуло пасть. Сначала первая волна скатывающейся глины повалила столбы, порвала провода, сдвинула пути, а затем вторая равномерно всё это засыпала.

Когда шум стих, Виктор опомнился. До обвала успели передать разрешение на проход порожнего состава по бечевнику. Машинисты привыкли к густому угольному дыму, всегда висящему в забоях и, поэтому действовали почти вслепую, полагаясь на команды диспетчеров, Обычно, дав предупреждающий гудок, они, не особо наблюдали за внешней обстановкой, устанавливали средний ход до точки назначения, будь это забой, станция или разгрузочные тупики.

"Аварийная стрелка метров в пятидесяти отсюда. Успеть бы переставить на ветку к противоположному склону", – Виктор осознавал, что пытается бежать, но нормально бежать по шпалам не удавалось – ноги постоянно сбивались с ритма. Дурацкое расстояние между шпалами не позволяло набрать скорость: он то семенил по каждой, то делал гигантские прыжки через одну, пытаясь попадать на ребро для энергичного толчка, и быстро выдыхался. Наконец, добрался до стрелки, обхватил рукоятку рычага и дёрнул вниз. Эффекта не последовало. Навалился всем телом – без толку. Только хруст рвущейся материи под мышкой. Взглядом опять скользнул по рельсам. Попробовал перевести стрелку ещё раз. Рычаг не поддавался. Гул подходящего состава нарастал, и Виктор рванулся навстречу, замахал руками. – Стой! Обвал! – срывающийся голос. Паровоз надвигался. "Скорость небольшая, попробую заскочить". – Виктор развернулся, ускорил шаг, дождался, когда паровоз поравнялся с ним, побежал, пытаясь найти лестницу сквозь белый пар. Цап! Правой рукой ухватил поручень, левой – ступеньку. "Подтянуться…" – но сил не хватало, ноги спотыкаясь, перескакивали через шпалы. "Уф…" Удар в бедро и ноги поволокло по земле. В сознании пронеслось: "Об рычаг стрелки долбанулся…" Виктор рывком перехватился правой рукой за верхнюю перекладину, услышал испуганный крик где-то внутри паровоза: "Егор, гаси машину!" и почувствовал, что его вытягивают наверх.

– Стой… дальше нельзя… обвал… стой…" – Виктор, задыхаясь, продолжал кричать, пока не осознал, что паровоз сбавляет ход. И только тогда отключился.

11

Костёр рядом с сараями хозчасти разгорался. Языки пламени лизали разные изображения: буквы и цифры, отстуканные печатной машинкой на ровных листах сероватой бумаги, прямые линии и дуги, нанесённые карандашом на полотна ватмана и кальки, корявые чернильные или, наоборот, аккуратные строки, оставленные на полях старых газет. Горело всё вместе.

– Это последнее, – Архип бросил в огонь небольшую пачку пожелтевших потрёпанных листов.

Иван обрезком арматуры переворошил новые жертвы огня: "Надо было заранее распотрошить, лучше горели бы".

– Жгём историю, – Архип задумчиво уставился на пламя.

– Да какая там история, старьё всякое, – Иван похлопал прутом арматуры по бумажному рулону. Взметнулись мелкие искорки. Подхватываемые горячим воздушным потоком они поднимались вверх и, пролетев несколько метров, гасли.

– Ну, не скажи, вот, посмотри, – чертёж. Кто-то ведь размышлял: получится – не получится. Сначала неуверенные эскизы, потом более проработанные, и так постепенно шажком за шажками – к чистовому варианту, – Архип шепелявил.