Полная версия:
Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV
– Она извиняется, что не может нанести визит вашему величеству, потому что она со своей племянницей, которую ведет к королеве.
– Со своей племянницей!
Генрих взглянул на Бассомпьера и, ударив себя по лбу, как будто ему пришла чудесная мысль, закричал:
– Скажите герцогине Ангулемской, чтобы она пришла сюда со своей племянницей. Слышите ли, с племянницей! Я хочу говорить с ними обеими. Ступайте скорее.
Камер-лакей бегом кинулся исполнять приказ.
Бассомпьер не говорил ничего – он смотрел на короля испуганными глазами.
– Ты онемел… Это тебя ошеломило?
– Я не понимаю…
– А, ты уверяешь, что ты любим… Ну, мы увидим.
– Как! Вы хотите спросить этого ребенка?..
– Для чего ты принимаешь такой испуганный вид? Разве ты теперь боишься?
– Нет, не боюсь… Но мне кажется, что приличия…
– Будь спокоен… Ведь я король, ведь моего согласия спрашивали? Вопрос такого рода от меня не заключает в себе ничего нескромного…
– Это правда, но…
– Ты на попятный, красавец Бассомпьер?
– К чему послужить?..
– А вот к чему. Слушай. Она не предупреждена, она не знает ничего. Если она ответит откровенно, наивно: «Да, я его люблю»…
– Тогда?
– Тогда я откажусь от всех моих надежд и предоставлю тебе полную свободу…
– В самом деле?
– Я делаю это только для тебя, потому что ты мне истинный друг… Но ты, если ответ будет неблагоприятен для тебя…
– Я даю клятву уступить место вашему величеству.
– Чему ты смеешься?
– Я уверен, что выиграю…
– Я слышу, отворяется дверь… Это они… Скорее отвори дверь, накинь на меня этот плащ и спрячься.
– Где?
– Здесь, за кроватью… Присядь хорошенько… чтобы тебя не видели.
Не прошло и пяти минут, как герцогиня Ангулемская в сопровождении девицы де Монморанси вошла, высоко подняв голову, и, подходя к кровати короля, останавливалась каждые три шага и низко приседала.
Благородная дама очень гордилась оказанной ей честью. А ее юная племянница совершенно смутилась от этой августейшей кротости, и воспоминание о сцене, вызванной ее легкомыслием на репетиции балета, заставляло ее еще дрожать. Она шла, спотыкаясь о длинный шлейф герцогини Ангулемской, и та каждые три шага, чтобы заставить девушку делать реверансы, предписываемые этикетом, хватала ее за руку и шептала с грозными взглядами:
– Кланяйтесь… кланяйтесь… О чем это вы думаете?.. Будто вы не знаете придворных правил…
Король, не желая показать даме своих мыслей в том беспорядке, в который привела его болезнь, опустил в ногах кровати большие толстые занавески, совершенно закрывающие свет. Эта темнота была полезна его кокетству, но значительно стесняла благородную герцогиню Ангулемскую, которая, ничего не видя в темноте, низко приседала перед одеялом и любезно улыбалась ему.
Голос короля, раздавшийся с противоположной стороны, возвратил ей понимание происходящего.
– Что это вы там делаете, какие любезности оказываете вы моему одеялу?
– Простите, государь, темнота… поспешность, с какой я явилась по приказанию вашего величества… Вы изволили изъявить желание, чтобы я пришла к вам с моей племянницей.
– Поймем друг друга хорошенько, вы не хотели сделать мне вашего обычного визита под предлогом, что она с вами… Я предположил, что вы не желаете ее оставить, и сказал: пусть она придет с племянницей.
Шарлотта де Монморанси, услышав эти слова, которые Генрих, несмотря на свое волнение, смог произнести легкомысленным и насмешливым тоном, изобразила гримасу, показывавшую обманутое ожидание. По волнению короля она предположила, что это свидание будет иметь влияние на всю ее жизнь.
На что она надеялась? Она сама затруднилась бы сказать. Наверное, на что-нибудь великое, неожиданное, немножко страшное… А вместо этого ее просто привели сюда, как девочку.
Но тетка не дала ей времени предаваться горьким размышлениям.
– Девица де Монморанси, государь, знает очень хорошо свои обязанности и будет всегда очень рада находиться в присутствии вашего величества… Кланяйтесь, племянница!
Шарлотта приметила сквозь темноту глаза короля, устремленные на нее, и кокетство одержало верх над досадой. Она сделала хорошенький реверанс, такой хорошенький, что Генрих онемел от восторга.
Он заговорил только тогда, когда услыхал, что Бассомпьер, которого тревожило это молчание, завертелся в своем убежище.
– Я призвал вас, чтобы узнать о здоровье коннетабля.
– О! Государь, он очень страдает, и единственное утешение его страданий составляет мысль, что он болен в одно время и одной болезнью с вашим величеством.
– А! Это утешает его… Это странно, а меня вовсе не утешает то, что у коннетабля подагра.
– Государь, это оттого, что вы король, а он подданный и что, возвышаясь до вас… через… Словом, при мысли, что боль заставляет его подниматься, между тем как она заставляет спускаться…
– Не кончайте – вам трудно будет выпутаться. Намерение зачтется вам.
– Все мои намерения стремятся к услуге и славе…
– Не начинайте, а то мы не кончим никогда…
– Однако, государь, я была бы рада дать вашему величеству доказательство чувств…
– Я знаю всю вашу лесть…
– О! Государь, я в отчаянии, что ваше величество считаете лестью слова…
– Ну хорошо… Я беру назад свое слово.
– Я узнаю справедливость вашего величества.
– Черт… Котон меня возьми! Довольно!!!
Благородная дама остановилась в изумлении, а король, ловко воспользовавшись той минутой, когда она закрыла рот, обратил разговор на предмет, нужный для него.
– Я узнал только сегодня утром, что коннетабль серьезно болен. Это известие принес мне Бассомпьер…
Он остановился, чтобы посмотреть, какое действие произведет на девицу де Монморанси имя ее жениха. Но она не пошевелилась, а герцогиня Ангулемская как будто онемела от испуга, и, кроме необыкновенного треска, который раздался за кроватью, никто не ответил королю. Генрих был принужден пойти далее.
– Бассомпьер был очень печален. Он говорил, что если бы не это нездоровье, то свадьба его уже совершилась бы.
То же молчание.
– Это замедление неприятно для него, потому что меня стараются отговорить от этого союза… Вы знаете, герцогиня, что меня стараются отговорить?
На этот прямой вопрос герцогиня сочла своей обязанностью отвечать:
– Действительно, государь, де Бульон очень против этого…
– Он и еще другие… Не далее как вчера Сюлли представлял мне, что принц – единственный жених во Франции, приличный для девицы де Монморанси.
Шарлотта де Монморанси слушала очень внимательно, но ни словом, ни движением не обнаруживала другого чувства, кроме любопытства.
– Принц Конде! – воскликнула тетка, пораженная этой мыслью.
– Да… Но вы понимаете, что я не намерен мешаться в это… Коннетабль выбрал зятя, который ему нравится, и я счел бы преступлением пойти наперекор наклонности девицы де Монморанси.
Девушка покраснела, опустила глаза и не отвечала ничего.
Герцогиня Ангулемская заговорила вместо нее:
– Коннетабль, государь, выбрал Бассомпьера, но я не сомневаюсь: если бы он знал, что другой выбор может быть приятен вашему величеству…
– Я не этого хочу… Я полагаю, что ваша племянница любит Бассомпьера…
Король, задав этот вопрос самым равнодушным тоном, ударил кулаком по кровати, предупреждая Бассомпьера, что критическая минута настала и что надо слушать внимательно.
– Моя племянница, государь, знает слишком хорошо свои обязанности к вашему величеству…
– Довольно комплиментов… Притом я спрашиваю не вас, позвольте отвечать вашей племяннице… Скажите мне откровенно: приятно вам выйти за Бассомпьера?
Шарлотта де Монморанси казалась в большом смущении. Она со странным видом смотрела то на короля, то на тетку и наконец прошептала вполголоса:
– Это воля моего отца, и если он назначил мне господина де Бассомпьера, то, значит, я должна быть счастлива.
– И… – спросил Генрих, голос которого дрожал от волнения. – Вы не имеете другого чувства?
– Какого чувства, государь?
– Чувства, которое… Словом, вы не будете печальны, если узнаете, что другой должен заменить Бассомпьера?..
– Я сделаю все, что мне прикажет мой отец.
Король до того был восхищен этим ответом и равнодушным тоном дочери коннетабля, что начал под одеялом колотить кулаками и ногами. Герцогиня Ангулемская вдруг вскочила.
– Боже мой! Государь, слышите ли вы, пушечная стрельба?.. Это гугеноты берут Париж.
– Где это пушечная стрельба?
– Сию минуту… Вдали…
– Вам пригрезилось.
– Совсем нет, я в этом уверена… Боже Всемогущий, сжалься надо мною!
– Повторяю, вам пригрезилось…
– Извините меня, государь, я очень хорошо слышала. Это пушка…
– Я знаю, что это не пушка!..
– Если ваше величество уверяете, я должна верить…
– Верьте и не бойтесь…
Благородная дама, рассердившись, что король смеется над ее испугом, приняла самый величественный вид.
– Ваше величество, позволите мне напомнить, что нас ждет королева…
– Ступайте, герцогиня, я вас не удерживаю… Скажите коннетаблю, чтобы он спешил выздоравливать, потому что, как только он встанет, я буду с ним говорить о некоторых планах…
Герцогиня Ангулемская сделала глубокий реверанс, три шага назад, опять присела, опять сделала три шага и, приседая и делая все по три шага, вышла задом из комнаты.
Когда дверь затворилась за нею, король услыхал, что она бранила племянницу и упрекала ее колким и визгливым голосом, что та пропустила два реверанса и своей небрежностью к правилам этикета чуть не обесславила имя Монморанси.
Бассомпьер не шевелился.
– Ты умер, Бассомпьер? – закричал король.
Ответа не было.
– Ты сегодня выйдешь или завтра?
Занавес приподнялся, и полковник швейцарцев вышел с таким пристыженным и расстроенным видом, что король не мог удержаться от смеха.
Они глядели друг на друга несколько минут, не говоря ни слова.
– Ты слышал?
– Слышал…
– Твое мнение?
– Мое мнение? Скоро предстоит объявлять о браке Шарлотты де Монморанси.
– С кем?
– С принцем Конде.
– Ты отказываешься, Бассомпьер… Стало быть, ты уже не так уверен, что она тебя любит?
– Уверен, уверен… – Бассомпьер закрутил усы, потом, гордо выпрямившись и с победоносным движением руки, продолжал: – Разве можно знать когда-нибудь, что заключается в сердце девочки?
– Итак, несмотря на эти слова, ты думаешь?..
– Эти слова… Что значат эти слова?
– Экий ты хвастун…
– Ваше величество слишком добры!..
– Но если ты думаешь, что она тебя любит, стало быть, ты не отказываешься?..
– О! Это другое дело. Я порядком надумался, сидя там, и отказываюсь от такой опасной чести. Если угодно принцу, это его дело…
– Ты думаешь, что он согласится?
– Он очень способен… Впрочем, самое благоразумное, кажется, не говорить ему, в чем дело… Неужели вы думаете, что это прельстит кого-нибудь? Меня еще мороз подирает по коже от ваших признаний.
– Бедный Бассомпьер! А я это сделал из дружбы к тебе! Ты друг, и я никогда не захотел бы, не предупредив тебя заранее…
– Благодарствуйте, государь… Однако, если бы вы захотели избавить меня…
– Нет, это невозможно. Я после невольно стал бы тебя ненавидеть… Однако я не тиран, я постараюсь забыть; если ты непременно хочешь, женись.
– Нет, нет, нет, нет… Я все отдам для вас, государь, мое имя, моя жизнь – все ваше… но это – нет…
Король, которого болезнь сделала впечатлительнее и который уже целый час выносил волнения свыше своих сил, бросился, заливаясь слезами, на шею к Бассомпьеру.
– Я знаю, что ты мне предан, ты любишь меня, ты не слушаешь всех этих неблагодарных, всех этих изменников, которые находят, что я живу слишком долго, и хотели бы освободиться от меня, потому что я стесняю их планы!
– Государь, не думайте…
– Неужели ты воображаешь, будто я не знаю, что происходит вокруг меня?.. Я должен бы наградить тебя, а вместо этого отнимаю у тебя жену… Но эта любовь сильнее меня, она завладела мною, я не имею сил сопротивляться ей… Это мое последнее утешение, это моя последняя надежда; только думая о ней, только смотря на нее, успеваю я забывать мои горести… Прости мне горесть, которую я тебе причиняю…
Бассомпьер растрогался, слеза медленно покатилась по его щеке… Но он быстро тряхнул головой, как человек, который хочет прогнать грусть, и принял решительный вид.
– Мужайтесь, государь… Решено – так решено, и все будет прекрасно…
– Теперь ты уже больше не будешь жаловаться на меня… С тобой будут обращаться, как с принцами крови, и завтра же герцогство Омальское…
– О нет, государь, я не могу жениться на девице де Монморанси и не хочу жениться на девице д’Омаль.
– Однако…
– Я решился, решился твердо… я совсем не женюсь.
С этими словами, произнесенными очень серьезно и тоном почти торжественным, Бассомпьер поклонился и удалился быстрыми шагами.
«Неужели он действительно влюблен? – подумал Генрих, смотря ему вслед.
VIБассомпьер медленно спустился с лестницы, закутался в плащ, который подал ему внизу лакей, и вышел.
Он шел, потупив голову и надвинув шляпу на глаза. Он не видел кареты герцогини Ангулемской, которая стояла на большом дворе, и попал в середину толпы лакеев.
Узнав ливрею Монморанси, он быстро повернул в другую сторону.
Но на другой стороне шел патруль швейцарцев сменять часовых.
При виде своего полковника солдаты мгновенно остановились и отдали честь, а трубачи заиграли блистательный марш.
Раздраженный, взбешенный Бассомпьер заткнул себе уши и убежал, оставив своих швейцарцев вне себя от удивления.
Бассомпьер выбежал из Лувра, но вдруг остановился, почувствовав на плече тяжелую руку. Он обернулся и задрожал, очутившись лицом к лицу с Малербом.
У поэта в этот день был какой-то насмешливый вид, несвойственный ему; его маленькие глазки сверкали, как карбункулы.
Бассомпьер угадал, что хитрый нормандец, сделавшись поверенным короля, знал о его несчастье и намеревался отомстить за все шуточки, которые переносил от него. Ему очень захотелось убежать.
Но Малерб крепко держал его за руку и не расположен был отпустить.
– Куда вы бежите таким образом, любезный Бассомпьер? У вас такой унылый вид! Не случилось ли с вами чего-нибудь неприятного?
– Ничего, ничего… Но мне некогда…
– Если бы вы знали, как я рад встретиться с вами!
– Очень лестно… Но мне надо идти, очень далеко…
– О! Я вас не оставлю… Мы пойдем вместе.
– Я иду за мост…
– Тем лучше, это мне по пути…
– Нет, вы шли в Лувр…
– Я после туда вернусь. Решительно, у вас весьма расстроенный вид.
– Ничего…
– Меня обмануть нельзя… Я уверен, что с вами случилось что-нибудь неприятное…
– О!
Бассомпьер сделал знак нетерпения, такой грозный, что Малерб счел за лучшее не настаивать.
Он шел, запыхавшись, возле своей жертвы, которая делала огромные шаги в надежде ускользнуть.
Они дошли до берега Сены. Бассомпьер остановился на минуту в нерешимости и перешел через мост. Поэт искусно воспользовался минутной остановкой, чтобы перевести дух.
– Любезный господин де Бассомпьер, – продолжал он, – вы не можете вообразить, до какой степени я рад встрече с вами… Я непременно желаю знать ваше мнение о стихах, которые король приказал мне сочинить и которые я несу к нему… Вы слышите?
– Да, слышу.
– Надо вам знать, что король теперь влюблен в одну удивительную красавицу… Вы, может быть, желаете узнать, кто она?
– Нет.
– Тем лучше, потому что мне запрещено вам говорить… Кажется, вы знаете ее очень хорошо… Я назвал ее в своих стихах Орантой… Вам нравится имя Оранта?
– Нравится.
– Оранта, то есть та, которая находится в полном цвете молодости и красоты… Короля я назвал Алкандром… Алкандр – значит сильный и мужественный человек.
Бассомпьер не слушал. Он услыхал стук тяжелой кареты, величественно приближавшейся. Он остановился, узнав карету герцогини Ангулемской, и стал в стороне под навесом лавки парфюмера.
В этой тяжелой карете легко могли бы поместиться восемь человек. Теперь там сидели только герцогиня Ангулемская и ее племянница. Герцогиня Ангулемская в правом углу, прислонившись к подушкам, дремала. В левом углу Шарлотта де Монморанси, задумавшись, подпирая подбородок рукой, машинально смотрела на дома и прохожих.
Она вздрогнула, увидав Бассомпьера, который, смотря на нее страстно, приложил руку к сердцу и сделал вид, будто становится на колени. Она ответила очень холодным поклоном и опустила маленькую кожаную занавеску, привешенную для того, чтобы скрывать от нескромных глаз внутренность этого ходячего монумента.
Бедный обожатель остался на месте с жалобным и расстроенным видом, совершенно ошеломленный тем, что прелестная Шарлотта де Монморанси не ответила иначе на его красноречивую пантомиму.
– Неужели в самом деле она меня не любит? – сказал он вполголоса после минутного размышления. – Неужели король одержал надо мною верх?.. Это невозможно…
Насмешливый хохот заставил его повернуть голову. Он увидал позади себя Малерба, о котором забыл и который присутствовал при всей сцене. Несчастный влюбленный с гневом сжал кулаки и пошел еще скорее прежнего. Но он имел дело с упрямцем, твердо решившимся поставить на своем.
– Я вам не пропел еще моих стихов, – сказал Малерб, догоняя Бассомпьера, – я очень ими доволен… Вы не знаете, в нем дело? Оранта и Алкандр разлучены.
– Оставите ли вы меня в покое? – закричал грозным голосом Бассомпьер, который вышел из терпения и остановился, скрестив руки с страшным видом. – Ваш Алкандр – смешной старичишка, слышите ли вы? А ваша красавица Оранта… шлюха!..
После этой прекрасной выходки он повернулся и бегом бросился к мосту.
– А! Он сказал: смешной старичишка, – пробормотал Малерб, глядя вслед Бассомпьеру с насмешливым видом.
Освободившись от своего преследователя, Бассомпьер замедлил шаги, поправил костюм, растрепавшийся от этого бешеного бега, и, повернув голову, приметил на пороге лавки молоденькую и хорошенькую торговку, которая, встретившись с его взглядом, потупилась, покраснела и медленно вошла в лавку.
Видя, что она исчезла, Бассомпьер сделал движение со своей стороны, но после минутной нерешимости продолжал путь большими шагами к улице Гашет.
В конце моста он обернулся. Лавочница опять стояла на пороге и следила за ним глазами. Опять она спряталась, и опять Бассомпьер остановился в нерешимости…
На этот раз нерешимость была продолжительна; он машинально сделал три шага назад, потом передумал и сделал пять шагов вперед, потом, наконец, остался неподвижен и стал крутить свои усы с озабоченным видом.
На колокольне собора Парижской Богоматери пробило полдень. При первом ударе Бассомпьер вздрогнул.
– Уже! Надо идти к коннетаблю, а не то…
Он бросил последний взгляд позади себя. Улыбаясь и краснея, лавочница показалась снова.
На этот раз он не выдержал, быстро повернул и подошел с решительным видом к лавке, рассматривая ее сверху донизу и стараясь увидеть очаровательное личико лавочницы за грудой материй, наваленных на узком окне, – этакой непреодолимой баррикадой для нескромных взоров.
Не видя никого, Бассомпьер решительно вошел. В лавке царствовал полусвет, так что можно было увидеть женщину за прилавком.
Он пошел в ту сторону, натыкаясь на тюки, и, приподняв шляпу, с обольстительной улыбкой сказал:
– Сударыня, простите человека, которого ваши прелестные глаза…
– Что вам угодно? – спросил пронзительный голос.
Обольститель остался разинув рот и вытаращив глаза: перед ним сидела беззубая старуха, смотревшая на него сквозь очки с недоверчивым видом.
– Что вам нужно? Что вы спрашиваете? Надо было отвечать.
– Я спрашиваю… я спрашиваю…
– Может быть, носовые платки…
Бассомпьер ответил не задумавшись:
– Конечно… носовые платки…
– Большие, средние, маленькие?.. У меня есть во все цены: в три су, пять, семь, десять, даже в два ливра.
– Я предпочту в три су.
Старуха сделала презрительное движение и начала раскладывать на прилавке материю, на которую Бассомпьер не смотрел, заботясь увидеть, в каком углу скрывается девушка, которую он видел в дверях.
– Сколько вам отрезать? Дюжину, две, три, четыре?
Бассомпьер машинально наклонял голову.
Через четверть часа, не обнаружив никого, он обернулся и увидел, что старуха, вооружившись длинными ножницами, разрезала материю на квадратные куски; три высокие горы носовых платков, доходившие почти до потолка, лежали на прилавке. Он вскрикнул от удивления:
– Я этого не покупал!
– Извините…
– Это невозможно… Тут будет сморкаться мне и моим потомкам на три столетия!
– Это не мое дело… Теперь довольно?
– Довольно? Слишком много. Я ничего не возьму…
– Вы возьмете все… Вы выбрали.
– Я ничего не выбрал.
– Да!
– Нет…
– Вы сделали знак головой.
– Я не делал знака… Во-первых, я пришел сюда не затем, чтобы покупать носовые платки.
– Зачем же вы пришли?
– Это не ваше дело.
– Вот как!.. Я это подозревала – вы вор.
– Я – вор?!
– Караул! Вор! Вор! Караул!
– Замолчите ли вы, я вам объясню…
– Караул! Вор!
Раздраженный Бассомпьер, не зная, как заставить ее замолчать, ударил кулаком в груду носовых платков, возвышавшихся между ним и старухой, и та исчезла под обрушившейся кучей платков. Крики ее еще усилились. Она теперь кричала:
– Убивают!
Маленькая дверь, находившаяся в глубине магазина, отворилась, и человек, одетый чрезвычайно щеголевато, с обнаженной головой, без плаща, бросился на Бассомпьера, который хотел уже обратиться в бегство. Они посмотрели друга на друга.
– Кончини!
– Бассомпьер!
Удивление сделало их неподвижными и безмолвными, как статуи. Старуха, все под кучей платков, продолжала кричать.
– Не тревожьтесь, – успокоил друга глухо Кончини, – эта женщина сама не знает, что говорит, я заставлю ее замолчать!
Он указал рукой на дверь.
– Вы можете идти, и я даже советую вам сделать это, прежде чем взбунтуются соседи…
Когда Бассомпьер вышел из лавки и услыхал, что дверь заперлась за ним, он машинально поднял глаза на вывеску, на которой были представлены два ангела, безобразно размалеванные. В первом этаже тихо отворилось окно, высунулась белая рука, и записка, сложенная вчетверо, спустилась на землю. В записке стояли только эти слова: «В девять часов, на Разменном мосту». Бассомпьер поднял, прочел, и все это продолжалось не долее нескольких секунд.
Приподняв голову, он очутился лицом к лицу с толпой соседей, которых привлекли крики старухи и которые рассматривали его с любопытством.
Он оттолкнул их, бросился бежать и остановился шагов через триста, спрашивая себя: «Что мог там делать фаворит королевы?»
Во весь этот день он не думал более о Шарлотте де Монморанси.
VIIПока Бассомпьер переживал эти приключения, король в Лувре велел призвать к себе Сюлли, который сделался самым верным, самым мудрым советником короля.
Годы еще увеличили серьезный вид, который в молодости, при веселом дворе короля Наваррского, наградил его прозвищем Пугало. Его длинная седая борода, совершенно голый череп, чопорная и торжественная походка, жеманный костюм устарелого фасона и потертой наружности делали его постоянным предметом шуток при дворе и находили пощаду только в глазах короля, нежность и доверие которого к Сюлли были неограниченны.
Но Генрих был еще молод сердцем и духом; он любил окружать себя молодыми людьми; он любил, чтобы вокруг смеялись, и строгие лица пугали его. Старый слуга часто был забываем в Арсенале, где проводил дни и ночи за прилежной работой и куда король отправлялся к нему, когда хотел говорить с ним о государственных делах, когда капризы Марии Медичи или дерзости Кончини выгоняли его из дворца. Тогда разговаривали о прошлом, о том времени, когда молодой Росни подвергался приключениям на больших дорогах во Франции, вслед за королем Наваррским…
Сюлли призывали в Лувр только в важных случаях. Поэтому он явился в большом волнении, зная, что король выздоравливает, и предполагая, следовательно, что случилось какое-нибудь важное политическое или, может быть, домашнее событие.
Но беспокойство его было непродолжительно, потому что, как только он вошел в комнату короля, тот весело приподнялся на кровати.
– Ты знаешь новость, Сюлли? Он отказывается! Он отказывается!
– Кто отказывается?
– Бассомпьер… Он не женится на девице де Монморанси.
– В самом деле! И это все?
– Да… Чего же еще ты хочешь?
– Да благословит вас Господь, государь!.. Этого я уже не ожидал… Вы заставляете меня бежать сюда, вы мне кричите: он отказывается! Я воображал, что герцог Савойский отказывается от Ломбардии… Вместо этого Бассомпьер… Тем хуже, я опять попался; лучше бы мне оставаться в Арсенале составлять итог налогов…
