Я тебя никогда не забуду…

Из книги «Антимиры»

Монолог Мерлин Монро

Я Мерлин, Мерлин.Я героинясамоубийства и героина.Кому горят мои георгины?С кем телефоны заговорили?Кто в костюмерной скрипит лосиной?Невыносимо,невыносимо, что не влюбиться,невыносимо без рощ осиновых,невыносимо самоубийство,но жить гораздоневыносимей!Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин(я помню Мерлин.Ее глядели автомобили.На стометровом киноэкранев библейском небе,меж звезд обильных,над степью с крохотными рекламамидышала Мерлин,ее любили…Изнемогают, хотят машины.Невыносимо),невыносимолицом в сиденьях, пропахших псиной!Невыносимо,когда насильно,а добровольно – невыносимей!Невыносимо прожить, не думая,невыносимее – углубиться.Где наша вера? Нас будто сдунули,существованье – самоубийство,самоубийство – бороться с дрянью,самоубийство – мириться с ними,невыносимо, когда бездарен,когда талантлив – невыносимей,мы убиваем себя карьерой,деньгами, девками загорелыми,ведь нам, актерам,жить не с потомками,а режиссеры – одни подонки,мы наших милых в объятьях душим,но отпечатываются подушкина юных лицах, как след от шины,невыносимо.Ах, мамы, мамы, зачем рождают?Ведь знала мама – меня раздавят,о, кинозвездное оледененье,нам невозможно уединенье —в метро,в троллейбусе,в магазине.«Приветик, вот вы!» – глядят разини,невыносимо, когда раздетыво всех афишах, во всех газетах,забыв,что сердце есть посередке,в тебя завертывают селедки,лицо измято,глаза разорваны(как страшно вспомнить во «Франс-Обзервере»свой снимок с мордой самоувереннойна обороте у мертвой Мерлин!).Орет продюсер, пирог уписывая:«Вы просто дуся,ваш лоб – как бисерный!»А вам известно, чем пахнет бисер?!Самоубийством!Самоубийцы – мотоциклисты,самоубийцы спешат упиться,от вспышек блицев бледны министры —самоубийцы,самоубийцы,идет всемирная Хиросима,невыносимо,невыносимо всё ждать, чтоб грянуло,а главное —необъяснимо невыносимо,ну просто руки разят бензином!Невыносимо горят на синемтвои прощальные апельсины…Я баба слабая. Я разве слажу?Уж лучше – сразу!

1963

«Сирень похожа на Париж…»

Сирень похожа на Париж,горящий осами окошек.Ты кисть особняков продрогшихсеребряную шевелишь.Гудя нависшими бровями,страшон от счастья и тоски,Париж,как пчелы,собираюв мои подглазные мешки.

1963

Париж без рифм

Париж скребут. Париж парадят.Бьют пескоструйным аппаратом.Матрон эпохи рококопродраивает душ Шарко!И я изрек: «Как это нужно —содрать с предметов слой наружный,увидеть мир без оболочек,порочных схем и стен барочных!..»Я был пророчески смешон,но наш патрон, мадам Ланшон,сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»И вдруг —город преобразился,стены исчезли, вернее, стали прозрачными,над улицами, как связки цветных шаров,висели комнаты,каждая освещалась по-разному,внутри, как виноградные косточки,горели фигуры и кровати,вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,над столомкоричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,по потолку бежала круглая серебряная вода,в Соборе Парижской Богоматери шла месса,как сквозь аквариум,просвечивали люстры и красные кардиналы,архитектура испарилась,и только круглый витраж розеткипочему-то парил над площадью, как знак:«Проезд запрещен»,над Лувром из постаментов,как 16 матрасных пружин,дрожали каркасы статуй,пружины были во всем,всё тикало,о Париж,мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,как ты дрожишь,как тикаешь мотором гоночным,о, сердце под лиловой пленочкой,Париж(на месте грудного кармашка вертикальная, как рыбка,плыла бритва фирмы «Жиллетт»)!Париж, как ты раним, Париж,под скорлупою ироничности,под откровенностью, граничащейс незащищенностью,Париж,в Париже вы одни всегда,хоть никогда не в одиночестве,и в смехе грусть,как в вишне косточка,Париж – горящая вода,Париж,как ты наоборотен,как бел твой Булонский лес,он юн, как купальщицы,бежали розовые собаки,они смущенно обнюхивались,они могли перелиться одна в другую,как шарики ртути,и некто, голый, как змея,промолвил: «Чернобурка я»,шли люди,на месте отвинченных черепов,как птицы в проволочных клетках,свистали мысли,монахиню смущали мохнатые мужские видения,президент мужского клуба потрясалсяразоблачениями(его тайная связь с женой раскрыта,он опозорен),над полисменом ножки реяли,как нимб, в серебряной тарелкеплыл шницель над певцом мансард,в башке ОАСа оголтелойдымился Сартр на сковородке,а Сартр,наш милый Сартр,задумчив, как кузнечик кроткий,жевал травиночку коктейля,всех этих таинствмудрый духв соломинку,как стеклодув,он выдул эти фонари,весь полый город изнутри,и ратуши и бюшери,как радужные пузыри!Я тормошу его:«Мой Сартр,мой сад, от зим не застекленный,зачем с такой незащищенностьюшары мгновенныелетят?Как страшно всё обнажено,на волоске от ссадин страшных,их даже воздух жжет, как рашпиль,мой Сартр!Вдруг всё обречено?!»Молчит кузнечик на листкес безумной мукой на лице.Било три…Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,женщина усмехнулась.«Стриптиз так стриптиз», —сказала женщина,и она стала сдирать с себя не платье, нет, —кожу! —как снимают чулки или трикотажныетренировочные костюмы,– О! о! —последнее, что я помню, это белки,бесстрастно-белые, как изоляторы,на страшном, орущем, огненном лице…«…Мой друг, растает ваш гляссе…»Париж. Друзья. Сомкнулись стены.А за окном летят в векахмотоциклисты в белых шлемах,как дьяволы в ночных горшках.

1963

Ночь

Сколько звезд!Как микробовв воздухе…

1963

Муромский сруб

Деревянный сруб,деревянный друг,пальцы свел в кулакдеревянных рук,как и я, глядит Вселенная во мрак,подбородок положивши на кулак,предок, сруб мой, ну о чем твоя печальнад скамейкою замшелой, как пищаль?Кто наврал, что я любовь твою продалпо электроэлегантным городам?Полежим. Поразмышляем. Помолчим.Плакать – дело, недостойное мужчин.Сколько раз мои печали отвелиэти пальцы деревянные твои…

1963

Баллада-диссертация

Вчера мой доктор произнес:«Талант в вас, может, и возможен,но ваш паяльник обморожен,не суйтесь из дому в мороз».О нос!..Неотвратимы, как часы,у нас, у вас, у капуциновпо всемзаконаммедициныторжественно растут носы!Они растут среди ночиу всех сограждан знаменитых,у сторожей,у замминистров,сопя бессонно, как сычи,они прохладны и косы,их бьют боксеры,щемят двери,но в скважины, подобно дрели,соседок ввинчены носы!(Их роль с мистической тревогойинтуитивно чуял Гоголь.)Мой друг Букашкин пьяны были,им снился сон:подобно шпилю,сбивая люстры и тазы,пронзая потолки разбуженные,над нимроснос,как чеки в булочной,нанизывая этажи!«К чему б?» – гадал он поутру.Сказал я: «К Страшному суду.К ревизии кредитных дел!»30-го Букашкин сел.О, вечный двигатель носов!Носы длиннее – жизнь короче.На бледных лицах среди ночи,как коршун или же насос,нас всех высасывает нос,и говорят, у эскимосовесть поцелуй посредством носа…Но это нам не привилось.

1963

Лирическая религия

Несутся энтузиастына горе мальтузианству,человечество увеличиваетсяв прогрессии лирической!(А Сигулда вся в сирени,как в зеркала уроненная,зеленая на серебряном,серебряная на зеленом.)В орешнях, на лодках, на склонах,смущающаяся, грешная,выводит свои законылирическая прогрессия?Приветик, Трофим Денисычии мудрые Энгельгардты.2 = 1>3 000 000 000!Рушатся Римы, Греции.Для пигалиц обнаглевшихпрофессора, как лешие,вызубривают прогрессию.Ты спросишь: «А правы ль данные,что сердце в момент свиданиясдвигает 4 вагона?»Законно! Законно! Законно!Танцуй, моя академик!Хохочет до понедельникана физике погоревшаялирическая прогрессия!Грозит мировым реваншемв сиренях повызревавшая —кого по щеке огревшая? —лирическая агрессия!

1963

Латышский эскиз

Уходят парни от невест.Невесть зачем, из отчих месттри парня подались на Запад.Их кто-то выдает. Их цапают.41-й год. Привет!«Суд идет!» Десять лет.«Возлюбленный, когда ж вернешься?!четыре тыщи дней, как ноша,четыре тысячи ночейне побывала я ничьей,соседским детям десять лет,прошла война, тебя всё нет,четыре тыщи солнц скатилось,как ты там мучаешься, милый,живой ли ты и невредимый?предела нету для любимой —ополоумевши любя,я, Рута, выдала тебя —из тюрьм приходят иногда,из заграницы – никогда…»…Он бьет ее, с утра напившись.Свистит его костыль над пирсом.О вопли женщины седой:«Любимый мой! Любимый мой!»

1963

«Как всегда, перед дорогой…»

Как всегда, перед дорогойговорится не о том.Мы бравируем с тревогой,нам всё это нипочем.…В темноте лицо и брюки,только тенниска бела,ты невидимые рукик самолету подняла.Так светяще, так внимательновверх протянута, вопя,как СоборПарижскойБогоматери —безрукавочка твоя!

1964

«Шарф мой, Париж мой…»

Шарф мой, Париж мой,серебряный с вишней,ну, натворивший!Шарф мой – Сена волосяная,как ворсисто огней сиянье,шарф мой Булонский, туман мой мохнатый,фары шоферов дуют в Монако!Что ты пронзительно шепчешь, горячий,шарф, как транзистор, шкалою горящий?Шарф мой, Париж мой непоправимый,с шалой кровинкой?Та продавщица была сероглаза,как примеряла она первоклассно,лаковым пальчиком с отсветом улицнежно артерии сонной коснулась…В электрическом шарфе хожу,душный город на шее ношу.

1963

Тишины!

Тишины хочу, тишины…Нервы, что ли, обожжены?Тишины…чтобы тень от сосны,щекоча нас, перемещалась,холодящая, словно шалость,вдоль спины, до мизинца ступни.Тишины…звуки будто отключены.Чем назвать твои брови с отливом?Понимание – молчаливо.Тишины.Звук запаздывает за светом.Слишком часто мы рты разеваем.Настоящее – неназываемо.Надо жить ощущением, цветом.Кожа тоже ведь человек,с впечатленьями, голосами.Для нее музыкально касанье,как для слуха – поет соловей.Как живется вам там, болтуны,на низинах московских, аральских?Горлопаны, не наорались?Тишины…Мы в другое погружены.В ход природ неисповедимый.И по едкому запаху дымаМы поймем, что идут чабаны.Значит, вечер. Вскипает приварок.Они курят, как тени тихи.И из псов, как из зажигалок,Светят тихие языки.

1963

Итальянский гараж

Б. Ахмадулиной

Пол – мозаикакак карась.Спит в палаццоночной гараж.Мотоциклы как сарациныили спящие саранчихи.Не Паоло и не Джульетты —дышат потные «шевролеты».Как механики, фрески Джоттоотражаются в их капотах.Реют призраки войн и краж.Что вам снится,ночной гараж?Алебарды?или тираны?или бабыиз ресторана?..Лишь один мотоцикл притих —самый алый из молодых.Что он бодрствует? Завтра – Святки.Завтра он разобьется всмятку!Апельсины, аплодисменты…Расшибающиеся —бессмертны!Мы родились – не выживать,а спидометры выжимать!..Алый, конченый, жарь! Жарь!Только гонщицу очень жаль…

1962

Бьет женщина

В чьем ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,но в полночьесть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,и женщина разгневанная – бьет!Быть может, ей не подошла компания,где взгляды липнут, словно листья банные?За что – неважно. Значит, им положено —пошла по рожам, как белье полощут.Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!Вмажь майонезом лысому в подтяжках.Бей, женщина!Массируй им мордасы!За все твои грядущие матрасы,за то, что ты во всем передовая,что на земле давно матриархат —отбить,обуть,быть умной,хохотать, —такая мука – непередаваемо!Влепи в него салат из солонины.Мужчины, рыцари,куда ж девались вы?!Так хочется к кому-то прислониться —увы…Бей, реваншистка! Жизнь – как белый танец.Не он, а ты его, отбивши, тянешь.Пол-литра купишь.Как он скучен, хрыч!Намучишься, пока расшевелишь.Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!А можно лив капронахждать в морозы?Самой восьмого покупать мимозы —можно?!Виновные, валитесь на колени,колонны,люди,лунные аллеи,вы без нее давно бы околели!Смотрите,из-под грязного стола —она, шатаясь, к зеркалу пошла.«Ах, зеркало, прохладное стекло,шепчу в тебя бессвязными словами,сама к себе губами прислоняюсьи по тебе сползаю тяжело,и думаю: трусишки, нету сил —меня бы кто хотя бы отлупил!..»

1964

Песня Офелии

Мои дела —как сажа бела,была черноброва, светла была,да всё добро свое раздала,миру по нитке – голая станешь,ивой поникнешь, горкой растаешь,мой Гамлет приходит с угарным дыханьем,пропахший бензином, чужими духами,как свечки, бокалы стоят вдоль стола,идут делаи рвут удила,уж лучше б на площадь в чем мать родила,не крошка с Манежной, не мужу жена,а жизнь, как монетка,на решку легла,искала —орла,да вот не нашла…Мои дела —как зола – дотла.

1957

Прощание с Политехническим

Большой аудитории посвящаю

В Политехнический!В Политехнический!По снегу фары шипят яичницей.Милиционеры свистят панически.Кому там хнычется?!В Политехнический!Ура, студенческая шарага!А ну, шарахнипо совмещанам свои затрещины!Как нам мещане мешали встретиться!Ура вам, дурав серьгах-будильниках!Ваш рот, как дуло,разинут бдительно.Ваш стул трещит от перегрева.Умойтесь! Туалет – налево.Ура, галерка! Как шашлыки,дымятся джемперы, пиджаки.Тысячерукий, как бог языческий,Твое Величество —Политехнический!Ура, эстрада! Но гасят бра.И что-то траурно звучит «ура».12 скоро. Пора уматывать.Как ваши лица струятся матово!В них проступают, как сквозь экраны,все ваши радости, досады, раны.Вы, третья с краю,с копной на лбу,я вас не знаю.Я вас – люблю!Чему смеетесь? Над чем всплакнете?И что черкнете, косясь, в блокнотик?Что с вами, синий свитерок?В глазах тревожный ветерок…Придут другие – еще лиричнее,но это будут не вы —другие.Мои ботинки черны, как гири.Мы расстаемся, Политехнический!Нам жить недолго. Суть не в овациях,мы растворяемся в людских количествахв твоих просторах,Политехнический.Невыносимо нам расставаться.Ты на кого-то меня сменяешь,но, понимаешь,пообещай мне, не будь чудовищем,забудь со стоящим!Ты ворожи ему, храни разиню.Политехнический —моя Россия! —ты очень бережен и добр, как Бог,лишь Маяковского не уберег…Поэты падают,дают финтымеж сплетен, патокии суеты,но где б я ни был – в земле, на Ганге, —ко мне прислушиваетсямагическигудящей раковиною гигантабольшое ухоПолитехнического!

1962

Кроны и корни

Несли не хоронить,несли короновать.Седее, чем гранит,как бронза – красноват,дымясь локомотивом,художник жил, лохмат,ему лопаты былибожественней лампад!Его сирень томилась…Как звездопад,в поту,его спина дымиласьбуханкой на поду!..Зияет дом его.Пустые этажи.На даче никого.В России – ни души.Художники уходятбез шапок,будто в храм,в гудящие угодья,к березам и дубам.Побеги их – победы.Уход их – как восходк полянам и планетамот ложных позолот.Леса роняют кроны.Но мощно над землейворочаются корникорявой пятерней.

1960

Из книги «Ахиллесово сердце»

Ахиллесово сердце

В дни неслыханно болевыебыть без сердца – мечта.Чемпионы лупили навылет —ни черта!Продырявленный точно решета,утешаю ажиотаж:«Поглазейте в меня, как в решетку, —так шикарен пейзаж!»Но неужто узнает ружье,где,привязано нитью болезненной,бьешься ты в миллиметре от лезвия,ахиллесовосердцемое?!Осторожнее, милая, тише…Нашумело меняя места,я ношусь по России —как птицаотвлекает огонь от гнезда.Невозможно расправиться с нами.Невозможнее – выносить.Но еще невозможней —вдруг снайперсрежетнить!

1965

Из ташкентского репортажа

Помогите Ташкенту!Озверевшим штакетникомвмята женщина в стенку.Помогите Ташкенту!Если лес – помоги,если хлеб – помоги,если есть – помоги,если нет – помоги!Ты рожаешь, Земля.Говорят, здесь красивые встанут массивы…Но настолько ль красиво,чтоб живых раскрошило?Я, Земля, твое семя,часть твоя – как рука или глаз.В сейсмоопасное времянаша кровь убивает нас!С материнской любовьюлупишь шкафом дубовым.Не хотим быть паштетом.Помогите Ташкенту!..На руинах как больслышны аплодисменты —ловит девочка моль.Помогите Ташкенту!В парке на каруселикружит пара всю ночь напролет.Из-под камня в крушенье,как ребенок, будильник орет!Дым шашлычники жарят,а подземное пламялижет снизу базары,как поднос с шашлыками.Сад над адом. Вы как?Колоннада откушена.Будто кукиш векамнад бульваром свисает пол-Пушкина.Выживаем назлосверхтолчкам хамоватым.Как тебя натрясло,белый домик Ахматовой!Если кровь – помогите,если кров – помогите,где боль – помогите,собой – помогите!Возвращаю билеты.Разве мыслимо бегствоот твоих заболевших,карих, бедственных!Разве важно, с кем жили?Кого вызволишь – важно.До спасенья – чужие,лишь спасенные – ваши.Голым сердцем дрожишь,город в страшной ладони пустыни.Мой Ташкент, моя жизнь,чем мне стать, чтобы боль отпустила?Я читаю тебев сумасшедшей печали.Я читаю Беде,чтоб хоть чуть полегчало.Как шатает наш дом.(как ты? цела ли? не поцарапало? пытаюсьдозвониться… тщетно…)Зарифмую потом.Помогите Ташкенту!(Ну, а вы вне Беды?Погодите закусывать кетой.Будьте так же чисты.Помогите Ташкенту.Ах, Клубок Литтарантулов,не устали делить монументы?Напишите талантливо.Помогите Ташкенту.)…Кукла под сапогами.Помогите Ташкенту,как он вам помогаетстать собой.Он – Анкета.

Ташкент. Май, 1966

Замерли

Заведи мне ладони за плечи,обойми,только губы дыхнут об мои,только море за спинами плещет.Наши спины – как лунные раковины,что замкнулись за нами сейчас.Мы заслушаемся, прислонясь.Мы – как формула жизни двоякая.На ветру мировых клоунадзаслоняем своими плечамивозникающее меж нами —как ладонями пламя хранят.Если правда душа в каждой клеточке,свои форточки отвори,в моих порахстрижами заплещутсядуши пойманные твои!Всё становится тайное явным.Неужели под свистопадразомкнемся немым изваяньем —как раковины не гудят?А пока нажимай, заваруха,на скорлупы упругие спин!Это нас прижимает друг к другу.Спим.

1965

Песенка травести из спектакля «Антимиры»

Стоял Январь, не то Февраль,какой-то чертовый зимарь.Я помню только голосок,над красным ротиком – пароки песенку«Летят вдаликрасивые осенебри,но если наземь упадут,их человолки загрызут…»

1963

Записка Е. Яницкой, бывшей машинистке Маяковского

Вам Маяковский что-то должен.Я отдаю.Вы извините – он не дожил.Определяет жизнь моюплатить за Лермонтова, Лоркупо нескончаемому долгу.Наш долг страшон и протяженкроваво-красным платежом.Благодарю, отцы и прадеды.Крутись, эпохи колесо…Но кто же за меня заплатит,за всё расплатится, за всё?

1963

«Нас много. Нас может быть четверо…»

Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо.Несемся в машине как черти.Оранжеволоса шоферша.И куртка по локоть – для форса.Ах, Белка, лихач катастрофный,нездешняя ангел на вид,люблю твой фарфоровый профиль,как белая лампа горит!В аду в сковородки долдоняти вышлют к воротам патруль,когда на предельном спидометреты куришь, отбросивши руль.Люблю, когда, выжав педаль,хрустально, как тексты в хорале,ты скажешь: «Какая печаль!права у меня отобрали…Понимаешь, пришили превышение скоростив возбужденном состоянии…А шла я вроде нормально…»Не порть себе, Белочка, печень.Сержант нас, конечно, мудрей,но нет твоей скорости певчейв коробке его скоростей.Обязанности поэтанестись, позабыв про ОРУД,брать звуки со скоростью света,как ангелы в небе поют.За эти года световыепускай мы исчезнем, лучась,пусть некому приз получать.Мы выжали скорость впервые.Жми, Белка, божественный кореш!И пусть не собрать нам костей.Да здравствует певчая скорость,убийственнейшая из скоростей!Что нам впереди предначертано?Нас мало. Нас может быть четверо.Мы мчимся – а ты божество!И всё-таки нас большинство.

1964

Больная баллада

В море морозном, в море зеленомможно застынуть в пустынных салонах.Что опечалилась, милый товарищ?Заболеваешь, заболеваешь?Мы запропали с тобой в теплоходв самый канун годовщины печальной.Что, укачало? Но это пройдет.Всё образуется, полегчает.Ты в эти ночи родила меня,женски, как донор, наполнив собою.Что с тобой, младшая мама моя?Больно?Милая, плохо? Планета пуста.Официанты бренчат мелочишкой.Выйдешь на палубу – пар изо рта,не докричишься, не докричишься.К нам, точно кошка, в каюту войдетзатосковавшая проводница.Спросит уютно: чайку, молодежь,или чего-нибудь подкрепиться?Я, проводница, слезами упьюсь,и в годовщину подобных кочевийвыпьемте, что ли, за дьявольский плюсбыть на качелях,«любят – не любят», за качку в мороз,что мы сошлись в этом мире кержацком,в наикачаемом из мировважно прижаться.Пьем за сварливую нашу родню,воют, хвативши чекушку с прицепом.Милые родичи, благодарю.Но как тошнит с ваших точных рецептов.Ах, как тошнит от тебя, тишина.Благожелатели виснут на шею.Ворот теснит, и удача тошна,только тошнеезнать, что уже не болеть ничему,ни раздражения, ни обиды.Плакать начать бы, да нет, не начну.Видно, душа, как печенка, отбита…Ну а пока что – да здравствует бой.Вам еще взвыть от последней обоймы.Боль продолжается. Празднуйте боль!Больно!

1964

ОЗА

Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы

* * * Аве, Оза. Ночь или жилье,псы ли воют, слизывая слезы,слушаю дыхание Твое.Аве, Оза… Оробело, как вступают в озеро,разве знал я, циник и паяц,что любовь – великая боязнь?Аве, Оза… Страшно – как сейчас тебе одной?Но страшнее – если кто-то возле.Черт тебя сподобил красотой!Аве, Оза! Вы, микробы, люди, паровозы,умоляю – бережнее с нею.Дай тебе не ведать потрясений.Аве, Оза… Противоположности свело.Дай возьму всю боль твою и горечь.У магнита я – печальный полюс,ты же – светлый. Пусть тебе светло. Дай тебе не ведать, как грущу.Я тебя не огорчу собою.Даже смертью не обеспокою.Даже жизнью не отягощу. Аве, Оза… I Женщина стоит у циклотрона —стройно, не отстегнув браслетки,вся изменяясь смутно,с нами она – и нет ее,прислушивается к чему-то, тает, ну как дыхание,так за нее мне боязно!Поздно ведь будет, поздно!Рядышком с кадыкамиатомного циклотрона 3–10–40. Я знаю, что люди состоят из частиц,как радуги из светящихся пылинокили фразы из букв.Стоит изменить порядок, и нашсмысл меняется.Говорили ей – не ходи в зону!А она…«Зоя, – кричу я, – Зоя!..»Но она не слышит. Она ничего не понимает.Может, ее называют Оза? II Не узнаю окружающего. Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,изменяли очертания, как лампочки иллюминациина Центральном телеграфе.Связи остались, но направление их изменилось. Мужчина стоял на весах. Его вес оставался темже. И нос был на месте, только вставленвнутрь, точно полый чехол кинжала.Неумещающийся кончик торчал из затылка. Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера,зато тени их стояли вертикально, будто их вырезалиножницами. Они чуть погромыхивалиот ветра, вроде серебра от шоколада. Глубина колодца росла вверх, как черный сноппрожектора. В ней лежало утонувшее ведрои плавали кусочки тины.Из трех облачков шел дождь. Они были похожина пластмассовые гребенки с зубьями дождя.(У двух зубья торчали вниз, у третьего – вверх.) Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзскойбашни встала колокольня Ивана Великого.На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки.Страницы истории были перетасованы, как картыв колоде. За индустриальной революциейследовало нашествие Батыя. У циклотрона толпилась очередь. Проходилипрофилактику. Их разбирали и собирали.Выходили обновленными.У одного ухо было привинчено ко лбу с дырочкойпосредине вроде зеркала отоларинголога.«Счастливчик, – утешали его. – Удобнодля замочной скважины! И видно,и слышно одновременно». А эта требовала жалобную книгу: «Сердцезабыли положить, сердце!» Двумя пальцамион выдвинул ей грудь, как правый ящикписьменного стола, вложил что-тои захлопнул обратно. Экспериментщик Ъ пел, пританцовывая.«Е9-Д4, – бормотал экспериментщик. —О, таинство творчества! От перемены местслагаемых сумма не меняется. Важносохранить систему. К чему поэзия? Будутроботы. Психика – это комбинацияаминокислот…Есть идея! Если разрезать земной шар по экваторуи вложить одно полушариев другое, как половинки яичной скорлупы…Конечно, придется спилить Эйфелеву башню,чтобы она не проткнула поверхностьв районе Австралийской низменности. Правда, половина человечества погибнет, нозато вторая вкусит радость эксперимента!..» И только на сцене Президиум собраниясохранялполный порядок. 16 его членов сияли, как яйцав аппарате для просвечивания яиц. Они быликруглы и поэтому одинаковы со всех сторон.И лишь у одного над столом вместо туловищаторчали ноги, подобно трубам перископа.Но этого никто не замечал. Докладчик выпятил грудь. Но головаего, как у целлулоидного пупса, былаповернута вперед затылком. «Вперед,к новым победам!» – призывалдокладчик. Все соглашались.Но где перед? Горизонтальная стрелка указателя (не то«туалет», не то «к новым победам!») торчалавверх на манер десяти минут третьего.Люди продолжали идти целеустремленнойцепочкой по ее направлению, какпо ступеням невидимой лестницы.Никто ничего не замечал.НИКТОНад всем этим, как апокалипсический знак,горел плакат: «Опасайтесь случайных связей!»Но кнопки были воткнуты острием вверх.НИЧЕГОИссиня-черные брови были нарисованы не над,а под глазами, как тени от карниза.НЕ ЗАМЕЧАЛ. Может, ее называют Оза? III Ты мне снишься под утро,как ты, милая, снишься!.. Почему-то под дулами,наведенными снизу. Ты летишь Подмосковьем,хороша до озноба,вся твоя маскировка —30 метров озона! Твои миги сосчитанынаведенным патроном,30 метров озона —вся броня и защита!В том рассвете болотном,где полет безутешен,но пахнуло полетом,и – уже не удержишь. Дай мне, Господи, крыльевне для славы красивой —чтобы только прикрыть ееот прицела трясины. Пусть еще погуляетсяэтой дуре рисковой,хоть секунду – раскованно.Только пусть не оглянется. Пусть хоть ей будет счастьев доме с умным сынишкой.Наяву ли сейчас ты?И когда же ты снишься? От утра ли до вечера,в шумном счастье заверчена,до утра? поутру ли? —за секунду от пули. IV А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?И душу удалят, как вредные миндалины?Ужели и хорей, серебряный флейтист,погибнет, как форель погибла у плотин?Ужели и любовь не модна, как камин?Аминь?Но почему ж тогда, заполнив Лужники,мы тянемся к стихам, как к травам от цинги? И радостно и робко в нас души расцветают…Роботы,роботы,роботыречь мою прерывают. Толпами автоматытопают к автоматам,сунут жетон оплаты,вытянут сок томатный, некогда думать, некогда,в офисы – как вагонетки,есть только брутто, нетто —быть человеком некогда! Вот мой приятель-лирик:к нему забежала горничная…Утром вздохнула горестно, —мол, так и не поговорили! Ангел, об чем претензии?Провинциалочка некая!Сказки хотелось, песни?Некогда, некогда, некогда! Что там в груди колотитсяпойманной партизанкою?Сердце, вам безработица.В мире – роботизация. Ужас! Мама,роди меня обратно!.. Обратно – к истокам неслись реки.Обратно – от финиша к старту заднимходом неслись мотоциклисты.Баобабы на глазах, худея, превращалисьв прутики саженцев – обратно!Пуля, вылетев из сердца Маяковского,пролетев прожженную дырочку на рубашке,юркнула в ствол маузера 4–03986, а тот,свернувшись улиткой, нырнул в ящик стола… V А не махнуть ли на море? VI В час отлива возле чайнойя лежал в ночи печальной,говорил друзьям об Озе и величье бытия,но внезапно черный воронпримешался к разговорам,вспыхнув синими очами,он сказал: «А на фига?!»Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,человеком вам родиться б,счастье высшее – трудиться,полпланеты раскроя…»Он сказал: «А на фига?!» «Будешь ты – великий ментор,бог машин, экспериментов,будешь бронзой монументовзнаменит во все края…»Он сказал: «А на фига?!» «Уничтожив олигархов,ты настроишь агрегатов,демократией заменишькороля и холуя…»Он сказал: «А на фига?!» Я сказал: «А хочешь – будешьспать в заброшенной избушке,утром пальчики девичьибудут класть на губы вишни,глушь такая, что не слышнани хвала и ни хула…» Он ответил: «Всё – мура,раб стандарта, царь природы,ты свободен без свободы,ты летишь в автомашине,но машина – без руля… Оза, Роза ли, стервоза —как скучны метаморфозы,в ящик рано или поздно…Жизнь была – а на фига?!» Как сказать ему, подонку,что живем не чтоб подохнуть —чтоб губами тронуть чудопоцелуя и ручья! Чудо жить – необъяснимо.Кто не жил – что спорить с ними?! Можно бы – да на фига? VII А тебе семнадцать. Ты запыхалась послегимнастики. И неважно, как тебя зовут.Ты и не слышала о циклотроне. Кто-то сдуру воткнул на приморской набережнойдва ртутных фонаря. Мы идем навстречу. Ты отодного, я от другого. Два света бьют нам в спину.И прежде чем встречаются наши руки,сливаются наши тени – живые, теплые,окруженные мертвой белизной. Мне кажется, что ты всё время идешьнавстречу!Затылок людей всегда смотрит в прошлое.За нами, как очередь на троллейбус, стоитвремя. У меня за плечами прошлое, как рюкзак,за тобой – будущее. Оно за тобой шумит,как парашют.Когда мы вместе – я чувствую, как из тебяв меня переходит будущее, а в тебя —прошлое, будто мы песочные часы.Как ты страдаешь от пережитков будущего!Ты резка, искренна. Ты поразительноневежественна.Прошлое для тебя еще может изменитьсяи наступать. «Наполеон, – говорю я, – былвыдающийся государственный деятель».Ты отвечаешь: «Посмотрим!»Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.«Завтра мы пошли в лес», – говоришь ты.У, какой лес зашумел назавтра! До сих пору тебя из левой туфельки не вытряхнуласьсухая хвойная иголка.Твои туфли остроносые – такие уже не носят.«Еще не носят», – смеешься ты.Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы тыникогда не разглядела майданеков и инквизиции.Твои зубы розовы от помады. Иногда ты пытаешься подладиться ко мне.Я замечаю, что-то мучит тебя. Ты что-тоерзаешь. «Ну что ты?»Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь,как на иностранном языке: «Я получилабольшое эстетическое удовольствие!А раньше я тебя боялась… А о чем тыдумаешь?..»Может, ее называют Оза? VIII Выйду ли к парку, в море ль плыву —туфелек пара стоит на полу. Левая к правой набок припала,их не поправят – времени мало. В мире не топлено, в мире ни зги,вы еще теплые, только с ноги, в вас от ступни потемнела изнанка,вытерлось золото фирменных знаков… Красные голуби просо клюют.Кровь кружит голову – спать не дают! Выйду ли к пляжу – туфелек пара,будто купальщица в море пропала. Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?.. …В мире металла, на черной планете,сентиментальные туфельки эти, как перед танком присели голубки —нежные туфельки в форме скорлупки!………………………………………………………. IX Друг белокурый, что я натворил!Тебя не опечалят строки эти?Предполагаяподарить бессмертье,выходит, я погибель подарил. Фельдфебель, олимпийский эгоист,какой кретин скатился до приказа:«Остановись, мгновенье. Ты – прекрасно!»?Нет, продолжайся, не остановись! Зачем стреножить жизнь, как конокрад?Что наша жизнь?Взаимопревращенье.Бессмертье ж – прекращенное движенье,как вырезан из ленты кинокадр. Бессмертье – как зверинец меж людей.В нем стонут Анна, Оза, Беатриче…И каждый может, гогоча и тыча,судить тебя и родинки глядеть. Какая грусть – не видеться с тобой,какая грусть – увидеться в толкучке,где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,касается тебя, – какая боль! Ты-то простишь мне боль твою и стон.Ну а в душе кровавые мозоли?Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,жует бифштекс над этим вот листом!Простимся, Оза, сквозь решетку строк…Но кровь к вискам бросается, задохшись,когда живой, как бабочка в ладошке,из телефона бьется голосок…

От автора и кое-что другое